День пятый: Огонь возмездия
Часть 1. Реальный мир, 8 августа 2025 года, приют «Солнечный Дом».
Лаборатория пахнет озоном и стерильностью, как операционная перед ампутацией. Гудение нейрококона – низкий, почти живой звук – заполняет комнату, отражаясь от бетонных стен, покрытых трещинами, как старые шрамы. За окном тонут в сером дожде улицы – лабиринт, где надежда умирает первой. Я, сижу за терминалом, пишу эти строки для тебя, Гавриил. Завтра один из детей войдёт в нейрококон, и я знаю, что ты прочтёшь это, когда всё кончится. Ты всегда был тем, кто держит мир на своих плечах, даже если он горит.
Гавриил, знаешь, зачем я хочу, чтоб ты его забрал (ребёнка)? Ты единственный в этом мире, кто сможет его стабилизировать. Они – последние и кто-то из них точно пройдёт вероятность высокая, их сознание, усиленное нейролептиком, пылает, как сверхновая, но без тебя оно сгорит, как Татьяна… Пишу её имя, и пальцы дрожат, будто я касаюсь раскалённого угля. Татьяна ушла в Мир Грёз полностью, её тело угасло. Я не могу позволить одному из детей стать такими же. Если сознание ребёнка останется привязано к живущему телу, с нейролептиком в венах, он станет невероятно сильной в Мире Грёз – сильнее нас, сильнее Уравнителей – богов, которых мы там нашли. Он сможет менять реальность, как глину, но только если ты удержишь её здесь, в этом мире костей и крови.
Я знаю, тебе это не нужно. Ты боишься – боишься её силы, боишься себя, боишься того, что мы начали с «Разломом». Ты видел, как нейрококоны сжигают разум, как нейролептик превращает мозг в пепел. Ты хочешь бежать, но не побежишь. И не потому, что я прошу. Ты не сможешь отключить её от нейрококона, пока её сознание в Мире Грёз. Твоя рука не поднимется, Гавр. Ты слишком человечен, и я благодарен за это. Ты обречён поддерживать её жизнь, её тело, её искру – и невольно помогать мне. Спасибо, друг. Я всегда был благодарен за твои формулы, за твою душу, что горела ярче моих теорий.
Помнишь, как мы вывели связь? Таламус, этот древний страж мозга, оказался ключом. Ты назвал это «таламо-кортикальным резонатором» – гениально, как всё, что ты делаешь. Мы создали устройство, которое синхронизирует REM-сон с частотами Мира Грёз, модулируя таламус через электромагнитные импульсы. Формула была твоей: ( f_{REM} = \frac{\theta_{thalamus}}{2\pi \cdot \Delta t_{cortex}} ), где (\theta) – фазовый сдвиг таламокортикальных волн, а (\Delta t) – задержка кортикальной обратной связи.
Это позволило нам не просто видеть Мир Грёз, но жить в нём, управлять им. Нейролептик усиливает эту связь, но он же разрушает нейроны, как буря – лес. Кто-то из них завтра выживет, их мозг выдержит, но без твоего резонатора они станут пеплом. Ты – её якорь, и я верю, что ты удержишь его (ребёнка).
Я не псих, Гавр, хоть иногда мне кажется, что безумие проще. Эйнштейн говорил: «Логика приведёт вас от А к Б, воображение – куда угодно». Я выбрал воображение, но оно платное, как кровь. Я верю Эйнштейну, который верил, что Вселенная – это разум, ищущий себя. Дети – часть этого разума, их сила в Мире Грёз – доказательство, что мы не зря рвали законы мира. Но я лгу себе, называя это спасением. Я манипулирую тобой, детьми, всеми, кто лёг в нейрококоны. Я хочу спасти их от боли, от смерти, что крадётся за ними, но я боюсь, что веду их к гибели. Я люблю их, как своих детей, но использую, как пешек. Спаситель или палач? Я не знаю, Гавр, хоть ты и предатель но ты – моя совесть, и я доверяю тебе жизнь одного из них.
А.А.
Часть 2. Рассвет и последние приготовления
Рассвет в Валии был холодным, как предчувствие смерти. Небо над городом, ещё недавно пылавшее золотом, теперь казалось выцветшим, словно выжженная ткань, пронизанная серыми нитями облаков. Тонкий туман стелился по мощёным улицам, цепляясь за медные трубы паровых фонарей, которые гасли с первыми лучами солнца. В таверне «Золотой Волк» пахло сыростью, элем и тревогой.
Гавриил Карас не спал четвёртую ночь. Его лицо, изуродованное ожогом от взрыва паровой машины, горело, словно раскалённый уголь. Кожа на щеке вздулась пузырями, покрылась коркой, и каждый вдох отдавался болью. Отрубленные пальцы левой руки, теперь лишь кровоточащие обрубки, пульсировали, как живые. Левого глаза, не было, на месте него была только боль, которую он ощущал каждую минуту, что не позволяло ему заснуть. Карас мог бы исцелить себя, используя осознанность, но каждый такой акт выжигал его разум, приближая к лимбу – пустоте, где сознание растворяется. Он не мог себе этого позволить. Не сегодня, когда жизнь Тира висела на волоске, а Элли, его последняя надежда, балансировала на грани.
Они собрались в холле таверны на рассвете. Элли, с чёрной прядью у виска, стояла у окна. Её зелёные глаза, обычно живые, были затянуты пеленой тревоги. Саруно, в своей чёрной мантии, поправлял белое перо в волосах, его дубовый посох стучал по деревянному полу. Карас, прислонившись к стене, чувствовал, как усталость сдавливает виски, но флакон с багровой жидкостью, подаренный Саруно, лежал в его кармане, словно тёмное искушение.
– Выдвигаемся, – голос Саруно был резким, как удар кнута. – Действуем по плану. Элли, помни: жизнь Тира в твоих руках. Пока ты не будешь на башне, чтобы нас прикрывать, операция не начнётся.
– Сахарка оставляем на дворе, – добавила Элли, её голос дрожал. Она посмотрела на маленького пушистого зверька, который тёрся о её ноги, и её лицо смягчилось. – Прости, малыш. Сегодня тебе лучше остаться.
Карас кивнул, но его мысли были где-то далеко. Он не доверял Саруно. Но причин этому было мало, и он отгонял от себя эти мысли.
Часть 3. Площадь казни
Площадь Валии клокотала, как котёл, готовый взорваться. Тысячи людей – нищие, торговцы, бродяги – стекались к центру города, их голоса сливались в яростный рёв, полный жажды крови. Улюлюканье, хохот, крики продавцов, толкающих горячие пирожки с мясом и кружки с кислым элем, создавали какофонию, от которой звенело в ушах. Над толпой, словно алтарь древнего бога, возвышался эшафот – грубая деревянная платформа, пропитанная кровью и страхом. Его окружала стража в чёрных доспехах, с гербом Урина: три волка, скованные цепями, выгравированы на их нагрудниках. В центре эшафота стояла крестообразная балка, увешанная верёвками, тёмными от крови казнённых, их концы покачивались на ветру, как зловещие знамёна. Багряное утро заливало площадь, окрашивая камни мостовой в цвет ржавчины, а запах гари, пота и жжёного жира душил, как удавка.
Толпа была не просто сборищем – она была живым организмом, пульсирующим злобой и восторгом. Нищие, чьи лохмотья едва держались на костлявых плечах, толкались, чтобы занять место поближе, их глаза блестели, как у гиен, учуявших добычу. Они жили в грязи, спали в подворотнях, но здесь, на площади, их жизнь казалась лучше – ведь они не на эшафоте. Чужая боль возвышала их, пусть на миг, над их жалким существованием. Философская ирония Мира Грёз была жестокой: люди, лишённые всего, находили утешение в мучениях других, как будто чья-то смерть могла заштопать дыры в их душах.
Элли стояла в толпе, её плащ скрывал лицо, но сердце колотилось так, что казалось, оно разорвёт рёбра. Они пробилась ближе к эшафоту, Элли чувствовала, как чужие локти впиваются в бока, как потные тела давят со всех сторон. Её взгляд был прикован к эшафоту, где пока никого не было. Она молилась, чтобы слухи оказались ложью, чтобы Тир, её Тир, был жив, цел, не сломлен. Но надежда рушилась, как песочный замок, когда процессия началась.
Барабаны ударили, их ритм был тяжёлым, как шаги судьбы. Стражники в чёрных доспехах вышли из тени башни Урина, их копья сверкали, как молнии. За ними волокли Тира – но это был не выход, а унижение. Его тело, худое, измождённое, покрытое синяками и кровоточащими ранами, тащили, как мешок с мусором. Окровавленный обрубок правой руки, кое-как обмотанный грязной тряпкой, свисал безжизненно, оставляя алый след на мостовой. Лицо Тира, красивое, некогда гордое, с тёмными глазами, полными огня, было изуродовано: один глаз заплыл, губы разбиты, щёки покрыты коркой засохшей крови. Его волосы, слипшиеся от грязи и пота, падали на лоб, как саван. Он не шёл – его тащили, ноги волочились, оставляя борозды в пыли.
Элли ахнула, её колени подкосились, и она схватилась за плечо стоявшего рядом Саруно, чтобы не упасть. Толпа взревела, в воздух полетели огрызки яблок, камни, комья грязи, один угодил Тиру в лицо, но он даже не дрогнул. Элли почувствовала, как слёзы жгут глаза, но они не текли – их сжигала ярость, такая жгучая, что казалось, она испепелит её изнутри. «Тир!» – хотела крикнуть она, но горло сдавило, голос утонул в рёве толпы. Она вспомнила его смех в Звени, когда он учил её метать ножи, его тёплую руку, что поправляла её пальцы на рукояти. «Ты сильнее, чем думаешь, Элли», – говорил он, и теперь эти слова резали её, как клинки. Элли чувствовала, как её осознанность, дремавшая в груди, оживает, как зверь, готовый разорвать клетку. Она знала: сегодня использует её, чтобы спасти Тира, чего бы это ни стоило.
Капюшон Караса скрывал изуродованное лицо, но ярость сдавливала грудь, как тиски. Он смотрел на Тира, которого он видел в темнице, энергичного и целеустремленного, превращённого в тень, но в этой тени ещё горел огонь – слабый, и неугасимый. Карас не любил его за связь с Элли, за то, что Тир был её прошлым, её надеждой, но сейчас вражда уступала место вине. Он сам подтолкнул его у мести Урину, сидя в темнице, не веря что тот решится. Его рука скользнула в карман, пальцы нащупали флакон с багровой жидкостью, что дал Саруно. «Питательное», – сказал тот, но Карас знал: это не зелье. Это была сделка с чем-то особенным, что могло спасти его или уничтожить. Он поднёс флакон к губам, поколебался, но образ Элли, её умоляющий взгляд в таверне, заставил его сделать глоток.
Огонь разлился по венам, как расплавленный металл. Карас упал на колени, его крик утонул в рёве толпы. Глаз заволокло красной пеленой, мозг пронзили тысячи игл, боль была такой, что он хотел вырвать себе сердце. Но через миг она исчезла. Он поднялся, сердце билось ровно, мысли стали кристально ясными. Мир вокруг стал резким, как лезвие: он видел трещины в мостовой, слышал шёпот в толпе, чувствовал запах крови Тира, как хищник. Его тело пело от силы, но в глубине души он знал – это не его сила. Он посмотрел на руку без пальцев, сосредоточился, и осознанность, усиленная зельем, ожила. С хрустом, слышным только ему, кости вырвались из плоти, обтянулись жилами, кожей, пальцы сформировались, идеальные, как будто никогда не были отрублены. Карас улыбнулся, но улыбка была горькой – он знал, что платит цену, которую ещё не понял.