Поэтому, когда из тьмы доносится голос, Элиза ощущает почти облегчение.
– Стоп, – говорит он.
Джайлс верит, что он прекрасно исполняет пьесу «Человек, Который Не Может Отстегнуть Ремень», когда гаснет свет. Не только на загрузочной эстакаде, и сразу везде. Окна, подъездные дорожки, газоны, парковки, «Оккам» превращается в глыбу темноты.
Охранник делает шаг назад, осматривает здание и тянется за рацией.
– Это Гибсон, загрузочная эстакада. У вас там все в порядке? Прием.
Элиза не говорила, что свет погаснет.
Он пользуется возможностью, чтобы глянуть в зеркало заднего вида – как там двери. Ему хочется, чтобы она появилась как можно быстрее, и в то же время он понимает, что еще рано.
Охранник пока здесь и его надо отвлечь.
Джайлс высовывается в окошко и прочищает горло.
– Сэр? – тут он проклинает себя: водитель не станет использовать такие слова. – Приятель?
Охранник возится с рацией:
– Это Гибсон, загрузочная эстакада. Прием.
– Ужасно извиняюсь по поводу карточки, – говорит Джайлс. – Я чуть смухлевал. Возраст, все такое… Видишь волосы? Это парик. Боюсь, я немного тщеславный человек. Хотя я уверяю тебя, что это не влияет на мои способности в области перевозки белья.
Охранник поворачивается к нему, расстегивает кобуру.
– Я должен повторить, мистер Паркер. Немедленно выйдите из машины.
Хоффстетлер перескакивает через бортик, обрушивается в воду, хватает Элизу за плечо. Существо шипит, словно лед под ножом, но в этот момент смерть не пугает ученого.
– На кого ты работаешь?
Он спрашивает, поскольку все еще не в силах поверить, что музыка и танцы, продвинутая методика, только благодаря которой девонианец не умер, возникла в голове обычной уборщицы. Но хватает одного мгновения, одного взгляда в ее отчаянные глаза, чтобы понять: перед ним невероятно редкая вещь, человек, действующий сам по себе, опираясь не на приказы, а только на собственное понимание того, что правильно.
– Это ты подняла камеру на эстакаде, так? – спрашивает Хоффстетлер. – Теперь ты пытаешься вытащить его отсюда?
Она кивает, и мысли путаются: нет никакой помощи от Михалкова, он только что погрузил «Оккам» во тьму с помощью «хлопушки», и единственный человек, способный ему помочь, эта вот хрупкая женщина, лишенная возможности разговаривать.
Ситуация настолько мрачная, что над ней можно посмеяться, но он вспоминает, что обычно говорил студентам: вообразите, что значит быть планетой, и нечего хихикать. Попробуйте представить это. Эоны одиночества, а потом ваша траектория приводит вас к другой планете, и у вас есть мгновение близости.
Не попытаетесь ли вы как можно лучше использовать этот момент?
Не загоритесь ли вы, не вспыхнете ли, не взорветесь ли от напряжения?
Элиза Эспозито и Боб Хоффстетлер – два одиноких небесных тела, сошедшихся лишь на короткое время.
– Скажи ему, чтобы он не причинил мне вреда, – говорит он. – Я сниму цепи.
Экраны холодны и безжизненны, когда Стрикланд вламывается в кабинет, залитый тьмой как смолой. Ворочается там, сшибая предметы. Ощущает себя слепым. Закованным.
Подобно той твари, что едва может дышать воздухом.
Подобно Элизе, не способной разговаривать.
Его рука сшибает телефон со стола, и тот шлепается на пол с жалобным звяканьем. Стрикланд гадает, не красный ли это телефон. Генерал Хойт.
Твою божью мать…
Если Хойт узнает обо всем, то Стрикланд проведет остаток жизни, искупая вину…
Здесь. Целой рукой он нащупывает гладкую дубовую рукоятку мачете.
Нет, «алабамского прывета». Почему-то все труднее и труднее держать его прямо. Стальные зубья лязгают, соприкоснувшись со стенкой шкафчика, в котором Стрикланд прячет оружие.
Он нажимает кнопку, «прывет» жужжит, пробуждается к жизни.
Стрикланд машет им, словно факелом, направляясь к двери, и ничего не задевает на этот раз. Все выглядит так, словно вещи теперь боятся его и шарахаются в стороны. Прекрасно.
Коридор освещен жидким глянцем отфильтрованного рассвета, слышны далекие шаги и голоса.
Кто бы ни испортил пробки, он знал, что делает.
Пересменок – лучшее время для удара, толпа у лифта, толпа народу в лобби, но лишь несколько ранних пташек в лабораториях. Кто может знать это? Все очевидно. Человек, недавно заходивший к Стрикланду в кабинет.
Боб Хоффстетлер. Russkie.
Стрикланд шагает по коридору так быстро, как только позволяет темнота, вдыхая озонированный дым «прывета».
– Образец! – кричит он, чтобы слышали все. – Заприте Образец!
Они оба не приспособлены для физического труда, изящная женщина и давно махнувший на себя рукой сорокалетний биолог, а тележка может быть нагружена кирпичами. Хоффстетлер тем не менее верит в старые добрые законы ньютоновой физики: им просто нужно сдвинуть ее с места.
Но Элиза бросает рукоятку и наклоняется к тележке, чтобы поправить сырые полотенца, лучше спрятать существо. Она делает это с такой нежностью, что Хоффстетлер ненавидит себя, ведь он вынужден кричать на нее, но он вынужден, вынужден!
Элиза привела в действие замысел, который люди из КГБ сочли слишком рискованным, и она заслуживает того, чтобы ей помогли.
Она торопится к нему, они толкают, полотенца шелестят, точно испуганный девонианец, и колеса, плача от негодования, начинают вращаться. По оценке Хоффстетлера, им требуется время, достаточное для построения карьеры, чтобы добраться до дверей лаборатории.
В коридорах все еще темно, но он знает, что это не продлится долго: «хлопушка» Михалкова расплавила пробки, но всякий домохозяин с половиной мозга способен заменить их. Они напрягаются и толкают тележку в сторону загрузочной эстакады.
Колесо надрывно скрипит, они хрипят, существо шумно дышит под полотенцами, и все эти звуки перерезает иззубренный рев из соседнего коридора:
– Образец! Заприте Образец!
Хоффстетлер мгновенно понимает, что он должен делать.
Он вытаскивает из кармана пузырек с таблетками и сует его в руку Элизы.
– Добавляй по одной в воду для него каждые три дня. Ты понимаешь меня? Соленость должна быть не ниже семидесяти пяти процентов.
Она смотрит смущенно.
– Строгая протеиновая диета. Сырая рыба, сырое мясо. Ты меня понимаешь?
Она трясет головой, когда он протягивает ей шприц.
– Если у тебя ничего не получится, то используй это. Не дай им его вскрыть. Пожалуйста. Это существо хранит секреты, которые мы не должны знать. Недостойны.
«За исключением, возможно, этой уборщицы», – думает Хоффстетлер.
– И он может провести вне воды только тридцать минут. Быстро! Быстро!
Она кивает, но неуверенно, словно ее голова может отвалиться от шеи.
Есть так много того, что он должен сказать ей, ему не хватило бы целой жизни для передачи информации, но счет идет на секунды.
Хоффстетлер устремляется в темноту, ориентируясь по голосу Стрикланда.
Элиза толкает, ноги ее сводит судорогой, мускулы рук готовы разорваться. Тележка двигается медленно, всякое пятнышко грязи на полу кажется холмом, который нужно преодолевать.
Но она слышит, как Хоффстетлер зовет Стрикланда, как все более хрипло дышит существо, и словно огонь загорается у нее под ногами. Она толкает, это тяжело, но еще тяжелее выглядеть нормальной в глазах смущенного человека в белом халате, который держит бумажный стаканчик с кофе словно кусочек почти неприличной нормальности.
Он бросает на нее быстрый взгляд и тут же отводит глаза. Замечательно.
Женщины вроде нее невидимы. Никогда она не была так рада этому.
Элиза достигает крутого поворота, после него коридор ведет прямо к эстакаде. Утренний свет сочится под дверь, но упрямая тележка не хочет поворачивать, пищащее колесо заедает.
Около лабораторий появляются люди, доносятся шаги, нервозные голоса.
Элиза пинает колесо и едва не поскальзывается, поскольку тележка сочится водой, оставляет мокрый след. Вцепляется в ручку снова, надеясь взять грубой силой, но не может упереться как следует, попадает в лужицу.
Колени ударяются о пол, она висит на ручке, точно ребенок на брусьях, боясь упасть.
Пальцы смыкаются у Элизы на запястье.
Зельда поднимает Элизу на ноги.
Та вздрагивает, пытается вырваться, нащупывает что-то в кармане, но Зельда держит крепко. Ее подруга не просто дрожит, ее бьют конвульсии, грудь содрогается, глаза обезумевшие, разучившиеся моргать.
Рука Элизы вылетает из кармана, в ней зажат шприц, капля серебристой жидкости дрожит на игле, и рассвет превращает ее в драгоценный камень.
Зельда перехватывает подругу за запястье, и шепчет:
– Дорогая. Тихо.
Ее голос производит эффект, на который оказалось не способно ее лицо.
Элиза засовывает шприц обратно в карман и буквально падает на Зельду, цепляясь за ее плечи. Зельда обнимает подругу, она видела, как подобное творится с людьми, обычно на похоронах, и она знает, что это пройдет, надо только потерпеть.
Элиза дрожит, ее униформа сырая насквозь.
Зельда смотрит над плечом подруги туда, где на тележке громоздится холм из сырого белья. Белые полотенца, белые лабораторные халаты, белые простыни… и единственный золотой глаз.
– О мой бог… – дыхание Зельды перехватывает. – О мой бог…
Элиза отталкивается от нее, хватает подругу за ладони, умоляет взглядом, трепетом пальцев. Может быть, благодаря ее умению разговаривать без слов, руками, но все становится понятным: почему она была столь холодна с Зельдой, почему хотела держать ее подальше.
Она была предана их дружбе, она не желала, чтобы Зельда оказалась виновной, и это чертовски прекрасно.
– Ты сумасшедшая, – говорит Зельда, хватаясь за рукоятку. – А теперь толкай.
Стрикланд узнает фигуру Хоффстетлера так же хорошо, как и его плоскостопую походку.