Элиза смеется. Да, у нее есть такой мужчина.
Не только мясо, конечно, еще и яйца, целые коробки, уложенные в тележке такими хитрыми узорами, что другие покупатели, увидев подобное, не удерживаются от хихиканья. Пачки соли, ведь таблеток Хоффстетлера не может хватить так уж надолго.
У нее занимает некоторое время собрать все это, но Элиза не обращает внимания. Покупать продукты для кого-то другого – удивительное дело.
Джайлс предложил, чтобы он пошел в магазин, но она отказалась, ведь она чувствовала – лишь она в состоянии почувствовать, что именно ему понадобится, чему он будет рад. Она использовала городской транспорт, ни разу не глянула в сторону попавшихся на глаза полицейских, напоминая себе всякий раз, что у них нет доказательств того, что она сделала.
Зельда всегда очень бессвязно высказывалась насчет изобилия, царящего в огромных универмагах, и она не ошибалась.
Элиза хочет так много сказать подруге, и она скажет, во время следующей смены. Очень важно, чтобы она не пропустила ни единого раза, если хочет избежать подозрений.
При мыслях о Зельде сердце Элизы, и так наполненное счастьем, раздувается до пределов грудной клетки. Она удивлена, обнаружив себя в отделе, где продаются растения и цветы в горшках.
Ее тянет к ним, она позволяет ветке папоротника скользнуть по лицу, побегам плюща зацепиться за волосы. Именно это ему и нужно, чтобы оправиться от скудости лаборатории, чтобы ощутить комфорт в малюсенькой ванной сплошь из острых углов.
Она выбирает растения с самыми большими листьями: два больших пятнистых папоротника, они спрячут фаянс и плитку, веерная пальма, чьи листья похожи на его руки. Может быть, он почувствует себя не таким одиноким?
Драконово дерево, настолько высокое, чтобы достать до лампочки над раковиной: есть шанс, что все помещение окрасится в зеленый свет.
Поставленные в тележку растения щекочут ей нос, заставляют ее хихикать.
Как она собирается доставить все это домой? Приходится купить одну из тележек, что стоят у самого входа – незапланированные расходы, но какая разница, несколько долларов больше или меньше?
Сегодня первый день ее жизни, когда Элиза не считает пенни, и она решает «кутить» по полной. Она осознает, что лицо ее украшает улыбка, столь же яркая, как колпак на голове клоуна.
Ее нужно слегка пригасить: любой коп, увидев в магазине женщину, столь бурно предающуюся радости, наверняка что-то заподозрит.
Это сложно, но и увлекательно, заниматься навигацией, глядя сквозь листья, и в момент поворота к кассе тележка налетает на стенд. Сотни освежителей воздуха для автомобилей танцуют на крючках, точно листья на ветру.
Элиза разглядывает их, видит, что они вырезаны в виде крохотных деревьев, и каждый предлагает различный запах. Розовая вишня. Бурая корица. Красное яблоко. Некоторые отливают зеленью.
«НАСТОЯЩИЙ ЗАПАХ ХВОИ!» – заявляет надпись на упаковке.
Она не думает, что ее улыбка может стать еще шире, но именно так и происходит. Она срывает один… нет, собирает все зеленые с одного из колышков. Шесть штук. Маловато для джунглей, но лиха беда начало.
Даже когда его слезы падают на бумагу, Джайлс использует их в работе, промокая тыльной стороной ладони, смягчая жесткие линии жидкостью, которая только и способна оживить чешуйки. Он улыбается, осознавая снизошедшее откровение, пусть даже он ожидает, что оно лишь первое в длинном ряду.
Слезы, капля крови, ниточка слюны после поцелуя.
Существо может использовать собственную магию, чтобы превратить эти вещества в искусство, в благословение.
Джайлс поднимает руку, вращает пальцем.
Существо поворачивается, предлагая ему себя под другим углом, вытягивает блистающую шею, почти прихорашивается, как птица на ветке. Джайлс смеется в голос. Чувствует соль на губах, слизывает ее и рисует, рисует, рисует, голодающий человек на банкете, ожидающий, что официанты вот-вот начнут убирать тарелки.
Когда он начинает говорить, то сам этого не замечает, его бормотание сливается с шорохом скользящего по бумаге карандаша:
– Элиза говорит, что ты один. Последний из своего вида. Что-то вроде такого, – Джайлс хмыкает. – И как я ни пытаюсь, я не в силах уловить, о чем она ведет разговор. Откровенно говоря, я не поверил ей в первый момент совершенно. И кто бы поверил? Затем я увидел тебя, и ты, если можно так сказать, выглядишь очень убедительно. Надеюсь, ты простишь мне то, что я ранее молчал. Возможно, тебе это даже нравилось. Что ты подумал, обнаружив себя внутри корабля, внутри того чана, в который они засунули тебя? Могу представить, что твои мысли по поводу человечества не были особенно добрыми. Но вещи изменяются.
Валик над его глазами, он рисует их туманно-серыми, беззащитными.
– Но затем Элиза находит тебя. И – хлоп, большое изменение. Для нее – несомненно. Но также, я подозреваю, и для тебя. Так? Возможно, мы, люди, не так уж и отвратительны? Если подобная мысль посетила тебя, то я тебя благодарю, хотя и предупреждаю, что это излишне доброжелательная оценка.
Каскад пластинок у него на груди, гладких, как лепестки, каждая отдает в темное серебро.
– Теперь, когда я встретил тебя по-настоящему… о, мое имя Джайлс, кстати. Джайлс Гандерсон. У нас в обычае обмениваться рукопожатиями, но поскольку мы на грани банной обнаженности, то этот момент лучше пропустить. Да, о чем же я говорил? Теперь я встретил тебя, и вышло так, что вернулся к тому, с чего начинались мои мысли. Совершенно не согласен с Элизой. Ты один? Правда? Тогда ты не более чем аномалия. Точно такая же, как я.
Прозрачные плавники изображены как облака серого пепла, косточки в них – словно надрезы.
– Это глупо, но я чувствую себя так, словно меня тоже выдернули из моей среды. Или, может быть… я родился слишком рано… Вещи, которые я переживал еще в детстве. Был слишком мал, чтобы понимать их, слишком отличался от остальных, чтобы научиться с ними справляться. И что толку, что теперь я все понимаю? Я стар. Глянь на эту штуку. Тело, внутри которого я заключен. Мое время подходит к концу, пусть даже все выглядит так, словно у меня никогда в самом деле не было моего времени.
Очертания головы, мягкие штрихи, словно перья.
– Но я не могу быть один, так? Конечно нет, не такой уж я удивительный. Аномалии вроде меня существуют по всему миру. И когда аномалия перестает быть аномалией и начинает быть просто одним из тех способов, в которых воплощается норма? Что, если ты и я не последние из нашего рода, а первые? То, для чего пока нет места? Появится ли оно позже, в лучшем мире? Ну, надеяться мы можем, разве не так? Рассчитывать, что мы не прошлое, а будущее.
Джайлс держит набросок на расстоянии вытянутой руки: все выглядит не так плохо. Но для чего требуются наброски? Для того чтобы нарисовать большую картину. Неужели именно это он планирует?
Джайлс не ощущал ничего подобного много лет!
Он задерживает дыхание и поворачивает рисунок в сторону своей модели. Существо наклоняет голову, и из-под жидкости появляется второй глаз, он изучает набросок, затем собственное тело под водой.
Типы из «Оккама» могли утверждать, что о самосознании в данном случае не идет речи, но Джайлс только посмеялся бы над ними.
Существо знает, что его изобразили и что это нечто отличное от отражения в воде. Это, коротко говоря, и есть магия искусства – допустить то, что тебя определенным образом поймают, и позволить себе сотрудничать с художником.
«Господи, – думает Джайлс. – Мы и вправду не так уж отличаемся».
Он сам еще может при правильном освещении, вымытый в правильной воде, тоже выглядеть красивым.
Двухколесная тележка для покупок движется много быстрее той, которой Элиза пользуется на работе, но тротуары Балтимора – куда более серьезный вызов, чем гладкие полы лабораторий. День клонится к вечеру, прошла вечность с тех пор, как она спала, но усталости нет и следа.
Те минуты, которые она провела в грузовичке, с ним в обнимку, наполнили Элизу чем-то противоположным тому, что содержал шприц Хоффстетлера.
Она наполнена электричеством и даже сошла с автобуса за несколько остановок, чтобы пройтись пешком и сжечь излишки энтузиазма. Ее тащит вперед желание вновь увидеть существо, ощутить солоноватый запах воды, и Элиза едва не бежит, словно ребенок на аромат выпечки.
Она толкает тележку мимо заброшенных пирсов и работающих пристаней, и обнаруживает тонкую пешеходную дамбу.
Можно ли пойти по ней? В данный момент ей меньше всего нужна полиция рядом. Хотя не видно ничего, говорящего о запрете.
Она шагает прямо в реку, тени громоздящихся за спиной зданий соскальзывают с ее спины точно ночная рубашка. Никакой изгороди, никаких заградительных столбиков, только знак с надписью «КУПАТЬСЯ И ЛОВИТЬ РЫБУ ЗАПРЕЩЕНО! ОТКРЫВАЕТСЯ В МОРЕ ПРИ 30 ФУТАХ!»
Идея о рыбной ловле всегда вызывала у нее отвращение, и никто в Доме не учил детей плавать, но Элиза хорошо понимает знак. Как только вода достигнет цифры «30», нарисованной на бетонной подпорке – если предположить, что дождь когда-либо пойдет, – канал обеспечит доступ в бухту, а из нее в океан.
Она останавливает тележку и подходит к краю дамбы, чтобы посмотреть вниз, где бормочущие соленые волны намекают, что день вовсе не такой безмятежный, как ей казалось. Это объясняет, почему люди в автобусе были застегнуты по горлышко, вжимали головы в плечи и ежились.
Становится ясно, почему женщина через проход далеко не сразу заметила солнечную улыбку Элизы. Женщина была красивой, точно такой, какой сама Элиза всегда – исключая последние дни – мечтала быть, походила на хозяйку «Джулия Файн Шуз», сотканную из материи воображения.
Стройная, но не тощая, под полосатым платьем угадываются округлые формы, одежда подчеркнута застежками со стразами, со вкусом подобраны заколки, браслеты, серьги и… обручальное кольцо.
Только высокая прическа из светлых волос казалась совсем не модной, и это Элиза объяснила тем, что эта женщина работает, а работающая женщина не может пойти к парикмахеру когда угодно.