Костёр догорал, угли шипели, выбрасывая искры в ночное небо. Саруно встал, его мантия шелестела, как листья, и он пошёл проверять окрестности, оставив Элли и Караса наедине. Тишина между ними была тяжёлой, как камень. Элли гладила Сахарка, её пальцы дрожали, но не от холода. Она чувствовала взгляд Караса, его холодную, расчётливую оценку, и это заставляло её кожу покрываться мурашками.
– Почему ты так смотришь? – наконец спросила она, не поднимая глаз. Её голос был тихим, но в нём сквозила боль.
Карас молчал, его пальцы сжимали рукоять кинжала, лежавшего на коленях. Когда он заговорил, его голос был хриплым, как после долгого крика:
– Привязанности делают нас слабыми, Элли. Ты это знаешь. Сахарок… он…. Он обуза. Если придётся бежать, он замедлит нас. Если придётся сражаться, он станет мишенью.
Элли вскинула голову, её глаза сверкнули, как угли.
– Он не обуза! – крикнула она, её голос эхом разнёсся по поляне. Сахарок проснулся, его уши дёрнулись, и он тихо заскулил. Элли прижала его ближе, её руки дрожали. – Он… он всё, что у меня осталось от Тира. От того, кем я была. Ты не понимаешь, Карас. Ты вообще ничего не понимаешь!
Карас смотрел на неё, его лицо было неподвижным, но в его глазах мелькнула тень – боль, которую он скрывал даже от себя. Он вспомнил Елену, свою жену, оставленную в реальном мире. Её смех, её тёплые руки, её обещание ждать его. Он помнил Родю- Татьяну Родину которую потерял тут. Он хотел сказать Элли, что понимает, что знает, каково это – терять всё, но слова застряли в горле.
Он отвернулся, его пальцы сжали кинжал так, что костяшки побелели. Он знал, что она права, но страх – страх потерять её, как потерял Татьяну, как потерял Тира – сдавливал его грудь. Он видел, как Элли сгорает, как её нейроны гибнут, как её человечность растворяется в Элизабет. Сахарок был её якорем, и Карас боялся, что этот якорь утянет её на дно.
День седьмой: Разрушение уз
Часть 1. Реальный мир, 2025 года, приют «Солнечный Дом».
Дождь барабанил по бетонной крыше, как пальцы мертвеца, стучащие в крышку гроба. В бывшем актовом зале приюта, где когда-то дети пели под аккордеон, теперь пахло плесенью и озоном. Стены, облупленные, как старая кожа, хранили эхо смеха, давно угасшего. Посреди зала стоял нейрококон – стеклянный саркофаг, опутанный проводами, его гудение было единственным живым звуком в этом месте. Я, Алексей Антонович Барго, сижу за скрипучим столом, пишу эти строки, и мои руки дрожат – не от холода, а от того, что я собираюсь сделать. Или, может, от того, кем я становлюсь.
Солнечный Дом – моё детище, моя искупительная жертва. Я основал его два года назад, когда понял, что этот мир – не обычайная мясорубка, а нечто хуже. Он перемалывает невинных, их кости хрустят под его жерновами, а мы, взрослые, лишь смотрим, притворяясь, что это судьба. Я видел их – детей, чьи глаза гасли, как угли под дождём. Рак, Проказа , Муковисцидоз, БАС, Фибродисплазия, Прогерия, Болезнь Филдс – их палачи имели разные имена, но итог был один: смерть, медленная и жестокая. Я не мог больше смотреть. Я решил их спасти.
Я ездил по этой стране – от ржавых шахтёрских городков, где земля проваливается под ногами, до выжженных сёл, где воду носят вёдрами из колодца. Находил их в подвалах, заваленных хламом, в больничных палатах, где пахнет хлоркой и смертью, в «социальных гостиницах», где матери спиваются, а дети учатся молчать.
Свердловская область. Девочка, восемь лет, туберкулёз. Мать умерла от передоза, отец где-то в колонии. Она лежала в комнате с облезлыми обоями, прижимая к груди потрёпанную куклу – единственное, что у неё осталось. Когда я вошёл, она спросила: «Вы из соцзащиты?» Я сказал: «Нет. Я из места, где нет боли». Солгал. Боль будет. Просто другая.
Находка, Приморье. Мальчик, тринадцать лет, гангрена. Жил в порту, спал в контейнере. Ноги чёрные, как уголь, но он смотрел в потолок (дыра в крыше, звёзды видны) и напевал что-то из рекламы «МТС». Врачи сказали: «Ампутация» Я забрал его. Обещал, что научим ходить на протезах. Солгал. Протезы – не нужны В Мире грёз. Если доживёт.
Бурятия, посёлок за колючей проволокой. Братья-близнецы, десять лет, оба с ДЦП. Бабка-опекунша держала их в сарае, как скот: «Всё равно овощи, зачем им кровать?» Когда мы их вынесли, один прошептал: «Мы теперь умрём?» Я ответил: «Нет. Теперь вы будете жить». Солгал. Они будут жить, но какой ценой?
Нейролептик – мой ключ к Миру Грёз, реальности, где боль – лишь тень, а смерть – выбор. Я создал его с Гавриилом и Татьяной, в те дни, когда мы были молоды и верили, что можем переписать законы бытия. Мы назвали проект «Разлом сознания», смеясь над иронией одно сознание на два мира. Но смех угас, когда я понял: нейролептик – не спасение, а рулетка. Девять из десяти умирают, их нейроны сгорают, как бумага в огне. Я знал это, но не сказал детям. Они бы не поняли. Или, может, я боялся, что они откажутся, и тогда я останусь один со своей виной.
Моя мотивация? Я хочу вырвать их из когтей этого мира. Боль, страдания, смерть – их ждёт лишь это. Чума крадётся по улицам, войны гремят на горизонте, а человечество гниёт, упиваясь своей жестокостью. Я видел, как мать продаёт сына за дозу, как отец ломает дочери рёбра за украденную банковскую карту. Этот мир не достоин их. Мир Грёз – их шанс, их утопия, где они могут смеяться, творить, жить без страха. Я верю, что это вторая жизнь, даже если она иллюзия. Но правда в том, что я не знаю, спасение ли это или мой эгоизм. Хочу ли я спасти их – или себя?
Вчера я отправил ещё одного ребёнка в нейрококон. Его зовут Миша, ему девять, и он умирает от лейкемии – терминальная стадия. Он улыбается, когда я читаю ему сказки. Я не скажу ему правду. Пусть верит в солнце. Пусть верит в меня. Если он выживет, я назову это чудом. Если нет… я добавлю ещё одно имя к списку теней, что следуют за мной.
Аня была не обычайной. Я нашёл её в Екатеринбурге, доме для сирот. Мне даже бумаги не приходится подделывать, все отдают таких детей как бремя, которое сняли с них. Её глаза были как зелёные звёзды, но в них была трещина – страх, что мир раздавит её. Я забрал её в Солнечный Дом, дал ей книги, постель, плюшевую собаку, которую я назвал Сахарок для неё. Она никогда не смеялась, я видел тень в её взгляде, её все бросили и она это понимала.. Я ввёл ей нейролептик, молясь, чтобы она выжила. Когда она открыла глаза, и мониторы нейрококона показали сигнал синхронизации и Мир Грёз принял её, я упал на колени. Не от радости – от облегчения. Одна спасённая. Одна искра, вырванная из тьмы.
Но за что я борюсь? Каждую ночь я спрашиваю себя, и ответ ускользает. Я люблю этих детей, их хрупкие души, их мечты. Но я использую их, как подопытных. Я спаситель или палач? Я хочу верить, что Аня – мой Лазарь, доказательство, что я не зря лгал, не зря убивал. Но лица других – тех, кто сгорел в нейрококонах – приходят во снах. Их глаза пусты, их губы шепчут: «Зачем?» Я говорю себе: лучше один, чем никто. Но сердце кричит: ты монстр.
Философия нашего мира проста: жизнь – страдание, и только смерть освобождает. Я выбрал Мир Грёз, но цена его – кровь. Аня живёт, но её нейроны тлеют, как угли. Она станет богиней или пеплом, и я не знаю, что хуже. А также она спасёт Татьяну, и других детей которые умерли она их воскресит, если пробудит свою силу. Я противоречу себе: я хочу спасти их, но боюсь, что веду к гибели. Я люблю их, но жертвую ими. Если Аня выживет, если Мир Грёз станет её домом, я докажу, что не зря лгал. Если нет – я лишь ещё один учёный, играющий в бога, чьи руки в крови.
А.А.
Часть 2. Кровь на корнях
Лес Мира Грёз был холодным и зловещим, его деревья, словно скелеты, тянули голые ветви к небу, затянутому тучами. Луна, бледная и равнодушная, пряталась за рваными облаками, отбрасывая на землю слабые пятна света. Поляна, где остановились Карас, Элли и Саруно, была окружена соснами, чьи иглы шептались, как голоса мёртвых. Костёр давно погас, оставив лишь тлеющие угли, и ночной холод пробирал до костей. Элли спала, свернувшись у корней старого дуба, её чёрные волосы, теперь цвета безлунной ночи, разметались по земле. Рядом, прижавшись к ней, лежал Сахарок, его тёплое тельце было единственным утешением в этом мире, где всё рушилось.
Что-то разбудило её – толчок, словно удар тока. Элли открыла глаза, её сердце заколотилось, как молот. Луна исчезла за тучами, и тьма сгустилась, как чернила. Тихое поскуливание, слабое, но полное боли, резануло её слух. Она протянула руку, чтобы коснуться Сахарка, но место рядом было пустым. Кровь в её жилах превратилась в лёд.
– Сахарок? Где ты, малыш? – её голос дрожал, но она вскочила, оглядываясь. Тьма была густой, как смола, но поскуливание звучало снова, слабее, где-то у корней дуба. Элли бросилась на звук, её босые ноги скользили по влажной траве, ветки хлестали по лицу. Она упала на колени в промоину между корнями, где лежал Сахарок.
Его маленькое тельце судорожно подрагивало, шерсть, пропитанная кровью, слиплась. Из горла щенка вытекала узкая полоска крови, алой лентой стекавшая на землю. Его глаза, обычно яркие, как звёзды, стекленели, отражая не лицо Элли, а что-то другое – пустоту, тень, смерть. Элли задохнулась, её руки дрожали, когда она подхватила Сахарка, прижимая его к груди.
– Нет, нет, нет… – шептала она, её голос срывался в рыдания. Она гладила его, словно это могло вернуть тепло в его тело, но Сахарок затих, его дыхание угасло, как догорающий фитиль. Элли закричала, её вопль разорвал тишину леса, эхом отразившись от деревьев. Птицы взлетели с веток, их крики смешались с её болью.
Карас и Саруно подбежали на звук. Карас, его лицо, изуродованное ожогом, было бледным, глаза полны тревоги. Саруно, в своей чёрной мантии, стоял чуть поодаль, его посох стучал по земле. Элли рыдала, прижимая мёртвого щенка, её слёзы падали на его шерсть, смешиваясь с кровью.