[237]. Стоит, однако, иметь в виду, что владельческие права были получены чиновниками не сразу, не с момента оформления новых принципов службы при Людовике IX Святом или Филиппе IV Красивом, но складывались долго и существовали негласно, пока не были легализованы в виде учреждения в 1522 г. Палаты нерегулярных сборов и появления «полетты» в 1604 г., т. е. при легальной продаже должностей короной. Таким образом, слово «оффисье» в трактовке В.Н. Малова никак не может быть использовано для истории более раннего, чем обозначенные даты, периода. Не менее важно, что слово «бюрократия» появилось во французском политическом словаре с XVIII в. и является производным от «бюро» госсекретарей, т. е. чисто административного аппарата, и, следовательно, не подходит для обозначения судебного аппарата, каковым в значительной мере являлись ведомства и службы монархии на первом этапе.
Стоит также обратить внимание, что в современных российских реалиях нет «чиновников», есть «государственные служащие». С этой точки зрения, слова «чиновник», «бюрократ» или «функционер» являются одинаковыми анахронизмами как для современной эпохи, так и для позднего Средневековья[238]. Однако в качестве «суммарного эмпирического понятия (по И. Канту) я считаю правомерным употреблять слова «чиновник», «должностное лицо» и «служитель» как исторически и по смыслу нейтральные, с целью обозначить суть и перспективы явления. Под этими словами в исследовании подразумеваются все, кто действовал от имени короля, исполнял его публичные (гражданские) функции в строго определенных рамках компетенции и именовался в исследуемую эпоху словом officiers.
Поскольку данный термин распространялся и на «домашние» службы, и на комиссии, следует четко оговорить, кто именно включается мной в категорию «служителей государства». Прежде всего, все, кто вершил суд, поддерживал закон и порядок и управлял финансами «именем короля», в столице и на местах. Таким образом, объектом исследования являются все, кто так или иначе отправлял публичные функции королевской власти[239]. К таковым относились служители Парламента, Палаты счетов, Налоговой палаты, Казначейства, ведомства вод и лесов, Монетной палаты, бальи и сенешали. Самым сложным в этом контексте являются королевские советники (члены Совета короля): формально они не подходят под определение государственных служителей, поскольку лишь дают суверену советы, но не представляют его персону. Однако сам по себе Королевский совет олицетворял публичные функции, а в исследуемый период и исполнял их в отсутствие короля, в том числе в сфере законотворчества и правосудия.
Термин «институт службы» подразумевает в работе некую регламентированную, наделенную определенными чертами, атрибутами и нормами организацию общественно признанной деятельности.
И последнее, что следует оговорить относительно используемой в работе терминологии. Речь идет о двух терминах — Дом (Hotel) и Двор/Курия (Cour/Curia) короля, за которыми стоит сложная политическая и идейная эволюция. Формально все публичные службы вырастают из домашних служб и воспринимаются таковыми в известной мере вплоть до конца Старого порядка, что вполне отвечает монархическому принципу власти. Важно при этом иметь в виду, что слово «дом» (domus) не имеет в латинском языке коннотаций материального свойства и никогда не означает собственно здания. Производное от слова «дом» понятие правителя (dominus) как единственного хозяина и владыки дома несет в себе скорее моральные и социальные коннотации[240]. Домашние слуги короля именовались также дворцовыми слугами (палатинами), но были привязаны к персоне монарха, а не к какому бы то ни было зданию. Однако изначально у монарха имелись и публичные функции, которые он отправлял при соучастии ближайших вассалов и членов королевской семьи. Собрания родственной группы, особенно в целях отправления правосудия, проводимые в публичном месте, как правило, во дворе замка, получают наименование «двор/курия»[241]. Постепенно домашние и публичные функции все более расходятся: так возникают две взаимосвязанные, но разные структуры служб — коронные и домашние службы Дома короля и публичные службы Двора/Курии[242].
Сложность адекватного перевода этих терминов заключается в их дальнейшей эволюции: Дом короля постепенно, при Старом порядке, превращается в институт королевского Двора (Cour), а его службы именуются придворными. Однако выделившиеся сначала в Королевскую курию, а затем разделившиеся на Совет, Парламент и Палату счетов, публичные функции и исполняющие их институты, именуются в исследуемый период тем же словом «Двор» (Cour). Важнейшим обстоятельством, знаменовавшим собой ускорение процесса автономизации бюрократического поля власти, явилось оседание этих ведомств к началу XIV в. в столице королевства, в Париже, в старом королевском Дворце на острове Ситэ. Это обстоятельство позволяет именовать отделившиеся публичные функции службами Дворца, тем более что именно такую этимологию (привязку к зданию) имеет латинское обозначение должностного лица — aedilis[243]. Характерно, что существовавшие в исследуемый период две параллельные Палаты прошений — именовались «Палатой прошений Дома» (Chambre des requestes de l'Hostel) и «Палатой прошений Дворца» (Chambre des requestes du Palais) (последняя была фактически частью Парламента). Как следствие, изначальные служители короны, палатины (от слова «дворец»), подразделились на слуг, относящихся к дому (domesticus), и на слуг, живущих под одной крышей (famuli), которые в перспективе образуют некое родственное единство[244].
Учитывая все эти контексты, мною были избраны в качестве адекватных исследуемому периоду терминов для обозначения двух параллельных и взаимосвязанных структур королевских служб термины «Дом короля» и «Дворец», под которым подразумевается Дворец на острове Ситэ, где обосновались ведомства и службы короны Франции.
Часть I.Складывание публично-правовых институтов королевской власти
Основой института королевской службы во Франции XIII–XV вв. явилось складывание автономных, постоянно действующих и законодательно оформленных специализированных ведомств и служб, олицетворяющих и реализующих публично-правовые функции королевской власти. Этот процесс рассматривается через призму приобретения исполнительным аппаратом трех основополагающих «капиталов»[245]. Прежде всего, это «физический капитал», заключающийся в «реальном», качественном увеличении числа служителей, в институциональном оформлении ведомств и служб и в фиксации штатов должностей, существующих вне зависимости от лиц, их замещающих. Не менее значимым является «символический капитал», под которым я подразумеваю идейные основы властных полномочий королевских должностных лиц. Наконец, это «политический капитал» королевских должностных лиц: различные формы соучастия во властных прерогативах монарха и функция ограничения единовластия короля с помощью возникающих бюрократических процедур, главным образом в сфере законодательства. Понятие «капиталов» представляется мне более объемным и многозначным, чем используемые традиционно понятия институционального оформления, идейных основ или политических прерогатив. «Капитал» подразумевает процесс накопления — силы, влияния, авторитета — и, главное, необратимость (неотменяемость) результатов. Истинным «получателем» этих капиталов являлось, естественно, само формирующееся государство. Но эта абстракция персонифицируется конкретными людьми, чья борьба за контроль над «государственным капиталом» составляет суть происходящих внутри поля власти процессов.
Глава 1.«Физический капитал» ведомств и служб короны Франции
Институциональное оформление ведомств и служб короны определялось тремя факторами. Во-первых, с середины XIII в. начинается выделение отдельных функций управления в автономные ведомства со своей организацией и полномочиями, санкционированными королевскими указами[246]. Во-вторых, данная организационная структура подкреплялась увеличением и фиксацией штата должностей и их деперсонализацией. Наконец, краеугольным фактором оформления государственного аппарата выступало общественное мнение как необходимая форма его легитимации.
Становление институтов власти короля Франции опиралось на тенденции, берущие начало в правление Филиппа II Августа и его наследников, и получило новые импульсы при Людовике IX Святом. Король Франции уже к середине XIII в. имел в распоряжении разветвленный аппарат представителей королевской власти на местах в виде служб (в единицах домена) прево[247], над ними бальи (на севере и востоке) и сенешалей (на юге и западе) в новых административных единицах. Появление бальи и сенешалей в конце XII в. стало первым шагом к формированию королевского аппарата управления[248]. Внутри Королевской курии (Curia Regis) к тому времени сконцентрировались образованные люди — клерки-писцы, легисты — знатоки права и специалисты в области финансов. Усложнение задач управления, требующего все более специальных знаний, и расширение королевства, а с ним и объема полномочий верховной власти с неизбежностью вынуждали создавать специализированные службы и ведомства.
Увеличение функций и рост компетенции мешали чиновникам кочевать вослед королю, поскольку они нуждались в архивах ведомств. Архивы и, главное, укрепление столицы как «центра власти» с неизбежностью влекли за собой оседание чиновников в Париже, конкретно во Дворце на острове Ситэ, и деперсонализацию отправления власти.
Складывающаяся структура управленческого аппарата отличалась еще глубинной взаимосвязью частного и публичного начал, амбивалентностью Дома и Дворца[249]. Сложные взаимоотношения их служб характеризуют первый этап процесса формирования аппарата королевской власти.
Оформление ведомств И служб короны Франции
Кардинальный перелом в королевской администрации происходит в правление Людовика Святого. Манифестом нового государственного устройства был ордонанс 1254 г. «об улучшении состояния королевства» (ad statum regni reformandum in melius), главной целью которого было усовершенствовать институты управления в преддверии и ради успеха крестового похода[250]. Разработчики ордонанса — легисты и советники из окружения короля — разослали по всему королевству ревизоров с целью собрать жалобы на служителей короны[251]. В результате был составлен и обнародован обширный статут (statutum generale), по аналогии с капитуляриями Карла Великого, где были детально расписаны права и обязанности королевских представителей на местах — прево, сенешалей и бальи, равно как запреты и ограничения, система наказаний за проступки, наконец, своего рода «кодекс добропорядочного поведения функционеров» (по выражению Ж. Ле Гоффа)[252].
Следующим шагом по пути формирования королевской администрации стал ордонанс от 23 марта 1302 г. «о благе, пользе и преобразовании королевства», изданный Филиппом IV Красивым[253]. Впоследствии названный клерками Канцелярии «Magna statuta», он повторил и тем самым закрепил многие введенные Людовиком IX Святым нормы о поведении, дисциплине, запретах и наказаниях служителей короны Франции — теперь от прево до членов Королевского совета. Отдельные статьи были посвящены работе выделившихся к тому времени ведомств, Парламенту и Совету, а главное впервые оговаривалось, что отныне бальи и сенешали не могут сочетать свою службу с участием в заседаниях Совета при короле[254]. Так происходит разделение функций между сеньориальным по своей природе Королевским советом и служителями короля на местах.
Главным нововведением в службе бальи и сенешалей стало делегированное королем право вершить от его имени суд и принимать апелляции на приговоры всех местных инстанций. Именно это превратило бальи и сенешалей из местных агентов в представителей короля и государства. На этом этапе функции бальи и сенешаля оставались целостными: представители короля в бальяже и сенешальстве выступали одновременно судьями, администраторами, главами местных финансов и войска. По мере разрастания компетенции им становилось все труднее единолично исполнять эти обязанности. К тому же сенешали и бальи обязаны были регулярно прибывать в Париж: в Палату счетов дважды в год сдавать отчеты (счета) о доходах и расходах короля для проверки; в Парламент на слушания дел по апелляциям из своего округа, в строго определенные сроки; позднее и в Налоговую палату для отчетов о сборе налогов[255].
Под началом бальи и сенешалей вскоре появилось большое число помощников: сборщиков налогов, нотариусов, королевских адвокатов и прокуроров, сержантов и других. Довольно быстро бальи и сенешали теряют судебную функцию: сначала возникла служба судей (juge-mage), а с 1389 г. — генеральных наместников, замещающих бальи и сенешалей в главной сфере власти, в правосудии[256]. В обязанности бальи и сенешаля всегда входила защита прав короля, и будущее короны Франции поначалу и долгое время напрямую зависело от их активности и профессионализма[257]. Хотя со временем бальи и сенешалям больше не приходится судить, тратить время на продажу вина, зерна и дров или собирать талью, они по-прежнему отвечают за все и являются представителями верховной власти на местах («королями в своем бальяже», по выражению Б. Гене)[258]. В качестве оборотной стороны их всевластия они выступали главной мишенью для критики подданных.
В этой структуре местного аппарата столица королевства, Париж, представляла собой исключение: во главе города стоял королевский прево, чьи функции были идентичны прерогативам бальи: он также являлся судьей первой инстанции по делам домена, главой местных финансов и армии[259]. В подчинении прево Парижа в его резиденции, Шатле, находились штаты аудиторов для ведения судебных расследований, а также ассесоров, адвокатов и прокуроров для слушания судебных дел, нотариусов-секретарей — для документации и приставов для исполнения приговоров. В условиях Столетней войны и политических кризисов, связанных с ней, все большее значение среди обязанностей прево Парижа приобретает охрана порядка в столице, ее защита и ведение боевых действий. В силу этого увеличивается число сержантов Шатле и повышается их статус[260].
Внутри Королевской курии отдельные ведомства предстают долгое время частями единого целого. Такая нерасчлененная структура — Дома и Дворца — детально расписана в серии ордонансов, изданных Филиппом V Длинным в 1318–1320 гг.[261] Процесс выделения верховных палат протекал сложно и нелинейно, начавшись с разделения Курии на Дом и Совет. Ввиду этого целесообразно будет наметить основные вехи становления каждого ведомства в отдельности (даты институционального оформления сведены в таблицу № 1).
Первым ведомством, получившим хартию об институциональном оформлении, стала Палата счетов (Chambre des comptes/Camera compotorum). Это вызвано двумя обстоятельствами. Корона вначале располагала только домениальными доходами и поступлениями от регальных прав, и ее власть напрямую зависела от исправного пополнения казны и правильного расходования средств[262]. К тому же, проверка финансовых отчетов требовала специальных знаний, что привело к скорому удалению из этой сферы сеньориального окружения короля и оформлению (ок. 1260–1270-х гг.) группы профессионалов. Они регулярно проверяли счета прево, бальи и сенешалей и готовили заседания «Совета в счетах» (Curia in compotis). С 1256 г. их стали официально именовать «мэтрами счетов». Поскольку сама казна, как и финансовые архивы, хранилась в Тампле, мэтры счетов периодически собирались там вместе со служителями Денежной палаты. Двойственное положение Палаты счетов, т. е. генетическая связь с Королевским советом и реальная зависимость от архивов, находящихся в Тампле вместе с казной, изменилось кардинальным образом ок. 1295 г., когда казна переехала в Лувр, а затем во Дворец в Ситэ. По ордонансу 1300 г. король запретил членам Совета до полудня входить в Палату счетов[263].
В 1313 г., Палата счетов получила новое помещение в перестроенном Дворце в Ситэ — комнату рядом с покоями короля, что отразилось в ее названии («Палата»). Здесь же разместился и архив ведомства. Такое местоположение продиктовано было давней традицией: вначале король сам выслушивал отчеты и проверял счета, а позднее должен был иметь быстрый доступ к ним. Ее организационную структуру, численность и полномочия зафиксировала серия ордонансов, завершившаяся институциональным оформлением главного финансового ведомства в 1320 г.[264] Палата счетов стала верховным органом контроля за сбором и расходованием королевских доходов в центре и на местах. Помимо домениальных доходов Палата счетов отвечала на первых порах (до 1357 г.) и за все налоговые сборы — габель, фуаж и др.
В основе высокого статуса Палаты счетов лежали общественно значимые функции: помимо проверки и утверждения королевских счетов, она имела право выдавать грамоты о финансовых милостях и привилегиях, о помилованиях в финансовых исках, о возвращении изгнанных за пределы королевства, об аноблировании, о легитимации внебрачных детей и т. д.[265] Наряду с главной функцией охраны королевского домена, Палата счетов осуществляла дисциплинарный контроль над всеми финансовыми чиновниками, а также разбирала их споры и конфликты, принимала оммажи королю и, наконец, регистрировала королевские указы с правом ремонстрации. Палата счетов обладала и существенными судебными функциями, что явилось со временем источником ее конфликтов с Парламентом и Казначейством[266]. Хотя судебная компетенция Палаты счетов была ограничена финансовой сферой, сама размытость квалификации такого рода дел помогала служителям ведомства расширять свои полномочия.
Статус Палаты счетов как суверенной курии обозначился к концу XIV в.: указом Карла V от 7 августа 1375 г. канцлеру запрещалось скреплять печатью письма, апеллирующие на решения Палаты счетов[267]. Этот статус был официально закреплен ордонансом, изданным Карлом VII в декабре 1460 г.: в нем провозглашалось монопольное право Палаты счетов контролировать все доходы и расходы короны, проверяя счета от всех казначеев и сборщиков, в центре и на местах. Важнейшим пунктом этого ордонанса явилось положение о подчинении Палаты счетов королю без каких-либо посредников, причем особо оговаривалось неподчиненность ее Парламенту[268]. Вместе с тем, король остался главой Палаты счетов, что снижало степень ее суверенности в сравнении с Парламентом. Палата счетов, как и другие верховные ведомства, пережила раскол в период королевской схизмы 1418–1436 гг., что имело следствием создание аналогичных палат в провинциях королевства[269].
Судебная сфера занимала исключительно важное место в структуре власти монарха, поскольку являлась первой формой реализации политического верховенства. Ввиду этого выделение Парламента, верховного судебного ведомства, из Королевской курии происходило наиболее сложно и постепенно[270]. Король изначально был и до конца Старого порядка оставался верховным судьей. Вначале он судил в окружении Совета из ближайших вассалов — прелатов и баронов. Постепенно на Совет короля по судебным делам стали приглашаться знатоки права. С 1239 г. для таких заседаний Совета появляется слово «Парламент» (Pallamentum), с 1253 г. — «Совет короля в Парламенте» (Curia regis in Parlamento). Знаменитый указ Людовика IX Святого от 1258 г., запрещавший судебный поединок в пользу апелляции к королю, стал краеугольным камнем в основании Парламента: помимо суда первой инстанции по делам домена он превратился в верховный апелляционный суд для всего королевства. Наплыв дел и нужда в архивах не позволяли следовать за вояжирующим королем «Совету в Парламенте». Парламент отделяется от короля и оседает в Париже, и отныне подданные точно знают, где искать королевское правосудие. С 1254 г. по инициативе секретаря начинается ведение регистров Парламента, вскоре превратившихся в «память государства». Наконец, в период королевской схизмы, воспользовавшись начавшейся неразберихой, Парламент создает свою канцелярию[271]. С 1268 г. выделяется специальное помещение для его заседаний: сначала рядом со старым Дворцом в Ситэ и Святой капеллой, а с 1313 г. внутри перестроенного Дворца (см. гл. 8). С закреплением Парламента в Париже меняется его статус. В 1273 г. появляется формула «per arrestum Curie», означающая, что уже не сам король, а советники суда без него выносят приговор. С 1296 г. во главе Парламента становятся два президента. Хотя Парламент по-прежнему состоит из королевских советников, среди них образуется устойчивая группа профессионалов — знатоков права, именуемых magistri tenentes Parlamentum, постепенно вытесняющая сеньориальный элемент.
Первым специальным указом о работе Парламента явился регламент от 7 января 1278 г., хотя в его тексте все время оговаривается, что «так было решено прежде»[272]. При Филиппе IV Красивом было издано восемь ордонансов (1291, 1296 и 1303 гг. — о его составе), при его сыне Филиппе V Длинном — еще три (1316, 1319 и 1320 гг.). По мере уточнения и расширения компетенции происходил переход от периодических, ограниченных во времени сессий «Совета короля в Парламенте» к постоянно действующему в течение всего года суду[273].
К началу XIV в. Парламент имел четкую структуру из трех палат: Верховной, Следственной и Прошений; уголовные дела рассматривались в Башне (Tournelle). Наконец, ордонансы от 1342 г., а затем от 11 марта 1345 г. окончательно отделили Парламент от Curia Regis, санкционировав структуру и штат трех палат и их полномочия, права и прерогативы, что стало основой парламентской корпорации[274]. С 1360 г. слово «Парламент» уже не употреблялось для заседаний Королевского совета.
Судебная функция делала Парламент главным ведомством короны и ставила на вершину административной иерархии. Он главный хранитель домена и прав короля, он регистрирует и оглашает указы, имея право подать ремонстрацию в случае возражения, он защищает «интересы короля» во всех сферах. По мере увеличения компетенции за счет сеньориальной и церковной юрисдикции, а также все более расширительного толкования парламентариями королевских дел (cas royaux) в работе Парламента явственно ощущалась «одышка»: он уже не справлялся с наплывом исков. Королевская схизма 1418–1436 гг. успешно сняла это напряжение в деятельности верховного суда, ускорив процесс создания Парламентов в других частях королевства.
Однако у этого дробления Парламента имелась предыстория, которая редко упоминается, хотя она лежала у истоков института. Присоединяя к королевскому домену новые области, король Франции, по сути, подчинял себе существовавшие в них судебные курии. В Нормандии это был старый трибунал герцога, упоминаемый до 1130 г. и именовавшийся Палатой Шахматной доски (L'Echiquier de Normandie), которая с 1316 г. была объявлена юридически автономной судебной курией, но постепенно подчинена Парламенту, отправляющему туда своих чиновников на выездные сессии. То же самое произошло и с верховным судом графства Шампань — Большие Дни Труа (Grands Jours de Troyes), которые, оставаясь суверенным судом после присоединения графства к короне, также переходят в ведение Парламента. В 1267 г. он впервые проводит здесь выездную сессию суда, ас 1337 г. они становятся регулярными во время парламентских вакаций[275].
Еще более любопытна история Парламента в Тулузе. Учрежденный Альфонсом де Пуатье для своих подданных, он периодически возобновлялся после присоединения области Лангедок к домену[276]. Филипп IV Красивый в 1287 г. подтвердил его, но в 1291 г. потребовал передать все апелляции в Париж. В 1303 г. он обещал восстановить этот Парламент, но поскольку якобы все уже привыкли, что верховный суд королевства находится в Париже, идея была им оставлена[277]. Однако эта история сохранилась в названии верховного суда: он единственным из ведомств именовался «Парламентом в Париже» (Parlement à Paris), дабы отличаться от уже не существующего, но потенциально возможного Парламента в Тулузе.
Создание Парламента в Тулузе, как и последующие выездные сессии Парламента в Париже, оправдывались в указах «удобством подданных» короны, и последующее создание с середины XV в. Парламентов в различных областях Французского королевства провозглашало ту же цель. Этот процесс, сокращая некогда единую компетенцию Парламента в Париже, усиливал судебную власть короля, поскольку она более плотной сетью охватывала территорию королевства[278]. К тому же власть удовлетворяла и местные амбиции провинций.
Но и сами парламентские чиновники стали двигателями этого процесса. Как правило, в преамбулах ордонансов о создании Парламентов в той или иной области наряду с заботой о подданных прямо говорится о служителях верховного суда, изгнанных из Парижа или вынужденных покинуть столицу в период схизмы. Необходимость их «трудоустройства» была дополнительным импульсом к созданию Парламентов в других областях Франции, хотя служители Парламента в Пуатье отчаянно боролись с таким ущемлением своей компетенции. Человеческий фактор сыграл не последнюю роль после возвращения Парижа под власть Карла VII. Весной 1436 г. король издал указ о воссоединении двух Парламентов, в Париже и в Пуатье, однако многие советники, родом из центра королевства, не захотели переезжать в столицу и остались там, где работали много лет[279].
История Королевского совета остается наиболее темной из-за потери его архива за период до XVI в., однако кое-что мы знаем и о нем[280]. Будучи по своему происхождению воплощением сеньориальной власти, Совет при короле Франции не только долго не приобретает автономности, но остается аморфным, полностью завися от воли монарха. Если издавна состав Совета при короле определялся кругом прямых вассалов и ближайших родственников королевской крови («советников по рождению»), то появление в XIII в. практики приглашения на заседания Совета знатоков права — легистов ослабило роль знати и баронов в нем.
Однако наличие внутри Совета двух элементов, патримониального и профессионального, приводило к изменению состава этого института в периоды ослабления личного участия короля и «сеньориальной реакции». Начавшееся после смерти Филиппа IV Красивого общественное движение так называемых Провинциальных лиг 1314–1315 гг. обнаружило стремление сеньоров усилить свои позиции за счет участия в работе Королевского совета. Они навязали сыновьям «железного короля» обязанность включить в его состав ряд знатных сеньоров Франции: с 1316 г. наряду с легистами там заседали двадцать четыре светских и духовных сеньора. В 1318 г. эта смешанная структура была утверждена Филиппом V Длинным в виде ежемесячно заседающего органа[281]. Тем не менее подобные колебания лишь укрепляли принцип, согласно которому только король Франции определял по своему усмотрению состав своего Совета, ас 1319 г. — и его периодичность. Сам Совет при персоне монарха (Curia in consilio) именуется либо Большим советом, либо Узким, или Тайным советом. Все эти названия сосуществовали и не заменяли друг друга, поскольку подразумевали круг вопросов, которые решались на Совете, от чего зависел и его состав, определяемый исключительно волей короля.
В результате существовал не столько устойчивый Совет, сколько круг «советников короля». Хотя они назначались указом, приносили клятву и имели высокий авторитет, к середине XV в. их статус превращается в почетный титул, теряя функциональный смысл[282]. Совет следовал за монархом, не имел собственных властных полномочий и четкой компетенции без присутствия короля и давал совет последнему только тогда и о том, когда и о чем его спросят.
Так наметилась весьма любопытная тенденция. С одной стороны, статус и роль Совета при короле все время повышаются. Королю рекомендуется принимать решения и издавать указы только «с мнения и обсуждения Совета». Однако на деле под данным понятием подразумеваются также «Совет короля в Парламенте», «Совет короля в Счетах» и другие курии. Король волен был приглашать на Совет членов этих курий, а члены Совета имели право с 1389 г. посещать их заседания.
Было бы ошибкой считать, что Королевская курия растворяется в отделившихся от нее ведомствах[283]. Король и его Совет (по ордонансу 1346 г.) по-прежнему обладают всеми властными полномочиями в сфере законодательства, в управлении, в суде и финансах. На заседаниях Совета обсуждались и принимались ордонансы, вершилось удержанное правосудие, комплектовались кадры администрации, решались финансовые вопросы. Не случайно реформаторские Штаты 1356 и 1484 гг. пытались поставить под свой контроль именно Королевский совет, а не другой орган. И потому король создает и усиливает внутри Совета отдельные палаты, дублирующие аналогичные функции выделившихся курий. Благодаря советнику Анри Боду мы знаем, как функционировал этот Совет в период схизмы (1418–1436 гг.) при короле Карле VII[284]. Постепенно Королевский совет начинает приобретать черты автономности: король уже не всегда присутствовал на его заседаниях, хотя и находился в курсе дел и принятых решений. Поскольку судебные прерогативы монарха оставались главным инструментом его властвования, эта сфера раньше других выделяется в структуре его совета. Со времени правления Людовика XI Большой совет превращается, по сути, в отдельную судебную палату, параллельную Парламенту.
Процесс институционализации затронул и сеньориальные службы Дома, причем именно в их эволюции с наибольшей наглядностью обнаруживается неустранимость патримониального принципа монархического государства. Сложная эволюция придворных служб привела в начале XIV в. к разделению их на две группы: на коронных чинов «рта и тела», хлебодара, виночерпия, кравчего, шталмейстера, обер-камергера, гардеробмейстера и т. д. (во главе с главным распорядителем Двора) и на шесть палат Дома короля: исповедника, раздатчика милостыни, капеллу, мэтров прошений, Денежную палату и Канцелярию[285]. Из этих шести служб публичные функции осуществляли Палата прошений Дома, Денежная палата и Канцелярия. Причем именно канцлер встал во главе всей «гражданской администрации» как ответственное лицо за законодательную сферу власти короля Франции. С этим связано и кардинальное изменение в статусе службы: во второй половине XIII в. она отделяется от капеллы, а с 1299 г. канцлером становится мирянин Пьер Флот. Хранитель королевской печати канцлер обязан был обладать юридическими познаниями и опытом в правотворчестве и призван был хранить «права и интересы короля» во всех областях, что отразило процесс усиления публично-правовых принципов королевской власти. Канцлер представлял персону монарха, служил «его устами», наместником во всех государственных органах. Он председательствовал на Королевском совете в отсутствие монарха, выступал от его имени на созываемых сословно-представительных собраниях, являлся главой всех выделившихся из Королевской курии ведомств[286].
Но здесь был заложен источник конфликтов канцлера с верховными палатами. Его генетическая связь с персоной короля предопределила двойственность положения канцлера — как главы гражданской администрации и одновременно как доверенного исполнителя личной воли суверена. Очевидно, что большим корпорациям было легче противостоять этой воле, чем одному человеку, напрямую зависящему от благоволения монарха. Поэтому эволюция должности канцлера является наиболее амбивалентной: его публичные функции неуклонно расширяются, однако он скорее «представляет персону монарха», чем его власть. Не случайно в период ослабления личного участия короля Карла VI в управлении, а затем в период королевской схизмы положение канцлера оказалось наиболее уязвимым[287].
Те же двойственность статуса и усложнение функций прослеживаются в подчиненной канцлеру королевской Канцелярии. Внутри нее со второй половины XIII в. намечается профессиональная специализация, связанная с функцией написания актов и скрепления их печатью; а статус автономного ведомства был ею получен при Карле V Мудром указом от 7 декабря 1361 г.[288] Служба составителей актов, королевских нотариусов, подразделяется на тех, кто служит непосредственно монарху в подчинении канцлера и в структуре Дома, и на тех, кто служит в ведомствах, отделившихся от Курии, в Парламенте, Палате счетов и т. д.[289] В свою очередь, служба печати, а с ней и Канцелярия, также постепенно подразделяются: канцлер владеет большой королевской печатью, которой скрепляет королевские акты публичного характера (lettres patentes); личные письма короля (lettres closes), находящегося в разъездах, скрепляются секретной печатью (sceu de secret), в связи с чем возникает особая Канцелярия секретной печати; наконец, появляется еще печатка короля из красного воска со львом (signet du Roi/de lion), датируемая 1337 г.[290] Столь сложная структура отражает двойственность Канцелярии (с начала XV в. — Большой канцелярии): она входит в структуры одновременно Дома и Дворца, обладая автономией и публичными прерогативами.
Взаимосвязь Дома и Дворца проявилась в оформлении и эволюции службы «мэтров прошений». Это были специалисты-правоведы, появившиеся в свите короля Людовика IX Святого и помогавшие ему в отправлении правосудия[291]. Именуемые «свитскими короля», они должны были принимать обращения к монарху, жалобы и прошения, а в связи с их увеличивающимся потоком — «фильтровать», самостоятельно решая часть из них (отсюда их именование: «судьи у ворот», т. е. у входа в королевские резиденции), а королю оставляя лишь наиболее важные дела[292]. Поскольку в Парламенте в 1278 г. возникает Палата прошений Дворца, конкуренция двух ведомств оказалась неизбежна. Попытка поставить Парламент под контроль мэтров прошений Дома (указ от 1344 г. о праве апеллировать к ним на приговор верховного суда) была быстро «отбита». В 1346 г. раздел компетенции двух палат привел к ограничению их полномочий удержанным правосудием, а затем к включению в парламентскую корпорацию, иерархически подчинив Парламенту[293]. В период королевской схизмы в Париже обе Палаты прошений были заменены комиссией из членов Парламента и Налоговой палаты, а в Пуатье обе палаты были слиты в одну[294].
Процесс оформления финансовых органов короны напрямую связан с изменением статей доходов и расходов казны. Будучи изначально в ведении королевского казначея (chambrier), она со времени Филиппа II Августа находилась в неприступном замке Тампль и под контролем опытных и надежных финансистов — тамплиеров. Однако в правление Филиппа IV Красивого и при активном содействии Ангеррана де Мариньи в 1295 г. казна была перевезена сначала в Лувр, а затем в королевский Дворец в Ситэ. В связи с этим служители-клерки разделились на тех, кто контролирует счета (в Палате счетов), и на тех, кто хранит королевскую казну (в Денежной палате). Денежная палата (Chambre aux deniers) входила в состав служб Дома короля и была вполне оформлена к 1250 г. Однако постепенно она уступает позиции Казначейству и другим финансовым ведомствам, отвечая только за расходы Дома и Дворца. Это ведомство остается слабо изученным, и даже долгое время ассоциировалось исследователями с Палатой счетов. При всей туманности ее деятельности и малочисленности персонала, при подчиненности Казначейству и Палате счетов, важно, что сами деньги корона не пожелала передать в ведение выделившихся ведомств[295].
Путь ведомства казны к институциональному оформлению датируется 1295 г. — перенесением казны из Тампля в Лувр. Вначале ведомство состоит из двух казначеев, а их компетенция достаточно скромна: они только хранят казну и следят за выдачей денег из кассы, но не имеют права вмешиваться в структуру расходов. По ордонансу 1318–1319 гг. ведомство казны подчиняется теперь не королю, а «суверену, стоящему над казначеями». Кроме того, впервые оговаривается его самостоятельность по отношению к Совету и Палате счетов. Для улучшения сбора ординарных доходов казначеи должны были осуществлять контроль с помощью регулярных инспекций. Позднее внутри Казначейства происходит новое усложнение функций (указ от 1379 г.): наряду с инспекторами в Париже появляется «оседлый» казначей, решающий возникающие споры[296].
Теперь от казначеев требовались знания в сфере не только финансов, но и права, поскольку постоянно возникали правовые конфликты, требующие судебного разбирательства. Вскоре в правление «мармузетов» произошло разделение управленческих и судебных функций Казначейства, и для исполнения последних появились казначеи «по делам суда». В итоге по ордонансу от 11 апреля 1390 г. появляется отдельная Палата казны (Chambre du Trésor) с судебными полномочиями по ординарным (домениальным) спорам, заседающая во Дворце в Ситэ. Неизбежен был ее конфликт с Палатой счетов, претендовавшей на монопольное право в сфере защиты домена. На время «казначеев суда» даже упразднили, передав их полномочия Парламенту и Палате счетов, но вновь восстановили 4 июля 1404 г.[297] В дальнейшем Палата казны несколько раз упразднялась, после схизмы была воссоздана в Париже только в 1438 г., и лишь в 1443–1445 г. за ней было закреплено право решать споры, связанные с доменом. Однако 6 июля 1462 г. Палата вновь подверглась упразднению, а функции «великого хранителя домена» закреплены за первым президентом Палаты счетов. В дальнейшем все судебные споры по делам домена перешли в ведение Палаты счетов и Парламента, которым разрешалось привлекать для их разрешения теперешних четырех казначеев, за которыми сохранилась функция управления королевской казной[298].
Неустойчивость статуса ведомства казны была обусловлена самой структурой доходов короля, в которой ординарные поступления составляли всего 2%, а все более существенное место стали занимать так называемые экстраординарные поступления от различных налогов — косвенных сборов, всевозможных податей, эд, габели и др. Об этом красноречивее всего свидетельствует рост влияния налоговых ведомств.
Истоком их явилась инициатива собрания Штатов в декабре 1355 г., отразившая растущее недовольство общества, усиленное военными поражениями Франции в Столетней войне. В обширном ордонансе о реформе в управлении от 28 декабря 1355 г. сбор и расходование денег от налогов изымались из ведения казначеев и передавались особым служителям, призванным контролировать эти вопросы и решать возникающие споры. Ими являлись «генералы-суперинтенданты», избранные поровну от каждой из трех палат — по три человека от каждого «сословия». С 1360 г. генералы финансов перешли под власть короля[299]. Судебные споры решались ими вначале на местах, но постепенно все чаще переносились в Париж; с 1370 г. — во Дворец в Ситэ.
Об объеме их власти свидетельствует то, что в их подчинении оказалось большое число служителей на местах: в образовавшихся в 1355 г. четырех (как позднее у казначеев) генеральствах — выборные от Штатов для раскладки налогов элю, а также сборщики, секретари, контролеры, комиссары, сержанты и др. Компетенция генералов финансов все время менялась в прямой зависимости от хода войны и связанной с ней потребностью в сборе налогов[300]. Мощным стимулом усиления этого ведомства послужил гигантский выкуп, который необходимо было заплатить за плененного короля Иоанна II Доброго.
Рост компетенции потребовал реорганизации: разделения на управленческие и судебные функции, которое и осуществили «мармузеты». По ордонансу от 28 февраля 1389 г. наряду с «просто» генералами финансов появились «генералы финансов по делам суда», чьи решения объявлялись принятыми «словно бы нашей [короля] собственной персоной». Ордонанс от 11 апреля 1390 г. окончательно утвердил новое ведомство — Налоговую палату (Chambre des aides), осуществляющую контроль над эстраординарными доходами и расходами[301].
Как и все верховные ведомства, эта палата пережила трудные времена в период королевской схизмы: в Париже герцог Бургундский объявил давно обещанную им отмену налогов и упразднил Палату; в Пуатье она появилась только в 1425 г. и проработала до 1436 г. Вслед за этим Налоговая палата начинает дублироваться в провинциях королевства: 21 июля 1441 г. она создается в Лангедоке. Взойдя на престол, Людовик XI вновь упразднил этот орган, передав ее судебные функции в Палату прошений Дома, и восстановил только два года спустя; при этом она перешла под контроль Парламента[302].
Весьма непростой путь к статусу автономного органа прошла и Монетная палата. Как у всякого сеньора, чеканящего свою монету, в структуре королевских служб Дома имелись те, кто контролировал чеканку монеты. С XIII в. их называли «генералы-мэтры монет» (впервые упоминаются в 1216 г.). Правда, в их компетенцию не входило решение возникающих споров вокруг монетных операций; это оставалось в ведении Королевской курии, а затем Палаты счетов. Однако судебные споры такого рода требовали специальных знаний, и в 1348 г. была создана отдельная Монетная палата из генералов-мэтров монет с широкими административными и судебными полномочиями, но ограниченными исключительно сферой монеты (принятие присяги чиновников монет, проверка их счетов, выработка указов о чеканке монеты)[303]. Монетная палата с 1348 г. располагалась в здании Дворца в Ситэ непосредственно над помещением Палаты счетов, а ее судебный статус не был суверенным, поскольку на ее приговоры можно было апеллировать в Парламент вплоть до 1552 г. На генералов-мэтров монет периодически возлагались также функции контроля за монетным рынком в бальяжах и сенешальствах: они направлялись по областям с полномочиями от короля смещать провинившихся монетчиков и их помощников[304]. Эти меры были особенно важны при постоянной смене курса монет и борьбе с вывозом металла за пределы королевства. Для повышения статуса инспекторов вводились даже особые должности генералов-реформаторов по делам монеты и визитатора монет всего королевства или отдельной области, которыми обычно становились те же чиновники Монетной палаты[305]. В 1375–1376 гг. было решено осуществить инспекцию всего королевства на предмет хождения королевской монеты, и тогда ее поручили осуществить бальи и сенешалям[306]. После королевской схизмы 1418–1436 гг. (тогда два генерала остались в Париже, остальные переехали в Бурж под власть дофина Карла) аналогичные Парижу Монетные палаты появляются в провинциях, первой из которых стала палата в Лангедоке[307].
В процесс институционального оформления включилась и служба хранителей вод и лесов в королевском домене. Она относилась к традиционным домениальным службам, однако в ее природе также имелась двойственность. Как известно, большинство королей из династии Капетингов принадлежали к заядлым охотникам, а посему были крайне заинтересованы в хорошем состоянии своих домениальных лесов. В то же время, королевские леса служили источником доходов казны: от продажи древесины для обогрева и строительства, от предоставления прав на выпас свиней, быков, овец, права собирать желуди и т. д. Вначале при Филиппе Августе контроль за состоянием вод и лесов осуществляли бальи и сенешали, затем при Филиппе Красивом появились «ревизоры вод и лесов», наконец возникли постоянные должности мэтров вод и лесов с широкими управленческими и судебными полномочиями[308]. В силу этого они имели двойное подчинение. В состав Дома короля входил главный егермейстер (maître de la Vennérie), a подчиненные ему служители, именовавшиеся «мэтрами вод и лесов» и назначаемые Королевским советом, отправляли суд Мраморного стола с конца XIII в. и подчинялись Палате счетов.
Наконец, в правление Карла V Мудрого инстанция получила законодательное оформление: в большом ордонансе о службах Дома от 27 января 1360 г. мэтры вод и лесов фигурируют уже как автономные чиновники; затем указ от 22 августа 1375 г. и регламент от сентября 1376 г., составленный мэтрами Палаты счетов, уточнили структуру и компетенцию ведомства вод и лесов[309]. Королевский домен был разделен на несколько округов, закрепленных за каждым из мэтров, которые должны были постоянно их инспектировать[310]. В подчинении мэтров вод и лесов находилась целая армия служителей: сержанты, садовники, хранители, лесники и их наместники. Судебные прерогативы органа заключались в суде первой инстанции и в разборе апелляций на решения местных судов. К началу XV в. сохранилось двойное подчинение мэтров вод и лесов Палате счетов и коронному чину — «суверену, мэтру и генералу реформатору», соединявшее Дом короля и Дворец[311].
Завершающим штрихом к картине складывающихся ведомств и служб короны Франции служит институт ревизоров — следователей (enquêteurs) и реформаторов (reformateurs). Истоки службы ревизоров одни исследователи находят в missi dominici эпохи Каролингов, а другие — в «каноническом визите» и в созданной папой Григорием IX в 1233 г. инквизиционной процедуре[312]. Новые принципы службы, что знаменательно, были выработаны на основе проведенной с января 1247 г. в течение полутора лет ревизии деятельности всех служителей короны Франции. С этого времени во французском политическом лексиконе надолго закрепляется слово «преобразование» (reformatio) в качестве легитимации административных нововведений, а ревизии сделались надежным инструментом государственного строительства[313].
Идея реформирования, означавшего возвращение к норме, очищение от грехов и злоупотреблений, воплотилась в регулярные инспекции-ревизии королевской администрации. Для их осуществления требовались особые служители: так следователи эпохи Людовика IX Святого превратились в реформаторов, а с 1320 г. — в генеральных реформаторов королевства[314]. Высокий статус этих должностных лиц определялся объемом власти, которой наделял их король, решать дела в судебной, финансовой и военной сферах. Они могли также смещать, заменять и наказывать по своему усмотрению провинившихся чиновников.
Комиссары-реформаторы превратились с правления Филиппа Красивого в «глаза и уши» королей. Вначале они ездили в комиссию по двое, обычно мирянин и клирик, чтобы контролировать друг друга и чтобы никто из виновных не избежал королевского возмездия, ссылаясь на ненадлежащий статус судей. Комиссии эти были, однако, не слишком оперативными: ревизоры имели возможность годами жить в «ревизуемой» провинции; к тому же, их решения могли быть столь же произвольными, что и у проверяемых королевских чиновников, с той разницей, что на них уже нельзя было апеллировать. Их излишнее рвение в наказании злоупотреблений подчас граничило с превышением полномочий.
Специфика этой службы, которой будет суждена в будущем «долгая счастливая жизнь»[315], заключалась в контрасте между широкими полномочиями и их временным статусом. Ревизоров-реформаторов произвольно выбирал сам король, давая комиссию тому, кого считал наиболее подходящим и кому лично доверял. Среди комиссаров фигурируют служители Дома короля, члены Королевского совета, Парламента и Палаты счетов, казначеи, генералы налогов и др. Усилия комиссаров-реформаторов были направлены в целом, на повышение качества работы королевской администрации, на устранение злоупотреблений и ошибок, на обуздание излишнего рвения чиновников, на улучшение образа власти как защитницы общего блага подданных.
Подводя итоги анализа институционального оформления ведомств и служб короны Франции, следует подчеркнуть следующее. Прежде всего, аппарат управления складывался путем выделения каждой из функций власти в отдельное ведомство и его институциональное оформление. Таким образом, увеличение прерогатив монарха и усложнение функций управления запускают неостановимый механизм процесса бюрократизации. При этом появление все новых ведомств, по сути, создает и закрепляет за короной функции, которых прежде у нее не имелось или они были завуалированы. Таким образом, логика оформления исполнительного аппарата и интересы самих чиновников расширяли королевские прерогативы. А это усиливало власть короля, опиравшегося на все более разветвленную структуру ведомств и служб.
Как следствие, появление исполнительного аппарата, удлиняя «цепочку власти», укрепляло положение короля как арбитра, стоящего над властными структурами. Однако в результате дробления и дифференциации функций управления монарх, оставаясь главой Дома и Дворца, все дальше отдалялся от самих этих функций, что усиливало его зависимость от своего исполнительного аппарата, только союз с которым отныне гарантировал ему, как и всему королевству, «мир, справедливость и порядок»[316]. Наконец, появление специализированных ведомств впервые обозначило вектор развития — будущее вычленение ветвей власти (законодательной, судебной и исполнительной) как путь к современному государству.
Складывание номенклатуры и численности должностей
Увеличение состава королевских должностных лиц является важнейшей частью процесса становления исполнительного аппарата, наглядно демонстрируя «наращивание мускулов» органов королевской власти.
Численность королевских служителей на первом этапе, с середины XIII в. до середины XIV в., стремительно растет. Однако в середине XIV в. рост резко обрывается, а количество чиновников «замораживается». Причины коренились в демографическом кризисе, вызванном «Черной смертью», но еще определеннее в тяготах Столетней войны, когда нагрузка на казну, из которой оплачивались чиновники, резко возросла и сместилась в сторону военных расходов. Вплоть до окончания Столетней войны и начала экономического подъема при Людовике XI величина штата королевского аппарата будет постоянно ограничиваться королевскими указами.
Стандартные параметры состава верховных ведомств короны Франции середины XIV — середины XV в., фигурирующие в историографии, сводятся к двумстам должностным лицам[317]. Обычно эти параметры приводятся исследователями в качестве показателя несоответствия между зачаточным и весьма малочисленным аппаратом власти короля Франции в XIV–XV вв. и упорными жалобами подданных на «засилье чиновников» и их непомерную численность.
Вопрос о численности должностей, отраженной в королевском законодательстве, имеет ряд особенностей. Прежде всего, королевскими указами регулировались только те службы, которые оплачивались из королевской казны. Во-вторых, рамки штата ведомств и служб, за редким исключением, появляются только в тех указах, которые предписывают их сокращение, так что реальное число служителей всегда превосходит фигурирующие в указах цифры. «Хартии» ведомств, фиксирующие их оформление, не всегда содержат данные о штате, а реальная численность выявляется по количеству присягнувших данному указу должностных лиц в момент его издания. Наконец, частые повторения одинаковых численных параметров отдельных служб свидетельствуют не столько об их нарушениях, сколько о закреплении некой «освященной временем традиции» как важного показателя стабилизации штата ведомств.
Начать уместнее с самого многочисленного по составу учреждения — с Парламента, на примере которого нагляднее всего проступают механизмы формирования численности верховных ведомств короны Франции. Первое, что обращает на себя внимание, весьма красноречиво: численность Парламента в сто человек четко названа была в королевских указах достаточно поздно — лишь в ордонансе Людовика XI от 16 сентября 1461 г.[318] Однако она не только стала общим местом в общественной полемике задолго до этой даты, но и явилась фундаментом самоидентификации парламентариев, в том числе в их апелляции к образу римского Сената[319].
Тут мы сталкиваемся с двумя фундаментальными принципами формирования штатов верховных ведомств. Первый состоит в символическом значении, заключенном для средневекового человека в цифрах. Скажем, численность пэров Франции (12), никак не связанная с реальным количеством носителей этого ранга в XIV–XV вв., явно апеллировала к библейской традиции 12 апостолов, к легендам о Карле Великом или рыцарях Круглого стола[320]. Цельные, символические и ассоциативные числа несли важную смысловую нагрузку. В этом контексте состав Парламента в 100 человек призван был обозначить высокий статус верховной судебной палаты. Второй принцип состоял в закреплении post factum реальной численности того или иного ведомства: королевские указы не столько вводили новые должности, сколько легитимировали стихийно сложившееся число служителей.
Парламент достиг этой величины не сразу. Появление внутри Королевской курии специализированного «Совета в Парламенте» не предполагало на первых порах фиксированного штата. Однако вскоре возникла тенденция закрепить в его составе профессионалов и очистить от ставших посторонними лиц. Ордонанс от 6 апреля 1287 г. удалил из Парламента представителей высшего духовенства, ордонанс от 22 апреля 1291 г. — бальи и сенешалей, в 1296 г. — всех тех, «кто не знает законов». Цели власти были заявлены позднее, в ордонансе от 3 декабря 1319 г., исключавшем из его состава всех прелатов: «Король желает иметь в Парламенте людей, которые смогут там постоянно работать, не уезжая и не отвлекаясь на другие дела»[321]. Поначалу изменения состава верховного суда не оговаривали числа тех, кто в нем оставлен. Лишь в правление Филиппа Красивого указом от 1302 г. была зафиксирована численность «Совета в Парламенте»[322]. В нем появляются председатели суда в лице знати: в тексте названы в качестве президентов Парламента конкретные прелаты и бароны: герцог Бургундский, коннетабль Франции, архиепископ Нарбоннский, епископы Парижский и Теруаннский, а также иные «прелаты и графы», которые «смогут и будут присутствовать в Парламенте»[323].
Хотя участие знати в заседаниях Парламента повышало статус верховного суда и демонстрировало его генетическую связь с Королевской курией, она не имела решающего голоса при вынесении приговоров и численно уступала советникам-юристам. Поэтому вскоре присутствие пэров и знати на заседаниях Парламента было вызвано только одним обстоятельством — рассмотрением в верховном суде дел представителей самой знати, требовавшем «суда равных»[324].
С этих первых ордонансов рубежа XIII–XIV вв. и вплоть до указа от 1463 г. больше ни разу в его составе не упоминались представители знати, если только они не являлись членами Королевского совета. Изучение вопроса об участии в работе верховного суда знатных церковных и светских лиц на материале регистров первой трети XV в. показало, что оно не отличалось регулярностью, а реакция членов Парламента на их присутствие не была однозначной. Если эти лица участвовали в обсуждении важных дел, то это приветствовалось или не вызывало раздражения ввиду неравного соотношения числа голосов пришлых и постоянных участников обсуждения; диаметрально противоположной выглядела реакция на попытки давления на Парламент с позиции силы и статуса[325]. Так сеньориальный элемент неуклонно вытеснялся из состава Парламента по мере его профессионализации и оформления корпоративной организации верховного суда Франции[326].
А теперь обратимся собственно к штату данного учреждения. Хотя по ордонансу от 1278 г. можно предположить, что внутри него уже наметились три подразделения: Верховная палата (собственно Парламент, выносящий приговоры), Следственная палата (готовит материалы к судебным слушаниям) и Палата прошений, — в первом указе о составе и численности Парламента от 1302 г. служители не были закреплены за ними. Вернее, право распределять служителей по первым двум палатам целиком находилось в ведении президентов, упомянутых баронов и прелатов: они сами должны решать, кто будет помогать им в Совете (Верховная палата), а кто поедет с расследованиями. Но выбирать они должны из определенного указом круга лиц. И тут мы сталкиваемся с еще одной важной особенностью формирования штата ведомств и служб. На первом этапе существует не определенное число должностей, на которые назначаются их исполнители, а перечислены имена тех, кто включен в состав Парламента. Причем перечисление строится по «социальному» принципу: сначала названы «рыцари и миряне» (19 имен), затем лица духовного звания (16 имен)[327]. Лишь Палата прошений имеет фиксированный штат служителей: четверо мэтров (двое клириков и двое мирян) и два нотария-секретаря[328]. Таким образом, численность Парламента по ордонансу 1302 г. складывалась из, по меньшей мере, двоих президентов (прелата и барона), 35 советников двух палат, четырех мэтров прошений и нескольких секретарей (больше двух) — всего примерно около 50 человек.
В дальнейшем происходит постепенный рост численности верховного суда и, главное, фиксируется номенклатура должностей. По ордонансу от 3 декабря 1319 г. помимо одного-двух баронов в качестве президентов, наряду с канцлером Франции и аббатом Сен-Дени, в состав Парламента входят 20 членов Верховной палаты (8 клириков и 12 мирян), 40 членов Следственной палаты, которая делится на 16 судей (jugeurs) (по восемь клириков и мирян) и 24 докладчика (rapporteurs), а также все те же четыре мэтра прошений — всего 68 человек, не считая секретарей и других вспомогательных служб[329].
Структура и количественный состав Парламента получили закрепление в ордонансе от 11 марта 1345 г., ставшем его «хартией»: в нем была определена номенклатура должностей всех палат[330]. Итак, отныне и надолго Парламент состоит из троих президентов, 30 членов Верховной палаты (по 15 клириков и мирян), 40 членов Следственной палаты (24 клирика и 16 мирян), не делящихся больше на судей и докладчиков, и восьмерых членов Палаты прошений (пятерых клириков и троих мирян). Расходы казны на содержание Парламента накануне издания указа свидетельствуют, что там работало больше людей, и, таким образом, указ 1345 г., фиксируя штат, его сокращал[331]. Впервые главой Парламента становится профессионал суда, что знаменует разрыв с сеньориальной курией[332]. Здесь же впервые упоминаются судебные приставы (привратники), число которых не определено, но ясно, что их уже достаточно много, отчего потребовалось установить очередность их службы: по шесть человек в каждые два месяца года[333]. В сумме число служителей Парламента теперь составляло (без приставов и секретарей) 81 человек, а с учетом членов Палаты прошений Дома (пять-восемь человек) и, хоть и несколько мифологических, 12 пэров Франции, парламентарии получили столь символически значимое и отныне бережно лелеемое ими число в сто человек[334]. Данная численность Парламента являлась с тех пор контрольной, на которую следовало ориентироваться при новых назначениях и при составлении общих регламентов о королевских службах[335]. В них вновь и вновь подтверждалась некогда установленная численность ведомства, поскольку легитимным считался только освященный традицией штат.
Однако в работе Парламента важную функцию исполняли и коронные чины, которые не упоминались в ордонансе 1345 г.: генеральный прокурор и адвокаты короля[336]. Не менее значимы были и секретари Парламента: они вели протоколы и отвечали за сохранность архивов. Но их положение оставалось двойственным: формально они входили в состав Канцелярии, хотя с конца XIII в. и закреплялись за Парламентом; а с середины XIV в. фактически стали частью парламентской корпорации, хотя не входили в номенклатуру его должностей[337]. Секретарей в Парламенте насчитывалось трое: по гражданским делам, по уголовным и по представлениям; 3 декабря 1433 г. с целью уменьшить нагрузку на казну служба секретаря по представлениям была соединена с постом гражданского секретаря[338].
Количество мэтров Палаты прошений Дворца постоянно менялось. По ордонансу от декабря 1320 г. она состояла всего из двоих мэтров (клирика и мирянина), по ордонансу от 8 апреля 1342 г. уже из шестерых (по трое клириков и мирян)[339]. Но в тот же год, 3 июля 1342 г., издается указ, из которого становится ясно, что реальное число служащих в ней превышает королевские предписания, поскольку он упоминает нотариусов-клерков, числящихся за Канцелярией[340]. По ордонансу от 11 марта 1345 г. мэтров насчитывалось восемь, но бывало и шесть[341]. В регламенте от 16 января 1386 г. их вновь восемь (по четыре клирика и мирянина); новое сокращение от 5 февраля 1389 г. оставило шесть мэтров прошений (теперь два клирика и четыре мирянина), 7 января 1401 г. снова общее сокращение — но их теперь восемь человек[342]. С этого момента численность Палаты прошений как части Парламента надолго фиксируется[343].
Становление номенклатуры и численного состава Палаты счетов строилось аналогично с Парламентом, хотя имело и ряд специфических особенностей. Первый же королевский ордонанс, провозгласивший оформление «Совета в счетах» (февраль 1320 г.), зафиксировал состав Палаты, одновременно сокращая ее, что несколько отличается от ситуации с Парламентом[344]. Согласно этому ордонансу, в нее поименно назначаются два главы ведомства — прелат (епископ Нуайона) и барон (сеньор де Сюлли), и четыре мэтра-клирика, двое из которых будут постоянно находиться в Палате и выслушивать отчеты, а двое — этажом ниже, их проверять: один — все счета до правления Людовика X, а другой — после этого времени. Кроме того, в Палате выслушивают отчеты двое клерков-аудиторов, а еще один ведет «журнал» (регистр); к ним придаются восемь клер-ков-писцов, поровну на счета до Людовика X и после; наконец, еще 11 клерков (из них три мирянина) будут работать на дому, проверяя поступающие счета. Всего, таким образом, Палата счетов учреждена в составе 28 человек[345]. Обратим внимание, что здесь, как и в Парламенте, на первом этапе ведомство возглавляют знатные лица из окружения короля, а не служители-профессионалы, что говорит от нерасчлененности еще служб Дома и Дворца[346].
Следующий ордонанс, регулирующий численность учреждения, был издан 14 декабря 1346 г. и констатировал увеличение числа служителей ведомства. Он установил теперь семь мэтров вместо четырех, причем лишь трое из них клирики (раньше были все четыре) и четыре мирянина. Количество клерков-аудиторов также возросло: 12 вместо 11. Кроме того, еще один клерк Палаты счетов направлен в Казначейство, осуществляя связь двух финансовых институтов[347]. Ордонанс о составе Палаты счетов был издан в августе 1350 г.: численность определяется вновь не путем утверждения штата должностей, а перечислением имен конкретных людей, которых назначает король. Здесь снова видно некоторое увеличение числа служителей: количество советников-мэтров достигает восьми человек (поровну клириков и мирян), а количество клерков-аудиторов — 15[348].
В дальнейшем увеличение штата будет сопровождаться регулярными сокращениями реально работающих людей. В общем регламенте от 7 января 1360 г. Палата счетов состоит из девяти советников-мэтров (пятеро клириков и четыре мирянина), и рекомендуется в дальнейшем свести их к восьми (поровну клириков и мирян), не замещая вакансию, число аудиторов сокращается до 12 человек[349]. Следующее сокращение указом от 13 июля 1381 г. фиксирует новое увеличение штата. Количество мэтров-советников достигает 10 человек (четыре клирика и шесть мирян, т. е. духовные лица впервые уходят на второй план); кроме того, еще один советник, Жан Патурель, назначается в качестве судьи в этой Палате, как и четыре советника, которые «могут приходить, когда захотят», поскольку они, видимо, получили право на пожизненное жалованье. Таким образом, мэтров становится реально 15 человек. Есть и новшество: впервые после 1320 г. появляется единый глава Палаты счетов, и это духовное лицо из окружения короля — епископ Теруанна[350].
Численности в 24 человека, прочно утвердившейся в историографии, Палата счетов достигает лишь в ордонансе от 8 июля 1382 г., изданном с целью очередного сокращения штата ведомства. Итак, во главе указанного органа президент — вновь епископ Теруанна, в качестве советника-судьи все тот же Жан Патурель; остальных мэтров-советников восемь (поровну клириков и мирян); аудиторов («клерков низa»/d'embas) — 12, а также два нотариуса-секретаря — всего 24 человека, перечисленные поименно[351].
С этих пор номенклатура ординарных (штатных) должностей Палаты счетов не меняется, а увеличение состава происходит за счет внештатных («экстраординарных») чиновников, а также путем совмещения постов[352]. В указателе Ленена со второй половины XIV до середины XV в. в Палате счетов я нашла 15 назначений экстраординарных чиновников[353]. Так, в очередном указе об общем сокращении королевских служителей от 9 февраля 1388 г. состав учреждения подтвержден в количестве 24 человек: тот же один президент (теперь это епископ Парижа), один советник-судья (тот же Жан Патурель), восемь советников-мэтров (по четыре клирика и мирянина), то же число аудиторов и те же два нотариуса; к которым добавлены три экстраординарных служителя[354]. В указе об общем сокращении королевских служб от 7 января 1408 г. в Палату счетов включаются три мэтра-советника, имеющих здесь службу по особой королевской привилегии, причем она дается как им лично, так и их возможным «преемникам» (substituez), т. е. службы экстраординарных советников как бы включены уже в «штат»[355]. Сначала в 1395 г., затем в указе от 14 июля 1410 г. были добавлены еще две временные внештатные должности, созданные для проверки накопившихся за несколько лет отчетов-счетов[356].
Вот и другой путь. В указе от 1 марта 1389 г. происходит одно штатное изменение, которое касалось Жерара де Монтегю, королевского нотариуса и секретаря: будучи хранителем королевских хартий и привилегий в Сокровищнице хартий, он теперь на законных основаниях совмещает этот пост с должностью секретаря в Палате счетов. Позднее казначей и хранитель хартий Жан Шантеприм также останется в Палате счетов, совмещая две службы[357].
Наконец, последнее: по указу от 7 января 1408 г. появляется второй президент Палаты счетов, причем из числа служителей Дома короля. Им назначается главный хранитель королевских винных погребов (grand boutiller de France), «кто по праву своей службы должен находиться здесь»[358].
На этом стоит задержаться. Служба главного хранителя винных погребов являлась одной из самых старых служб королевского Дома, которая постепенно получила и публичные функции, прежде всего контроль за сбором налога с продажи вина. Именно в силу этого он имел интерес в контроле над домениальными счетами, осуществляемом Палатой счетов.
В итоге, пройдя через королевскую схизму 1418–1436 гг., к концу исследуемого периода численность Палаты счетов почти не изменилась[359]. По указу от 7 сентября 1461 г. при восшествии на трон Людовика ХI в Палате счетов принесли клятву 26 человек: один президент (рыцарь Симон Шарль), семеро мэтров-советников (трое ординарных и четыре экстраординарных) мирян, а также двое корректоров, введенных «временно» еще в 1410 г., 11 ординарных и четверо экстраординарных клерков, двое нотариусов-секрета-рей, королевский прокурор и пристав[360].
В целом, в отличие от Парламента с его институтом пожизненного жалованья, в Палате счетов рост численности чиновников происходил больше через внештатные должности. Но имелось и сходство: во главе последней на всем протяжении исследуемого периода стоял кто-то из ближайшего окружения короля, чаще всего из духовной знати (епископы Теруанна, Парижа, Байё и т. д.). Как и в случае с Парламентом и его 12 пэрами, сеньориальный элемент возвращается в Палату в виде главного хранителя королевских погребов, восстанавливая связь между службами Дома и Дворца[361].
Эта связь обнаруживается и в составе Казначейства. Будучи генетически связанным со службами Дома короля, оно осуществляло выплаты денег по распоряжению короля[362] и обязано было следить за правильностью поступлений сумм в королевскую казну. В силу функции охраны домена Казначейство сталкивалось с компетенцией Палаты счетов. Это сказалось на численности и штате ведомства.
Изначальная численность ведомства казны при перенесении в 1295 г. королевских сундуков из Тампля в Лувр была весьма скромной: всего двое клерков[363]. Казалось бы, после передачи в их ведение контроля над управлением королевским доменом, особенно по мере его расширения, численность ведомства должна была существенно возрасти. Но этого не произошло: на фоне роста штата служителей Палаты счетов число чиновников Казначейства оставалось по-прежнему небольшим. По ордонансу от 27 января 1360 г. в данном ведомстве числилось пять человек: трое казначеев «Франции и Нормандии» и двое «казначеев войны», т. е. отвечавших за контроль по выплатам на военные нужды[364] и являвшихся, по сути, экстраординарными чиновниками, завися от перипетий Столетней войны. Не случайно в регламенте о реформе служб Дома короля от февраля 1379 г. ведомство казны включает все тех же троих казначеев. Теперь между ними произошло разделение функций: один казначей обязан находиться в помещении ведомства, в Бюро казны во Дворце в Ситэ, а двое других — разъезжать с инспекциями по домену; и при этом определенные области не закреплялись за ними, а все время менялись. В этом регламенте появляется новшество: над тремя казначеями теперь стоят четыре советника, назначаемые королем из состава Королевского совета, и без их санкции отныне казначеи не могли произвести ни одной выплаты[365]. Таким образом, Казначейство по мере институционального оформления вновь подчинялось сеньориальным структурам Дома короля.
В указе от 13 июля 1381 г. число казначеев возросло до четырех, и впервые упоминаются вспомогательные службы клерков[366]. Штатные обязанности служителей Казначейства зафиксированы в указе от 9 февраля 1388 г.: один казначей пребывает в Бюро, а трое других инспектируют домен, двое «в области Франции» и один в Лангедоке. Клерки не упоминаются, зато есть кассир (названный argentier)[367]. Регламент «мармузетов» от 11 марта 1389 г. возвращал прежнюю структуру: трое казначеев, один в Бюро, двое в инспекциях, не деля домен между собой на зоны ответственности[368]. Казначей, постоянно находящийся в Бюро ведомства в Париже, обладал судебными функциями, о чем свидетельствует наименование должности — «казначей по делам суда» (trésorier sur la Justice). Это вызывало конфликт компетенций Казначейства и Палаты счетов и регулярные упразднения этой должности. Сначала в указе от 4 июля 1404 г., а затем от 7 января 1408 г. ведомство казны было сведено к двум казначеям, «сведущим в делах суда и финансов», а пост «казначея по делам суда» упразднен. Так ведомство казны переходит под власть Палаты счетов, которая не только призвана разрешать все возникающие споры, но и буквально контролировать работу казначеев, ежемесячно проверяя состояние казны, доходы и расходы[369].
Конфликт компетенций двух инстанций стал, видимо, решающим фактором, поставившим пределы росту численности Казначейства: до конца исследуемого периода она, по сути, не изменится: двое казначеев, меняла и клерк-контролер. Скромный штат и ограниченная компетенция провоцировали периодические упразднения учреждения, а регулярные восстановления не смогли придать ему веса. Лишь в конце исследуемого периода Казначейство едва достигло первоначальной численности: реформа при Карле VII разделила домен на четыре округа, во главе которых стояли теперь казначеи, а указ Людовика XI от 4 августа 1463 г. апеллирует к незапамятной традиции существования четырех казначеев[370]. Таким образом, Казначейство так и не вышло за рамки, изначально очерченные ей внутри Королевской курии, не получив широких публично-правовых, в особенности судебных, полномочий.
В значительной степени аналогичной оказалась и эволюция другого ведомства, связанного со сферой финансов — Монетной палаты. К середине XIII в. в ней состояли четверо служителей, именовавшихся генералами-мэтрами монет. Поскольку чеканка монеты относилась к сфере сеньориальных прав короля, достаточно рано переданных в ведение Палаты счетов, то и возникающие в этой сфере споры и судебные иски также были отнесены к компетенции этой палаты, куда должны были приглашаться мэтры монет для консультаций. Отсутствие публично-правовой компетенции, особенно судебной функции, и стало тем фактором, который лимитировал рост штата монетного ведомства. Разумеется, оно, как и всякая другая королевская инстанция, имело тенденцию обрастать все большим числом служителей, но ему так и не удалось в исследуемый период существенно увеличить свою численность, постоянно возвращаемую королевскими указами к первоначальному числу.
В первом же указе о монетном ведомстве, в котором фигурирует численный состав, речь идет, как обычно, о его сокращении: 18 сентября 1357 г. число генералов-мэтров монет определяется четырьмя (их имена перечислены), а все остальные служители отстраняются[371]. Однако в общем регламенте о численности королевских служб от 27 января 1360 г. новое сокращение фиксирует удвоение штата ведомства. Теперь в Монетной палате должно быть «всего лишь» восемь генералов-мэтров монет (шесть для Лангедойля и два для Лангедока), а кроме них упоминаются службы одного клерка и двоих хранителей «обеих монет», т. е. золотой и серебряной[372]. Но уже через год, в указе от 21 апреля 1361 г., штат меняется: число генералов-мэтров монет сократилось до шести, зато хранителей монет стало четыре (по двое в Париже и Руане)[373]. Стагнация штата приводит к задержкам в работе, и для решения накопившихся дел король в тот же год назначил двоих генералов-реформаторов монет с широкими полномочиями в столице и по всему королевству[374]. А в самом ведомстве одновременно производится сокращение и структурная реорганизация. По указу от 27 сентября 1361 г. штат генералов-мэтров монет вновь сведен к шести служителям, и за каждым закрепляются определенные участки работы: двое становятся хранителями монет, двое занимаются проверкой счетов и еще двое — проверкой правильности выплат денег из сундуков с золотой и серебряной монетой[375]. С этого времени численность Монетной палаты надолго не изменится, хотя в ней и будут производиться реорганизации. Количество в шесть генералов-мэтров подтвердят несколько указов, причем во всех случаях речь будет идти об их сокращении[376]. Правда, указом от 10 августа 1374 г. создается еще одна должность — контролера всех монетных дворов королевства, но она являлась своего рода комиссией, т. е. временной и ограниченной определенными задачами службой, сродни генералам-реформаторам[377]. Количество генералов-мэтров монет при «мармузетах» по общему регламенту о службах домена от 1 марта 1389 г. вновь увеличивается до восьми (те же шестеро для Лангедойля и двое для Лангедока)[378]. Однако после падения «мармузетов» состав Монетной палаты был возвращен аж к своему изначальному числу — к четырем генералам монет, «как издавна и было»[379]. Правда, из текста ордонанса от 7 января 1408 г. явствует, что генералов монет снова шестеро, и решено по мере освобождения должностей их не замещать и таким способом восстановить «освященное традицией» число служителей ведомства[380]. Два ордонанса (20 июля и 24 сентября 1414 г.) учреждают сначала троих, а затем еще четверых (всего семерых) комиссаров для «управления монетой», наделенных властью над генералами-мэтрами монет[381].
В период королевской схизмы монетное ведомство сократилось, но ненамного: указом дофина Карла от 23 декабря 1419 г. к двоим уже имеющимся в Бурже генералам-мэтрам монет назначается еще один служитель[382]. В Париже остались тоже двое генералов-мэтров монет. В Монетной палате помимо них имелся и целый ряд вспомогательных должностей: хранители монет (gardes) и их помощники (contre-gardes), чеканщики и эксперты (essayeurs) монет, но их численность не регулировалась королевскими указами, поскольку они являлись откупными.
Охрана вод и лесов в королевском домене повторила судьбу финансовых служб, чья значимость в структуре власти короля Франции неуклонно возрастала. Первый же указ о численном составе ведомства вод и лесов, как обычно, имел целью его уменьшение до 10 человек[383]. Однако в общем регламенте о сокращении королевских служб от 27 января 1360 г. мэтров вод и лесов становится пять (четверо для Лангедойля и один для Лангедока), в регламенте ведомства от 22 августа 1375 г. их уже шесть, поскольку в него включен главный егермейстер (maistre de la Vennerie) как глава; тех же пяти мэтров перечисляет поименно специальный регламент от сентября 1376 г., который стал «хартией ведомства»; наконец, по общему регламенту о домене от февраля 1379 г. их вновь шесть человек[384]. Однако, на деле, число служителей растет, о чем свидетельствуют указы от 4 октября 1382 г. о сокращении до пяти человек и от 13 июля 1384 г., где перечислены имена и подтверждена служба 10 человек, причем мэтр Дома короля и Жак Брак, «живущий в Руане», именуются генералами-мэтрами вод и лесов, т. е. главами ведомства[385]. Важным показателем растущей значимости инстанции является дальнейшее повышение статуса ее главы: им становится по указу от 1389 г. кузен короля, сир де Шатильон, наделенный правом контроля над всеми королевскими заповедниками[386]. Таким образом, на определенном этапе, как и в других органах, происходит воссоединение со службами Дома[387]. В ордонансе от 7 января 1401 г. оно состоит из восьми человек, причем во главе его вновь стоит кузен короля — теперь граф де Танкарвиль, именуемый «сувереном, мэтром и генералом-реформатором» ведомства[388]. В кабошьенском ордонансе должность главы, «суверенного мэтра вод и лесов», предполагалось упразднить, а численность ведомства свести к шести мэтрам вод и лесов[389]. Этот ордонанс оказался последним, упоминающим численный состав ведомства в исследуемый период. Как и в Монетной палате, указы не регулируют штат вспомогательных служб при мэтрах вод и лесов: их наместников, секретарей, весовщиков, мерильщиков, сержантов и т. д.
Итак, можно констатировать, что прежде домениальное охотничье ведомство включилось в общий процесс бюрократизации. Несмотря на регулярные сокращения состава, оно испытало умеренный рост, и его штат колебался в пределах в пять-шесть человек.
На фоне сдержанного роста штата домениальных служб увеличение состава Налоговой палаты выглядит особенно впечатляющим. Хотя это ведомство оформилось достаточно поздно, оно стремительно расширило свой штат, опираясь на неуклонно возрастающую значимость для королевской казны именно этой статьи доходов.
Возникнувшие в 1355 г. на волне общественного недовольства расходованием средств, собираемых на военные нужды, и поставленные под контроль Штатов, налоговые служители на первых порах воспринимались как временные, но объем их полномочий неуклонно возрастал, поскольку они не только отвечали за сбор налогов, но и регулировали возникающие споры. Данная судебная компетенция, наряду с повышением удельного веса поступлений от налогов, предопределила рост штата ведомства.
Ордонансом от 28 декабря 1355 г. учреждались девять генералов-суперинтендантов (по трое от каждой палаты Штатов), а кроме того, двое генеральных сборщиков с функциями, аналогичными менялам Казначейства[390]. В их ведение был передан огромный штат служителей на местах — элю (выборных раскладчиков налогов), сборщиков в бальяжах, сенешальствах и диоцезах (в то время основных податных единицах). Однако довольно быстро ведомство перешло под власть короля: генералы-суперинтенданты превратились в «генералов финансов», а выборные (элю) от трех Штатов в «элю короля». Так, в тексте ордонанса от 27 января 1360 г. в списке принесших клятву чиновников, фигурируют два служителя налога (эд), но в составе служб Дома короля[391]. Первый специальный указ о служителях «финансов от налогов» был издан 13 ноября 1372 г. и описывал громоздкую структуру ведомства: под началом генералов финансов находятся казначеи войны (совместно с ведомством казны), генеральные сборщики и элю, сборщики на местах, хранители соляных амбаров и контролеры[392]. Указ от 21 ноября 1379 г. также регулировал количество элю на местах[393]. Наконец, номенклатура и численность самого налогового органа нашли отражение в ордонансе от 8 февраля 1388 г. Согласно ему, обозначилось разделение административных и судебных функций. В ведомство входило 10 человек: четыре генерала-советника (двое по делам суда и двое по делам управления финансов); один элю, один секретарь и четверо нотариусов для ведения протоколов и документации[394]. Но всего через год число генералов финансов достигает шести, причем им дается полное право назначать элю, сборщиков, секретарей, контролеров, комиссаров, сержантов и прочих служителей на местах[395].
Эта численность в шесть человек — по трое на управление и на судебные функции — надолго закрепляется в качестве ориентира, контрольной цифры, которую, однако, все труднее будет соблюдать. Два направления деятельности оформились по ордонансам 1389–1390 гг. в две разные палаты внутри ведомства, административную и судебную, со своим штатом. В первой вместе с тремя генералами финансов служат генеральный сборщик и сборщик финансов Лангедока и Гиени, четыре ординарных клерка-секретаря и один контролер. А палата по налоговым спорам обрела следующую структуру: президент суда, три советника суда для Лангедойля и один секретарь, а также еще два советника суда для Лангедока и Гиени, у которых есть и свой отдельный секретарь, ведущий протоколы. Количество служителей на местах определено только для элю: их теперь четверо в Париже (три мирянина и один клирик), во всех других местах по двое (клирик и мирянин). Число сборщиков габели и контролеров не указано. Таким образом, общая численность Налоговой палаты возросла до 18 человек, не считая элю и других служителей на местах. В этом ордонансе важно обратить внимание на фигуру президента налогового суда: как и в других ведомствах, здесь четко обозначилось стремление короны восстановить связь со службами Дома. Именно поэтому президентом суда назначено лицо из близкого окружения короля — член Королевского совета архиепископ Безансона[396].
Но и эта возросшая численность оказалась не пределом, и 28 апреля 1407 г. королевский указ сокращал количество генералов-советников финансов до трех служителей, а всех прочих отстранял[397]. Ту же тенденцию к росту обнаружил и штат налогового суда: по ордонансу о сокращении королевских служб от 7 января 1408 г. помимо одного президента (теперь это епископ Лиможа и тоже член Королевского совета) фиксировались четверо советников суда[398]. Рост числа служителей ведомства продолжился, и новый указ о сокращении от 23 января 1412 г. апеллирует к числу в пять человек (один президент и четыре советника), как к «законной традиции»[399]. В кабошьенском ордонансе была сделана попытка восстановить эту «законную» численность[400], но после его отмены указ от 26 февраля 1414 г. упоминает одного президента, четверых генералов-советников и еще троих советников по расследованиям (pour visiter et raporter)[401].
Серьезные испытания выпали на долю налогового ведомства в правление Людовика XI. Они не коснулись управления налогами, чей штат (четыре генерала финансов) соответствовал числу генеральств — податных округов, на которые было поделено королевство по аналогии с делением домена (четыре казначея). Проблемы возникли у налогового суда, на время уже упраздненного в 1418 г.[402] Вступив на престол, новый король сначала утвердил 18 сентября 1461 г. служителей Налоговой палаты — одного президента, четверых генералов-советников, троих советников, одного главного секретаря (greffier en chef), одного сборщика и двоих приставов, а также двоих коронных чинов (королевского адвоката и генерального прокурора) — всего 14 человек. Однако 4 мая 1462 г. налоговый суд был упразднен, а его полномочия переданы Палате прошений Дома короля[403]. Восстановление состоялось спустя два года, 3 июня 1464 г., и штат предстает в несколько урезанном виде: один президент, трое генералов-советников и один советник-докладчик, а также один генеральный прокурор, один адвокат короля, двое приставов и один секретарь (всего 10 человек), причем практически все перечисленные служители и были в свое время отстранены[404]. Но когда генеральный прокурор и первый адвокат Налоговой палаты составили в 1468 г. для короля рапорт о состоянии дел и непомерном увеличении армии служителей, они апеллировали как к «незапамятной» к численности в 14 человек: президент, четыре генерала, три советника, адвокат, прокурор, секретарь, сборщик и два судебных пристава[405].
Любопытна судьба и «советников по делам налогов» Лангедока: они периодически исчезают из состава ведомства в связи с перипетиями Столетней войны. Но когда 12 сентября 1467 г. Людовик XI создал отдельную Налоговую палату в Монпелье, в рамках общего процесса дублирования центральных органов в областях Франции, он апеллировал к этим некогда существовавшим службам. Кстати, эта палата также начинала функционировать под контролем Штатов: в середине 30-х годов XV в. «по просьбе Штатов» были назначены девять «хранителей» (conservateurs) от депутатов трех сословий с широкими судебными полномочиями в трех сенешальствах области. Затем их судебные функции были переданы местному Парламенту в Тулузе, а административные функции остались у хранителей, число которых, естественно, возросло: к моменту указа вместо девяти их стало 15 человек. В итоге было решено создать отдельный налоговый суд в Монпелье в составе пяти генералов налогов (один из состава Парламента), одного секретаря, одного пристава, а также коронных чиновников — адвоката и прокурора короля. Это делалось за счет сокращения числа «хранителей», которых теперь становилось 10 человек (по двое в пяти городах области)[406]. В Налоговой палате в Монпелье сочетались оба принципа: хранители на местах осуществляли административные функции, а судьи в Монпелье — судебные.
Численность служителей Канцелярии проследить по королевским ордонансам оказалось сложнее всего, и связано это со спецификой их службы. Секретари и нотариусы Канцелярии являлись самыми образованными и наиболее посвященными в тонкости отправления власти. Будучи доверенными людьми короля, они исполняли дипломатические и иные миссии. Для этого им необходимо было свободное время, и потому постепенно их должности делятся пополам, а служба ограничивается несколькими месяцами в год. Созданная для составления королевских указов и ведения документации в количестве 10 человек в конце XIII в. (указ от 23 января 1286 г.)[407], служба писцов Канцелярии увеличивалась в галопирующем темпе по мере расширения компетенции королевской администрации[408] и закрепления за выделившимися ведомствами — Парламентом, Палатой счетов, Казначейством, Налоговой палатой и т. д. — части клерков Канцелярии.
Внутри последней возникает градация по степени близости к эпицентру власти. Уже в ордонансе 1291 г. отмечено разделение ее персонала на тех, кто следует за королем, на остающихся в Париже (в верховных ведомствах — Парламенте и т. д.) и на тех, кто числится при канцлере. Помимо секретарей и клерков-нотариусов упоминаются и особые служащие присутствия Канцелярии — клерк и контролер, а также растопители воска, ставившие печать на указах и взимавшие за это плату. По ордонансу 1309 г. из казны оплачивалась служба троих секретарей и 27 нотариусов, т. е. 30 человек[409]. Означенная численность, как обычно бывало, становится со временем контрольной и «освященной традицией»: в ордонансе от 8 апреля 1342 г. предписано сократить секретарей-нотариусов до этой численности путем незамещения освобождающихся должностей[410]. Однако более чем где бы то ни было еще в органах власти замораживание штата служителей Канцелярии являлось административной утопией. Ко времени составления общего ордонанса о сокращении королевских служб (27 января 1360 г.) численность Канцелярии возросла втрое (до 105 человек). Согласно этому ордонансу, число служителей требовалось снизить до 50 человек: из них секретарей оставить 18, а клерков-нотариусов — 32[411]. Но изданному 7 декабря 1361 г. первому специальному регламенту о службе королевских нотариусов принесли клятву 37 человек, причем среди них трое секретарей в Парламенте и секретарь Палаты счетов[412]. В ряде королевских указов фиксируется растущая численность клерков-нотариусов в отдельных ведомствах: в 1371 г. — девять секретарей в Палате прошений Дома, в 1388 г. — четыре секретаря Палаты счетов, пять секретарей в Налоговой палате и еще 12 «секретарей финансов»; в 1401 г. — 10 секретарей в Совете (т. е. в Парламенте, Палате счетов и других судебных ведомствах, отдельно и по двое — по гражданским и уголовным делам); в 1408 г. — 13 секретарей в «Советах»[413].
Одновременно происходит оформление коллегии (корпорации) клерков-нотариусов. Указ от 19 октября 1406 г. фиксирует их численность в количестве 59 плюс один человек от монастыря целестинцев в Париже, который стал местом собрания этих служителей и хранения их архива[414]. При этом, как всегда, речь идет о сокращении количества служителей, поскольку часть из них делила одну должность между собой, т. е. реальное число служителей Канцелярии было существенно больше[415].
Штат Канцелярии в 59 человек уже не изменится до конца исследуемого периода, хотя, как и в случае с численностью Парламента в сто человек, она имела скорее символический смысл и являлась контрольной. Так, по кабошьенскому ордонансу, число 59 относится только к клеркам-нотариусам, в то время как восемь секретарей Совета короля в него не входят. При этом реальный состав служителей Канцелярии намного больше: клерки-нотариусы по-прежнему делят пополам одну должность, а секретари работают поочередно — по четверо в месяц[416]. А в июле 1465 г. Людовик XI, подтверждая прежние указы о коллегии и сокращая ее реальную численность, использует ставшее «незапамятным» число 59+1, однако теперь речь идет уже обо всех служителях Канцелярии, клерках и секретарях, к тому же квалифицируемых как служителей «дома Франции» (de la Maison de France)[417]. В целом, эволюция корпуса Канцелярии свидетельствует о бурном росте бюрократических процедур и необходимой для них документации, что способствовало превращению этого ведомства во второй по численности после Парламента институт королевской администрации.
Наконец, о численности королевских служителей на местах судить по королевскому законодательству оказалось невозможно: указов, регулирующих ее, практически нет. Можно лишь предполагать, что она также имела тенденцию к росту. Во-первых, в связи с увеличением домена и по мере расширения властных полномочий королевских представителей на местах происходит рост числа бальяжей и сенешальств. Если к 1328 г. их насчитывалось около 36, то к 1460 г. домен состоял из 60 бальяжей и сенешальств, не считая Парижского превотства и виконтства, а к концу XV в. — из 86[418].
Некоторое представление о росте количества королевских служителей на местах можно составить на примере эволюции численности служителей Парижского превотства и виконтства. Первоначально королевский прево Парижа, чья основная функция заключалась в обязанности вершить суд (затем в его отсутствие это делал наместник), был окружен двумя аудиторами, помогавшими в суде, а затем самостоятельно вершившими суд по незначительным делам. Так возникают «верхний суд» прево и «нижний суд» аудиторов. Вскоре к ним добавились следователи-экзаменаторы (восемь в 1321 г. и 16 в 1388 г.). Наконец, в 1328 г. появились и восемь советников суда (поровну клириков и мирян). Но внутри суда в резиденции прево, Шатле, постепенно складывается целая команда вспомогательных служб: секретарей, адвокатов, прокуроров, клерков и приставов[419]. Поддержание общественного порядка в Париже (вторая по значимости функция прево) осуществлялось с помощью службы сержантов («конных» и «с жезлами»).
Королевское законодательство, регулярно снижая количество служителей Шатле, свидетельствует о его неудержимом росте. Так, число экзаменаторов несколько раз подвергалось сокращению, но при этом неуклонно росло. По указу от февраля 1321 г. их было восемь, по указу от 3 октября 1334 г. их уже пытались сократить до 12, притом что реально их насчитывалось 30 человек, 24 апреля 1337 г. их сократили до 16 человек; и эта численность «замораживается» до конца исследуемого периода[420]. Еще большему контролю короны подвергались нотариусы (прежние клерки) Шатле. Функция регистрации частноправовых актов в городе-гиганте, столице королевства, стимулировала рост их численности. По указу от 13 июля 1320 г. их насчитывалось 60 человек и предписывалось сократить до 30 или даже до 24[421]. Но в указе от октября 1373 г. штат в 60 человек уже является желаемым идеалом, до которого предписывается свести существующую численность нотариусов[422]. Таким образом, со временем, как и в других ведомствах, данное количество нотариусов сделалось контрольным и «освященным традицией». Едва ли не главной головной болью стали со временем прокуроры Шатле; а требование их сократить превратилось в общее место. Первый же указ, где фигурирует их количество, от 16 июля 1378 г. предписывает свести «сложившееся множество» к численности в 40 человек[423]. Однако спустя несколько лет, 19 ноября 1393 г., это ограничение было снято, причем делалась отсылка к практике верховного суда (Парламента), где число прокуроров никогда не лимитировалось[424]. Но ограничить их все же пришлось под нажимом общественного недовольства, и на этот раз по указу от 13 ноября 1403 г. дело было поручено самому Парламенту[425]. Наконец, служба сержантов Шатле дает представление о темпах роста армии королевских чиновников на местах. В Париже, согласно ордонансу от 8 июля 1369 г., уже состояло 220 конных и столько же «с жезлами» сержантов[426]. Разумеется, Париж был городом-«монстром», но численность служителей Шатле демонстрирует общую тенденцию роста, адекватную размерам административного округа.
Подводя итоги, отметим главные линии процесса оформления номенклатуры и штата ведомств и служб короны Франции. На начальном этапе королевские указы лишь утверждают поименный состав чиновников. Вызванное внешними обстоятельствами «замораживание» численности королевских должностных лиц в середине XIV в. стимулировало фиксацию штатов должностей. В результате оформляется номенклатура рангов, существующих отныне вне связи с чиновниками, их замещающими, а должности становятся постоянными (ординарными). Такой легитимированный и освященный традицией штат превращается в «тело» ведомства, на которое король уже не мог посягать без причины. Само соотношение штатов ведомств отражало иерархию публично-правовых функций, в первую очередь приоритет судебных полномочий, от объема которых напрямую зависела и величина состава органа. С одной стороны, усиливается тенденция профессионализации чиновников и удаления прежнего сеньориального элемента, а с другой — возникают рецидивы подчинения ведомства Дворца службам Дома, что возвращало тот же сеньориальный элемент в виде «ближнего круга» короля. Вместе с тем, налицо тенденция неуклонного роста массы чиновников, которую королевские указы регулярно сокращают, одновременно фиксируя означенный рост. Она свидетельствует о повышающемся престиже и статусе королевской службы, притягивающей все большую массу людей.
В результате «замораживания» штатов наступил этап «интенсификации», во многом вынужденной, но стимулировавшей оформление дисциплины, этики и культуры службы. Стагнация численности должностей, вызванная нехваткой денег в казне, отвечала и требованиям общественного мнения, не готового еще принять в качестве «довеска к королю» растущую армию чиновников. Поэтому последовавший этап «интенсификации» имел целью создать более благоприятный образ королевского должностного лица в глазах общества.
Реакция общества на возникновение ведомств и служб короны Франции
Процесс складывания органов королевской администрации не остался в обществе незамеченным. Восприятие этого процесса имеет большое значение не только потому, что оно отражает «работу по преобразованию умов», по выражению П. Бурдьё, являясь способом легитимации формирующегося государства[427]. Не менее важно, что само общественное мнение стало формой активного соучастия общества в процессе становления ведомств и служб короны Франции. Однако до сих пор оно не рассматривалось историками в данном контексте.
Общество зорко и неусыпно контролировало процесс оформления ведомств и служб короны Франции, заставляя власть считаться со своим мнением. Преамбулы королевских ордонансов прямо отсылают к общественному мнению, в угоду которому король осуществляет реформы, стремясь поддержать благоприятный образ власти[428]. В ответ на общественное недовольство и ради укрепления своего авторитета корона шла и на «жертвоприношения»: чиновники сделались «козлами отпущения», регулярно приносимыми в жертву «на алтарь» строящегося государства[429]. Помимо психологических причин негативную реакцию в обществе провоцировали и начавшийся экономический кризис, и демографическая катастрофа 1348 г., и обрушившиеся лавинообразно тяготы и поражения в Столетней войне. И тем не менее само общественное мнение о складывающейся структуре исполнительной власти короля Франции пережило в исследуемый период кардинальную метаморфозу.
На первый взгляд, реакция во французском обществе на королевскую администрацию и рост числа чиновников предстает стабильной, неадекватной и, что важнее, однозначно негативной. Однако претензии к чиновникам в обществе менялись. Эта перемена ярко проступает при сравнении двух негативных оценок — в начале и в конце исследуемого периода. Казалось бы, обе они одинаково построены на грубом преувеличении.
Отрицательная реакция на появление чиновников возникает в самом начале XIV в. в «Рифмованной хронике» Жоффруа Парижского, где главным источником бед Франции названо то, что в ней «полно адвокатов», под которыми в это время подразумевались все имеющие юридическое образование люди[430]. Более века спустя, в конце исследуемого периода, мы встречаем то же преувеличение: в «Парижском дневнике» при описании ажиотажа в обществе вследствие смены монарха в 1461 г. и открывшихся вакансий Жан Мопуан утверждал, что во Французском королевстве имелось целых 64 тыс. должностей, преувеличив численность как минимум в пять раз[431]. Но нам важно, что именно так представляли себе величину королевской администрации современники[432].
За этими внешне сходными преувеличениями, на деле, скрыта трансформация общественного отношения к формирующемуся государственному аппарату. Автор первого «свидетельства» воспринимает нашествие юристов-адвокатов как однозначное зло, в то время как Жан Мопуан оперирует преувеличенной численностью чиновников для доказательства общественного «умопомрачения». И оба эти свидетельства, в известной мере, очень точны. Появление в «Рифмованной хронике» Жоффруа Парижского под 1303 г. адвокатов, пусть и как общественного бедствия Франции, довольно адекватно ситуации. В самом деле, усиление юристов-легистов в окружении короля Филиппа IV Красивого знаменовало собой радикальный перелом в бюрократическом поле власти[433].
В этот первоначальный период, к которому относится «Рифмованная хроника», общественное мнение было настроено однозначно отрицательно в отношении формирующегося корпуса чиновников, причем специфические претензии каждой социальной группы сливались в «общий хор жалобщиков», по выражению Б. Гене[434]. Духовенство восприняло юристов-чиновников как опасных конкурентов, посягающих на церковную юрисдикцию и доходы, к тому же снижающих привлекательность изучения теологии в пользу правоведения. Дворяне были оскорблены социальным возвышением юристов, обвиняя их в ущербе, наносимом морали и рыцарским ценностям[435]. Даже на Юге Франции, где можно было предположить большую готовность к восприятию писаного права и его знатоков, нашествие юристов расценили как проклятие[436].
Первое же широкое общественное течение, потрясшее французское общество в правление Филиппа IV Красивого и его наследников, движение Провинциальных лиг (1314–1315 гг.), выплеснуло негативную энергию, отражавшую болезненную реакцию на формирующийся корпус королевских служителей[437]. Спровоцированное налоговым прессом короны, это движение за реформы четко выявило стремление местных властных элит — баронов, прелатов и городских магистратов — воспрепятствовать появлению опасных соперников в лице королевских чиновников. Высказанные претензии находились в русле идеи «реформации» и акцентрировали внимание на злоупотреблениях, способствуя тем самым улучшению работы администрации[438]. Дарованные королем Людовиком X Сварливым хартии, закрепившие местные привилегии и тем самым помешавшие объединению региональных требований в единую программу наподобие английской Великой хартии вольностей, нанесли поражение главной цели движения. Стремление Провинциальных лиг остановить процесс формирования королевской администрации не было реализовано, более того, сам институт королевской службы получил новые правовые гарантии. В дальнейшем королевские служители и, в целом, институты власти короля останутся центральным объектом всех общественных движений за реформы, однако их программы и цели будут меняться, отражая процесс становления бюрократического поля власти.
На первый взгляд, негативная реакция в обществе оставалась неизменной: королевские служители объявлялись главными виновниками всех бед в королевстве, но с этих пор речь шла о контроле общества над властными органами и королевскими служителями. Политический кризис 1356–1358 гг. наглядно доказал возросшее влияние институтов королевской власти, за контроль над которыми и боролись на Штатах различные группировки. Наряду с акциями политически ангажированной наваррской партии во главе с Робером Ле Коком вновь прозвучала идея об ограничении монархии со стороны общества, сформулированная на этот раз университетскими интеллектуалами[439]. Осуждая злоупотребления чиновников, реформаторы апеллируют к более высокому, чем это выглядело в движении Провинциальных лиг, идеалу должностного лица. И на этот раз результатом кризиса явилось этапное оформление правовых гарантий королевской службы.
В том же русле выступали и депутаты на Штатах 1413 г., и в том же духе был составлен «кабошьенский ордонанс»: хотя вновь все беды в королевстве приписывались нерадивости, злоупотреблениям и грехам чиновников, общий настрой реформаторов диктовался апелляцией к принципам службы, заложенным «мармузетами» в 1388–1392 гг.[440]
Скомпрометированное крайностями восставших, само слово reformatio исчезает из политического лексикона, однако в конце исследуемого периода на собрании Штатов в Туре в 1484 г. в речах депутатов на новом витке развития прозвучали те же общественные чаяния — контролируемая обществом администрация, наказание злоупотреблений и поддержание высокого идеала службы[441].
Суть выдвигавшихся реформ для каждой из бюрократических сфер будет предметом исследования в соответствующих разделах; здесь же стоит подробнее остановиться лишь на одном аспекте общественного мнения об оформлении ведомств и служб короны Франции и его последствии — на «замораживании» в середине XIV в. численности штатов должностей. Хотя численность королевских служителей была объектом постоянного контроля верховной власти, она под нажимом общественной критики превращается в XIV–XV вв. в общее место, в топос общественного неприятия институтов королевской власти[442].
Ответом именно на эту устойчивую претензию были регулярные указы о сокращении чиновников. Эхом Штатов 1356–1358 гг. стал соответствующий ордонанс 1360 г.: количество королевских чиновников было снижено до минимальных размеров за весь исследуемый период[443]. «Замораживание» штатов благотворно сказалось на институционализации королевской службы в XIV–XV вв., но реальные потребности управления и «жажда чинов» провоцировали рост числа должностей. Критика разбухающего аппарата активно использовалась в качестве популистского приема в политической борьбе. Наиболее последовательно к нему прибегали бургиньоны в борьбе сначала с герцогом Орлеанским, а затем и с арманьяками, что обеспечило им, среди прочего, устойчивые симпатии французов. Так, вслед за убийством Людовика Орлеанского 23 ноября 1407 г. сменившееся окружение короля Карла VI вырабатывает новый ордонанс о реформе (от 7 января 1408 г.), который предусматривает резкое сокращение. Вступление войск герцога Бургундского в Париж в мае 1418 г., наряду с физической расправой над противниками и бегством уцелевших, сопровождалось и ритуальным сокращением численности должностей, обещанным парижанам бургиньонами[444].
Требование сократить число должностей становится общим местом и в политических трактатах. В наставлении Карлу VI, написанном Филиппом де Мезьером, постоянно напоминается о необходимости привести «неразумно бесчисленное» число чиновников к «законному» штату; в период королевской схизмы дается совет королю иметь «как можно меньше чиновников»; о необходимости сократить слишком большое число служителей короля говорится и в анонимном трактате «Совет Изабо Баварской», и в трактате 1433 г.; совет положить предел увеличению количества чиновников дает новому канцлеру Гийому Жувеналю его брат Жан в 1445 г.; наконец, это же требование вошло в наказ королю от депутатов Генеральных Штатов 1484 г. — «сократить слишком большое число чиновников и служителей»[445].
Исследователи давно обратили внимание на то, что требование «преобразования» (reformatio) сводилось, по существу, исключительно к сокращению корпуса чиновников. Как уменьшившееся их количество стало бы лучше работать, остается загадкой[446]. Между тем, их сокращение вытекает, на мой взгляд, из самой сути понятия reformatio, означавшего в ту эпоху очищение от незаконных новшеств и возврат к «золотому веку». Как следствие, количество служителей также должно было вернуться к прежней цифре. О символическом значении этого прошлого свидетельствует и постепенное изменение «референтной эпохи»: время правления Людовика Святого уступает место к концу XV в. эпохе Карла VII[447].
Освященная временем численность королевских служителей предстает не просто основой стабильности власти, но гарантией от ее сползания в тиранию. Одновременно с появлением «фундаментальных законов» королевства во второй половине XIV в. штаты ведомств воспринимаются как автономные от воли монарха элементы власти. В этом вопросе общественное мнение совпадало с интересами самих чиновников, заинтересованных в сохранении своего статуса. Не случайно в трактате, написанном в правление Людовика XI, когда начался новый виток роста числа должностей, говорится: «король не может согласно разуму существенно увеличивать ординарно установленное и столь долго сохраняемое его предками число… и очень опасно менять эти ордонансы»[448].
Вторым идейным основанием для требований сократить и не увеличивать корпус королевских служителей становится объем доходов от домена, на которые король обязывался содержать свой чиновный аппарат. Поскольку фундаментальная идея политической мысли во Франции XIV–XV вв. требовала, чтобы король «жил на свое», т. е. оплачивал свои личные расходы из поступлений от домена[449], то изначальное число чиновников предстает как адекватное размерам доходов короля и, следовательно, его увеличение провоцирует либо разорение казны, либо неправильное использование средств, либо незаконное увеличение налогового гнета.
Так, в трактате Филиппа де Мезьера вопрос о численности королевских служителей напрямую увязывается с размерами домена и доходами с него. Автор рекомендует Карлу VI, чтобы «советники и чиновники были бы приведены к некоему числу, согласно поступлениям от твоего королевского домена». А в другом месте он напоминает, что в прежние времена предки Карла VI якобы жили только на доходы с домена, на эти доходы и войны вели, и казну наполняли[450]. Эта же тема присутствует и в «Совете Изабо Баварской», где рекомендуется сократить слишком большое число чиновников, «ибо чем больше служителей, тем больше расходов на жалованье и дары, что сильно уменьшает финансы». Нагрузка на казну в ситуации войны, по мнению автора, должна быть скорректирована, поскольку к 30-м годам XV в. треть королевского домена находилась в руках англичан и король не имел права увеличивать давление на урезанный бюджет[451]. Об этом же писал брату, новому канцлеру Франции, Жан Жувеналь дез Юрсен: «увеличение (multiplications) служб… есть обжорство, насмешка и непомерная ноша, каковую домен не способен вынести»[452].
Привязка численности королевских служителей к размеру домена была удачно использована автором анонимного трактата, написанного для Людовика XI с целью оправдать разрастание штата Палаты счетов. Поскольку освященная традицией численность королевских служителей была некогда установлена для меньшего по размеру домена, то его расширение ко второй половине XV в. естественным образом оправдывает и увеличение аппарата, в особенности в ведомствах, управляющих доменом (Палата счетов, Казначейство и другие)[453]. Расходы казны росли не только от жалованья чиновников, но и из-за их пенсионов. Характерно, что на Штатах 1484 г. именно пенсионы чиновникам становятся одним из четырех главных пунктов претензий депутатов к короне. В жалобах депутатов называется число пенсионеров: 900 человек — и выражено требование сократить этот список[454].
Общие требования конкретизируются в критике численности отдельных ведомств и служб. Здесь мы сталкиваемся с неожиданной, внешне нелогичной и потому весьма знаменательной особенностью этой критики. Негативная реакция была, в некотором роде, обратно пропорциональна реальному числу чиновников. В самом деле, логично предположить, что наибольшее недовольство будет вызывать численность верховного суда — Парламента, которая намного, в десятки раз, превосходила другие ведомства. Тем не менее именно величина Парламента, за одним исключением, никогда не ставилась под сомнение. Парламент обвиняют в иных прегрешениях — в медлительности и дороговизне суда, в его пристрастности, но состав в сто человек не оспаривается ни в политических трактатах, ни в претензиях депутатов Штатов[455]. Так, в знаменитой речи канцлера Парижского университета Жана Жерсона перед королем и его двором в 1405 г. (Vivat rex!), где была начертана широкая программа реформ управления, есть требование не расширять аппарат судейских, но оно не распространяется на верховный суд, который тут же призывается почитать и охранять[456].
Лишь в одном политическом трактате состав Парламента в сто человек был поставлен под сомнение. Это позволил себе Филипп де Мезьер в обширном наставлении государю. Признавая позитивную роль Парламента как хранителя королевских прав и вершителя правосудия, видя разницу между верховным судом и иными судейскими, он находит и здесь «резервы для совершенства». Мезьер предлагает всего две меры для усовершенствования работы верховного суда: сокращение сроков рассмотрения апелляций 20 днями и снижение численности Парламента. Уже сама глава, посвященная Парламенту, имеет красноречивое название «Об избыточной численности людей в Парламенте и об ущербе королю и общему благу королевства». Считая количество в 80–100 человек избыточным, автор опирается не только на традиционный посыл — ограниченность королевских доходов, но и на аргументы из области морально-этической, а также на трудно идентифицируемые исторические прецеденты. Так, по его мнению, в пору расцвета Греции, ей хватало всего семи мудрецов; Иисус Христос «для совета и управления всем миром» имел всего двенадцать апостолов и 72 ученика; наконец, Октавиан, император Рима, «правивший всеми четырьмя частями света», имел всего сто сенаторов. Но сто судей Парламента — явно избыточны для «бедной, разрушенной войной» Франции, которую трудно сопоставить по размеру со «всем миром»[457].
Та же сдержанность критики наблюдается в отношении Палаты счетов. И это особенно важно на фоне устойчиво негативной оценки финансовых ведомств, которая возрастала по мере усиления налогового гнета. Лишь однажды, в период политического кризиса 1356–1358 гг. к данному учреждению были обращены подобные претензии. В Великом мартовском ордонансе 1357 г. по поводу его чиновников сказано: «чем их больше, тем меньше они делают», так что непроверенные счета только скапливаются[458]. Избыточность состава Палаты счетов возникает в политических трактатах только один раз — все у того же Филиппа де Мезьера. Так же как и в случае с Парламентом, он расценивает число «сеньоров Палаты счетов» как чрезмерное и неадекватное размерам Французского королевства, которое можно было бы оправдать, только присоединив к нему «всю Германию и Империю»[459]. Косвенно численность Палаты счетов упоминается в наставлении Жувеналя своему брату, избранному канцлером в 1445 г. и в этом качестве являющемуся главой королевской администрации. Жувеналь напоминает ему, что по традиции в Палате счетов должно быть восемь мэтров (поровну клириков и мирян), осуждая незаконное увеличение числа мирян, так что «ныне среди сеньоров (счетов) всего один человек церкви, да и тот едва ли не больший мирянин» по образу жизни[460].
Финансовые ведомства подвергались наибольшей общественной критике. Увеличение числа служителей Казначейства, Монетной и Налоговой палат и вообще финансистов воспринималось как неоправданная дополнительная ноша на подданных — налогоплательщиков. Их жалованье и личное обогащение выглядели в глазах общества как прямой грабеж казны[461]. Относительно небольшая численность ординарных служителей финансовых ведомств сочеталась с растущим числом экстраординарных служб, что фактически приводило к увеличению реального количества чиновников[462].
Если Филипп де Мезьер описывал финансовых чиновников как однозначное общественное зло, разоряющее казну и подданных королевства[463], то у других авторов можно найти и нюансы. Исходя из «законной численности» Казначейства, Жувеналь осуждает увеличение его штата: где «по старым ордонансам должен быть один казначей, ныне четыре и более». То же незаконное и неоправданное увеличение происходило, по мнению Жувеналя, в Монетной палате, где рост числа ординарных и экстраординарных чиновников приводит лишь к приумножению ошибок и ущербов[464]. А на собрании Штатов 1484 г. в Туре было предписано в итоговом документе, чтобы отныне в ведомстве казны находились только ординарные казначеи и сборщики, а экстраординарные и прочие «комиссары» должны быть удалены[465].
Наконец, еще одно ведомство, контролирующее доходы от королевского домена, служба вод и лесов, в трактовке Жувеналя предстает вообще бесполезной и неоправданной тяжестью для бюджета. И в обращении к брату, и в наставлениях королю этот сведущий и опытный функционер предлагает ее упразднить, а функции передать в ведение бальи, «ибо хороший бальи в своем бальяже все сделает лучше». Абсолютно излишней Жувеналь считает и службу главного хранителя лесов (grant maistre des forest), входящую в структуру Дома короля, и предлагает ее функции передать в ведение Парламента[466]. В этой критике численности королевских служб, исходящей от профессионала, проявляется конкуренция двух структур, Дома и Дворца, как и стремление служителей Дворца перевесить чашу весов в свою пользу.
В известной мере, высокий статус Парламента распространялся в исследуемый период и на Палату прошений Дома короля, которая, дублируя функции аналогичной Палаты Дворца, ассоциировалась с Парламентом. Единственная претензия к ее численности была высказана на собрании Генеральных штатов в октябре 1356 г., где было предложено «сократить ее до шести человек (четыре клирика и два мирянина), каковой она была во времена Филиппа Красивого»[467]. Правда, само существование двух сходных по компетенции Палат прошений вызывало недовольство парламентариев, стремившихся к монополии, и они воспользовались королевской схизмой 1418–1436 гг. Ввиду узости круга лиц, на первых порах окружавших дофина Карла, в «Буржском королевстве» была упразднена Палата прошений Дома, а ее компетенция передана Парламенту в Пуатье. Об этом «удачном» опыте королю решил напомнить Жан Жувеналь в 1452 г., представив Палату прошений Дома в качестве резерва для сокращения числа королевских служителей[468].
Его идеи, однако, вписываются в общий контекст общественной критики чрезмерного роста числа служителей королевского Дома. Начиная с заседаний Штатов 1356 г. эта тема не уходила из круга внимания идеологов и критиков власти[469]. Об этом писал Филипп де Мезьер, осуждая обычай кормить за королевским столом по 80–120 человек, ритуалы пышных празднеств, требующие чрезмерных расходов, наконец, слишком большое число камерариев (chambellains) при персоне монарха[470]. Ссылаясь на ограниченность доходов с домена и похвальные заветы предков, начиная с Филиппа VI Валуа, Мезьер советует Карлу VI, в частности, ограничиться четырьмя камерариями и четырьмя-шестью камер-юнкерами (variez de chambre).
Чрезмерной численностью служителей Дома короля возмущался и Жан Жерсон: в речи перед королем он задает вопрос, зачем ему 200 камерариев и столько же камер-юнкеров, зачем бесчисленные секретари и другие служители[471]? К сокращению численности служителей Дома призывал короля позднее и автор «Совета Изабо Баварской», ссылаясь не только на необходимость высвободить средства для ведения войны, но и на «добрые времена Людовика Святого» и других королей, когда, в частности, в Доме королевы не было отдельных служителей, а сами коронные службы ограничивались якобы одним канцлером, одним главным гофмейстером, тремя-четырьмя гофмейстерами, сменяющими друг друга ежемесячно, и одним кравчим (шталмейстером)[472]. Ограничить численность служб Дома короля предлагала и комиссия по вопросу финансов из числа депутатов на Штатах 1484 г.[473] Робер де Бальзак в трактате конца XV в., как и за 100 лет до него, призывает к этому короля, «ибо это пустая трата»[474]. В этой заключительной проговорке «старого вояки» содержится отсылка к первопричине устойчивой претензии к чрезмерно большому корпусу служителей Дома короля.
В повторяющихся требованиях сократить эту численность чувствуется напряжение между двумя конкурирующими структурами власти. Параллельное развитие служб Дома и Дворца, между которыми существовали весьма сложные перекрещивания компетенций, привело к тому, что традиционные сеньориальные службы Дома короля начинают восприниматься как избыточные на фоне носителей публичных функций верховной власти, явно проигрывая им в общественном статусе.
Наконец, главным объектом претензий общества в плане численности выступают королевские сержанты — помощники бальи и сенешалей. Требование сократить количество сержантов является лейтмотивом всех протестных выступлений, всех программ реформ. Они единственные из корпуса королевских чиновников на местах, кто вызывал самый устойчивый протест и большинство жалоб[475]. Начиная с движения Провинциальных лиг 1314–1315 гг. во всех программах реформ звучала жалоба на излишнюю численность сержантов и требование их сократить[476]. В виде ответной уступки это намерение неоднократно выражалось в королевских ордонансах[477]. При этом бросается в глаза, что во всех ордонансах, где предписывается привести количество сержантов к освященному традицией «древнему числу», само это число нигде не упоминается[478].
Это обстоятельство представляется мне далеко не случайным. Еще Б. Гене, исследуя королевские службы в бальяже Санлиса, обратил внимание на частоту жалоб на засилье сержантов и на их мизерную численность. Так, в бальяже Санлиса насчитывалось всего 25 конных сержантов и еще шестеро в шателлении Компьеня, т. е. их явно было недостаточно. По мнению автора, чрезмерная численность сержантов — это миф, как и, в целом, «непомерное» увеличение числа королевских служителей, а жалобы на это — всего лишь ораторский прием в диалоге с властью[479].
Итак, реакция на складывающуюся структуру королевских служб прошла два этапа. В обществе не сразу заметили и поначалу восприняли явление чиновников враждебно. Под нажимом общественной критики в сочетании с неблагоприятными обстоятельствами численность королевских служителей «замораживается» примерно на столетие. На этом втором этапе происходит детализация критики отдельных ведомств, осмысление их общественной пользы.
На место однозначно негативной реакции приходит конструктивная критика, преследующая цель улучшить работу аппарата и снизить одновременно нагрузку на казну. Историческая память в форме освященной традицией численности служб и реальные размеры домена являлись двумя архаичными по природе ориентирами проектов сокращения. Фиксация штатов сказалась на практике службы: от чиновников требовалась более сложная и эффективная работа, что стимулировало профессионализацию королевской администрации. «Перевернутая вертикаль» общественной критики отражала сложность принятия растущего аппарата власти короля Франции. Наибольшее недовольство вызывает тот королевский служитель, который ближе всего к людям и их повседневной жизни. Именно он олицетворяет королевскую власть, и именно его недостатки, просчеты и злоупотребления являются самой удобной мишенью для критики. В то же время, верховные ведомства, находящиеся в Париже, являлись предметом оценок сравнительно узкого и элитарного круга людей. Они были защищены от огульной критики повышающимся статусом и значимостью для общества исполняемых публичных функций. Наконец, упорные жалобы на непомерное увеличение массы чиновников являются в значительной мере топосом и риторическим приемом, напрямую не всегда адекватным реальному количеству служб, зато эффективным в давлении общества на власть с целью ее контроля и ограничения.