«Политический капитал» ведомств и служб короны Франции
Приобретение королевской администрацией «политического капитала» представляет собой сущностную характеристику складывающегося государственного аппарата и наиболее сложную для понимания черту возникающей структуры ведомств и служб. Принципиальное новшество заключалось в том, что властные полномочия королевских должностных лиц основывались не на личных связях с правителем, дающим своим ближайшим слугам поручения, и не на вассальной службе сеньору, а на принципе делегирования прерогатив монарха, почерпнутом теоретиками монархического государства из арсенала римского права и из церковной доктрины[642]. Принцип делегирования превращал должностное лицо в «репрезентацию персоны монарха», в «образ королевского величия», что создавало особую нерасторжимую связь чиновников с королем и «неумирающим телом» государства[643]. Этот принцип получает еще больший вес как гарантия защиты общего интереса в отсутствие короля, будь то крестовый поход Филиппа II Августа и Людовика IX Святого, пленение Иоанна II Доброго или болезнь Карла VI.
Для внедрения этого принципа, с одной стороны, должна была качественно измениться «служба короля», который теперь воспринимается как «администратор», воплощение «мистического тела» государства и хранитель общего блага. С другой стороны, этот принцип диктовался тем, что король не в состоянии одновременно пребывать повсюду и заниматься всеми делами управления, которые постепенно и неуклонно усложнялись. Новый статус монарха изменил его взаимоотношения с должностными лицами: отныне он передает часть своих полномочий либо в определенной сфере (суд, финансы и т. д.), либо в определенной области (бальяж, сенешальство, генеральство и т. д.), которые по своей природе остаются «королевскими», но приобретают безличностный, публично-правовой характер. Так обозначается новая природа службы: чиновники действуют в духе законов, традиций и практик управления, помноженных на их собственную интерпретацию.
Принцип делегирования властных полномочий возникает применительно к бальи и сенешалям, чья власть качественно отличалась от королевских представителей в домене — прево[644]. Затем верховные ведомства и службы получают часть публичных функций монарха, и начинается процесс структурирования бюрократического поля власти. Деятельность королевской администрации теперь регулировалась законами, бюрократическими правилами и процедурами, устанавливающими ответственность служителей за переданные им властные полномочия. Институциональное оформление ведомств и служб привело к складыванию их иерархической структуры, стержнем которой, как и в сфере «символического капитала», являлись судебные полномочия и защита «интересов короля».
Охрана законов и «интересов короля», трактуемых чиновниками как общий интерес королевства, исходно содержала противоречие и раздвоение власти. В результате возникает система контроля за действиями короля на уровне собственно исполнительного аппарата. Именно эти властные прерогативы королевских должностных лиц — отправлять публичные функции короля и контролировать его действия — я предлагаю именовать «политическим капиталом» ведомств и служб короны Франции.
Структура и иерархия делегированных полномочий
Принцип делегирования королем властных полномочий воплощался в клятве, которую должен был принести служитель при вступлении в должность. Ее основные параметры были едиными для служителей всех звеньев в цепи административного аппарата — от бальи до члена Королевского совета. Именно у бальи и сенешалей, полномочных представителей короля на местах, эта клятва впервые фиксируется и детально прописывается в ордонансах Людовика Святого в 1254 г.[645] Краеугольным положением этой клятвы являлось обязательство «охранять права короля» во всех сферах, не уменьшая и не ущемляя их[646].
Такую же клятву приносили королевские советники, будь то члены Королевского совета или служители выделившихся из Королевской курии ведомств. В ней приносящий клятву чиновник обещал охранять права короля[647].
Со временем в этот пункт клятвы вносились уточнения сути «интересов короля». Об этих изменениях мы можем судить по тексту клятвы, которую принесли два первых канцлера, получивших эту высокую службу путем выборов. 21 февраля 1372 г. Гийом де Дорман, а затем 20 ноября 1373 г. Пьер д'Оржемон, избранные на Королевском совете на должность канцлера, принесли клятву, где обещали служить королю «к чести и выгоде его и его королевства, хранить его наследие и выгоды общего блага королевства»[648].
Постепенно происходит расширение и уточнение делегируемых королем полномочий. Запрет на участие бальи и сенешалей в работе Королевского совета сделал их постоянными представителями короля на местах, где они безвыездно и лично отправляют службу. Вскоре они получили и особую королевскую печать как знак их полновластия[649]. Следующим шагом в направлении расширения компетенции королевских представителей на местах стало делегированное им право принимать вассальную клятву (оммаж) вместо короля от всех дворян, кто не может прибыть к королю[650].
Верховные ведомства короны конституировались также на основе получения ими тех или иных публичных функций короля. На вершине властной пирамиды стоял, разумеется, Королевский совет: его участие в принятии законов выражало главную политическую прерогативу. Во множестве указов подчеркивается, что король не может быть в курсе всех дел и знать их досконально, а потому присутствие людей из Совета, чьи имена, кстати, должны быть зафиксированы в тексте указа, призвано предотвратить ошибки или несообразности. Главной функцией Совета, как и всех ведомств и служб, являлась охрана «интересов короля» и, прежде всего, королевского домена в качестве опоры и ресурса его власти. Поэтому защита домена особо оговаривалась в нескольких королевских ордонансах[651].
Компетенция канцлера по сути была сходна с ролью Королевского совета, причем он в большей степени действует автономно и как глава администрации может заменять короля. Власть канцлера основывалась на его функции хранителя королевской печати, которой он скреплял все указы и наказывал за их фальсификацию[652]. Эта, на первый взгляд, формальная процедура содержала в себе возможность контроля над королевским законодательством и инициативами короля. Так, в Великом мартовском ордонансе 1357 г. канцлеру предписывалось принести клятву в том, что он больше не скрепит печатью и не подпишет ни одного указа, касающегося отчуждений из домена, если тот не прошел утверждения на Королевском совете[653]. Функция канцлера представлять и замещать персону короля, естественно, возрастала в периоды кризисов. Так, в связи с болезнью Карла VI его любимец канцлер Арно де Корби указом от 13 марта 1402 г. получил от короля его исключительную функцию — право помилования[654].
Делегированные королем властные полномочия у отделившихся от Королевской курии Парламента и Палаты счетов были наиболее широкими и автономными, поскольку они не следовали за персоной монарха и исполняли его главные функции — вершили правосудие и распоряжались финансами короны от его имени.
Функции Парламента определяли расширяющиеся рамки королевского правосудия — суда первой инстанции для земель домена и апелляционного суда для всего королевства, усилиями его служителей превратившегося в «прибежище для всех»[655]. Поскольку правосудие являлось главным инструментом укрепления и расширения власти монарха, король считался главой Парламента, а тот, в свою очередь, приравнивался в сфере своей компетенции к персоне монарха[656]. Показательно, что Людовик XI на закате жизни решил отправить в Парламент копию текста произнесенной им при коронации клятвы, поскольку содержащиеся в ней обещания исполняют, по сути, служители верховного суда[657].
Суверенный статус Парламента определялся принципом, согласно которому на его приговор нельзя было апеллировать, в том числе и к королю, если только не с целью помилования. Таким образом, делегированное Парламенту право вершить суд приравнивалось к удержанному правосудию самого короля[658]. Постепенно роль короля в работе Парламента начинает уменьшаться при сохранении его прав верховного арбитра королевства. Король мог изъять любое дело и решить его сам на Совете. Он мог вмешаться в ход судебного разбирательства, задержав вынесение приговора или повлияв на него. Именно это со временем наталкивалось на все более твердое сопротивление членов Парламента, расценивавших такое вмешательство как посягательство на их власть. Но их протесты на этот счет оставались бесперспективными, если такова была «воля монарха». В 1364 г. верховный суд пытался возражать против эвокации дела в Королевский совет, ссылаясь на гарантированную указами неприкосновенность своей компетенции, но не имел успеха. В 1376 г. король Карл Мудрый заставил Парламент согласиться на королевское помилование в судебном иске вокруг церкви Лиможа по просьбе его епископа, вопреки протестам верховного суда[659]. А в 1377 г. тот же король отозвал к себе в Совет судебный спор между его тетей графиней Алансонской и его кузиной графиней дю Бар, желая лично (en nostre personne) его разобрать[660]. Но поскольку в авторитете Парламента была заинтересована и корона, при Карле Мудром, а затем в период реформ «мармузетов» был сделан еще один шаг в направлении его автономизации. Указы от 22 июля 1370 и 15 августа 1389 г. гарантировали Парламенту невмешательство короля в ход и исход решаемого в верховном суде дела, запретив парламентариям подчиняться королевским письмам, «задерживающим отправление правосудия»[661]. Насколько эти указы отвечали интересам служителей верховного суда, можно судить по тому, с каким рвением они старались им следовать в дальнейшем, когда болезнь короля Карла VI грозила превратить Парламент в игрушку борющихся за место у трона кланов и групп влияния[662].
Тогда же процесс автономизации сферы правосудия коснулся и компетенции Палаты прошений Дома, которая изначально должна была следовать за персоной короля, принимая обращенные к нему прошения и докладывать о них на очередном заседании Совета. Со временем в ее ведение были переданы и судебные дела, причем касающиеся наиболее высокопоставленных чинов или лиц, а также находящихся под особой защитой короля, так что к началу XIV в. она получила право вершить правосудие «изо дня в день», т. е. без присутствия короля и его Совета[663].
В согласии с местом правосудия в структуре королевской власти объем компетенции Парламента теоретически не имел ограничений и усилиями его служителей, расширительно трактовавших «интересы короля», охватывал все сферы жизни общества. Компетенция Парламента представляет собой в законченном виде воплощение принципа делегированных полномочий и содержит модель этого процесса для остальных ведомств.
Как и Парламент, Палата счетов получает право действовать от имени и вместо короля. Такое право впервые упоминает ордонанс об управлении Домом короля 1318–1319 гг., в котором провозглашено равенство короля и Палаты счетов в сфере контроля над финансами[664]. Важно, что ее двери закрываются для всех посторонних лиц, включая членов Королевского совета, прелатов и баронов из близкого окружения, чье корыстное вмешательство в сферу королевских финансов угрожало «интересам короля»[665].
Главной функцией Палаты счетов являлась охрана домена и домениальных доходов короля, что способствовало передаче ей права контроля за выдачей грамот о привилегиях, аноблировании, натурализации, легитимации, выплате пенсионов и даров[666]. Когда в период общественного кризиса середины XIV в. с особой силой зазвучало требование восстановить домен короля, эта функция была передана именно Палате счетов[667]. Отныне она получает право проверять все королевские указы о дарах и других привилегиях из домена, регистрируя или оспаривая их[668]. В период правления Карла VI, когда раздача даров сделалась особенно широкой, по свидетельству монаха из Сен-Дени, служители счетов, вписывая эти дары в регистры, на полях приписывали: «слишком щедро» или «должно быть возмещено», заботясь о сохранении домена, особенно в связи с закреплением принципа его неотчуждаемости[669]. Высокий статус и публично-правовая компетенция Палаты счетов были зафиксированы в указе Карла VII, изданном в Бурже в сентябре 1460 г. В нем данная инстанция объявлялась созданной для «блага, выгоды и пользы, для сохранения прав короля и короны и общего блага, для сохранения домена и финансов, для контроля над расходами Дома, над дарами, помилованиями, оммажами, поступлениями от доходов с домена и над неотчуждаемостью домена»[670]. Как венец автономных прерогатив Палаты счетов ее решения объявляются не подлежащими апелляции.
Ту же эволюцию в направлении суверенной курии прошло ведомство казны. Выделившись в отдельную палату, оно одновременно получает от короля полномочия действовать автономно от его имени. В большом ордонансе об управлении Домом короля от 1318–1319 гг. действия главы Казначейства, названного «сувереном», приравниваются к действиям самого короля[671]. Полученная ведомством казны власть уравнивается с полномочиями Палаты счетов и Королевского совета, что находит подтверждение и в еще одном положении ордонанса, согласно которому сведения о состоянии королевской казны сборщики имеют право сообщать только «королю, людям счетов или казначеям»[672].
Основной функцией ведомства казны, как и Палаты счетов, являлась охрана домена, и с этой целью казначеи также получают право контроля над королевскими расходами и выдачей даров, пенсионов, экстраординарного жалованья[673]. Вскоре власть Казначейства будет признана суверенной, однако она перейдет под контроль Палаты счетов[674].
Как и ведомство казны, возникшая к концу XIV в. Налоговая палата призвана была охранять королевский домен и не допускать его уменьшения, контролируя расходы короля[675]. Важнейшей компетенцией этого ведомства явилось делегированное королем право вершить правосудие в делах, связанных со сбором налогов, которое вскоре сделало его суверенной курией.
В ордонансе 1383 г. провозглашалась автономность созданного отдельного налогового суда, в чьи дела «не мог вмешиваться никакой другой судья», а все решения должны были считаться «как сделанные нами (королем) нашей собственной персоной»[676]. В законченном виде суверенный статус был провозглашен в указе Карла VI от 26 февраля 1414 г.: «Палата налогового суда есть суверенная палата в делах налогов, и в ней все судебные дела и споры получают разрешение, как в нашей курии Парламента»[677].
В структуре делегированных полномочий особняком стоит служба реформаторов-ревизоров, которые являлись по характеру своих полномочий комиссарами, т. е. действовали временно или в определенной области королевства. Однако о службе ревизоров тоже стоит упомянуть в данном контексте, поскольку в рамках делегированных им полномочий они также автономно действовали от имени короля. Власть комиссаров определялась как суверенная, поскольку приравнивалась к власти короля и Парламента, и на их решения нельзя было апеллировать[678].
Как следствие, оформление суверенных ведомств и служб способствовало усилению публично-правового характера королевской власти, поскольку их служители действовали в рамках четко обозначенной публично-правовой компетенции и в сложной структуре взаимной ответственности, выраженной в иерархии соподчинения.
Само оформление ведомств и служб и фиксация их компетенции уже подразумевали иерархическую структуру. Однако четкую иерархию, связавшую все звенья королевской администрации в центре и на местах, создали лишь в конце XIV в. реформы «мармузетов»[679]. Особенностью этой иерархии являлась нерасчлененность некоторых сфер компетенции или их сознательное перекрещивание, когда разные ведомства, по сути, контролируют друг друга[680].
Импульс к упорядочению структуры содержался в решении Филиппа VI Валуа, установившего независимость от Королевского совета выделившихся из Курии ведомств. Однако при Иоанне II Добром происходит новое объединение компетенций: в состав Королевского совета теперь ex officio включены все главы верховных ведомств (канцлер, первый президент Парламента, главный мэтр прошений Дома и т. д.)[681]. Хотя сделанное Иоанном II Добрым административное новшество преследовало цель погасить постоянно возникающие конфликты между ведомствами (теперь их главы могли совместно решать все спорные вопросы и участвовать в принятии королевских указов), оно подтвердило неустранимую при монархическом правлении нерасчлененность властных функций, пребывающих как бы целиком в персоне монарха, и целостность «интересов короны».
Поскольку главным «интересом короля» являлась охрана его прав и домена, именно в этом пункте компетенция ведомств и служб перекрещивается, и нередко они призываются королевскими указами действовать совместно. Так, по ордонансу об управлении Домом короля от 1318–1319 гг. все сборщики и комиссары на местах переходят под совместный контроль Палаты счетов и Казначейства[682]. Бальи и сенешали как главные хранители королевских интересов на местах ордонансом от 1362–1363 гг. подчинены были на равных Королевскому совету и Палате счетов, куда они могли отныне обращаться за советом и помощью[683]. В 1379 г. ведомство казны поставлено под контроль членов Королевского совета, и отныне ни одна выплата не могла быть осуществлена без ведома «хотя бы двух из этих четырех советников». Точно так же в Палате счетов нельзя было теперь утвердить ни один из присылаемых счетов без присутствия «хотя бы одного из четырех советников и одного из трех казначеев»[684]. Эта совместная ответственность верховных ведомств за расходованием средств от домена получила общественную санкцию в ходе восстания 1413 г.: отдельная статья кабошьенского ордонанса предписывала изготовить три ключа от королевских сундуков и передать один ключ канцлеру, другой — президенту Палаты счетов, третий — назначенному от Казначейства[685]. И эта совместная компетенция реализовывалась на практике до конца исследуемого периода[686].
Статус Палаты счетов как главной хранительницы домена подкрепился передачей ей властных полномочий над остальными ведомствами сферы ординарных финансов. Все сенешали, бальи и сборщики обязаны были регулярно в определенные сроки привозить в нее отчеты о доходах и расходах. Наказание за нарушение этих сроков, как и за нерадение, также принадлежало данному органу. Как следствие, комиссии ревизоров, отправляемых для проверки деятельности служителей короля на местах, с 1318 г. переходят под ее контроль[687]. Контроль над раздачей даров, пожалований, писем легитимации, аноблирования, натурализации и т. д., закрепленный за ней, привел к передаче в ее компетенцию регистрации таких писем, составлявшихся Канцелярией[688]. В еще большей степени она контролировала деятельность Казначейства, а в случае нарушений могла отстранить провинившихся служителей[689]. Наконец, Палата счетов в XV в. проверяет в конце каждого месяца состояние королевской казны[690]. Создание Налоговой палаты расширило властные полномочия Палаты счетов. В ордонансе об учреждении Налоговой палаты от 28 февраля 1389 г. шесть генералов-советников по делам налогов, в чьем подчинении теперь находились все элю, сборщики, секретари, контролеры и конные сержанты, переходили под власть Палаты счетов[691]. Служба хранителей вод и лесов также перешла под ее власть. В ордонансе от 29 мая 1346 г. им предписывалось «не исполнять, не отдавать никаких писем о дарах наследственных, пожизненных или одноразовых», если они не прошли регистрацию в Палате счетов. В указе от 22 августа 1375 г. фигурирует монопольное право ведомства контролировать действия мэтров вод и лесов и наказывать их за проступки. Этот контроль был процедурно утвержден в форме ежегодных отчетов, которые мэтры вод и лесов обязаны представлять в Палату счетов[692].
В итоге властные полномочия Палаты счетов поставили ее на вершину иерархии финансовых ведомств, охраняющих королевский домен. Расширительное толкование ее служителями прав короля, как и повышающийся статус домена короны, способствовали разрастанию власти этой палаты. Это с неизбежностью сталкивало два верховных ведомства — Парламент и Палату счетов — в их стремлении к монополии.
Так, контроль за королевскими служителями на местах, сенешалями, бальи и их подчиненными, закрепленный за Палатой счетов, наталкивался на конкуренцию Парламента, поскольку эти чиновники являлись в первую голову судьями[693]. Суд королевского прево Парижа постепенно переходит под контроль верховного суда: Парламент с начала XV в. отслеживал злоупотребления клерков и аудиторов Шатле, регулировал и сокращал численность прокуроров[694]. Контроль Парламента над Шатле и управлением Парижем радикально повышается вследствие возобновления войны в 1415 г., когда охрана столицы стала важнейшим политическим делом, порученным королем Карлом VI Парламенту[695]. И надо признать, что он в полной мере воспользовался данной ему властью, создав своего рода чрезвычайный совет для защиты и выживания Парижа, состоящий из служителей Шатле, купеческого прево и эшевенов, представителей Университета и широкого представительства горожан. Но нет ничего постояннее временных мер: королевская схизма 1418–1436 гг. и установление режима двойной монархии надолго оставили Парламент один на один с проблемами Парижа. В этот кризисный период его власть над королевским аппаратом в Париже практически не имела конкурентов, а его политика ясно обозначила приверженность служителей верховного суда интересам защиты институтов королевской власти и сохранения политического значения Парижа в качестве резиденции верховной власти[696].
Однако столкновение компетенций верховного суда и Палаты счетов происходило не столько из-за их амбиций, сколько вследствие дублирования данных им королевскими указами полномочий. Так, службы элю — выборных раскладчиков налогов, согласно ордонансу 28 декабря 1355 г., «в случае затруднений» должны были обращаться в Парламент или в Палату счетов[697]. Позднее, когда налоговое ведомство выделилось в отдельную палату, а внутри нее создан налоговый суд, он также перешел под контроль двух ведомств — Палаты счетов и Парламента[698].
Перекрещивание компетенций определялось значимостью главного «интереса короля» — охраны королевского домена. В той или иной степени именно она являлась задачей всех ведомств и служб, однако с приоритетом Палаты счетов. В этом пункте столкновение ее с Парламентом являлось практически неизбежным. Исследование политики верховного суда в первой трети XV в., в период острого кризиса власти, борьбы партий и королевской схизмы, показало включение служителями Парламента охраны домена в круг своей компетенции как одного из главных «интересов короля»[699]. Характерно, что такой политики в равной мере придерживались оба параллельно существовавших Парламента — в Париже и в Пуатье. Так, в упоминавшуюся ремонстрацию Парламента в Пуатье королю Карлу VII в число подлежащих исправлению практик была включена процедура утверждения писем о домене в Палате счетов без участия Парламента и Королевского совета[700]. После воссоединения двух Парламентов, 31 декабря 1439 г. королевский адвокат заявлял, что Палата счетов не имеет права ничего отчуждать из домена без разрешения Парламента[701].
В известной мере подчинение Палаты счетов власти Парламента было зафиксировано уже в первом ордонансе от февраля 1320 г. об учреждении этой палаты. В нем предписывалось в случае апелляции к королю на решение или приговор Палаты счетов пригласить на его рассмотрение «двух-четырех человек из Парламента, в зависимости от существа дела, чтобы они вместе с людьми этой Палаты его решили»[702].
И надо отметить, что такая практика имела место, поэтому и перечислить все случаи участия Парламента в разборе дел в Палате счетов нецелесообразно, отмечу только ряд характерных черт. Во-первых, в Палате счетов регулярно проходят совместные заседания с участием Парламента, а также канцлера и членов Королевского совета. Во-вторых, члены Парламента приходят в Палату счетов, когда здесь решаются вопросы о выплате им жалованья из казны[703]. В-третьих, такие совместные заседания просуществовали вплоть до конца XV в.[704] Однако это вовсе не означает, что правило соблюдалось без проблем. Главным источником столкновений двух курий являлось право любого подданного апеллировать к Парламенту, что естественным образом посягало на статус суверенного суда Палаты счетов[705].
Проблемы начинают возникать с середины XIV в., когда каждое ведомство стремится четко обозначить свою компетенцию и статус в структуре исполнительного аппарата. Так, 13 марта 1353 г. Палата счетов приговаривает к штрафу человека, осмелившегося подать апелляцию на ее приговор в Парламент; 10 марта 1391 г. за подобное действие она заключает в тюрьму и освобождает только после того, как апелляция была отозвана 8 августа 1393 г.[706]
Участившиеся столкновения двух ведомств потребовали вмешательства короля. Указ Карла V Мудрого от 7 августа 1375 г., уточнивший разделение компетенций Парламента и Палаты счетов, был издан в связи с конкретным казусом — иском в Парламент Гийома дю Пюи, сборщика соляного налога в Верноне, осужденного Палатой счетов за фальсификацию и другие проступки. Этот иск в верховный суд, сопровождаемый со стороны прокурора истца оскорбительными обвинениями в адрес Палаты счетов, был квалифицирован ее служителями как ущерб «чести и статусу» (l'honneur et Testat) Палаты, за что прокурор был даже посажен в тюрьму Шатле, о чем также пожаловался в Парламент. В результате конфликта канцлер отказался скрепить печатью вызов в Парламент людей счетов и обратился за поддержкой к королю, ссылаясь на ордонансы, запрещавшие апеллировать на приговоры Палаты счетов[707].
О противоречиях между двумя ведомствами можно судить по сборнику Жана Ле Кока. В него включен образец иска, сталкивающего компетенции двух палат, когда одна из сторон дела, решенного в Палате счетов, обратилась с иском в Парламент в 1392 г. Спор потребовал вмешательства канцлера, пытавшегося примирить оба ведомства, которые придерживались диаметрально противоположных позиций. Члены Палаты счетов настаивали, что на их решения нельзя апеллировать, и их курия не подчинена Парламенту (ab eis non esse appellandum, nec habere in superiores, dominos Parlamenti); а Парламент настаивал на обратном. Не видя возможности примирить эти позиции, канцлер Арно де Корби изъял дело в пользу Королевского совета, где сам его и решил. Комментируя это дело, Жан Ле Кок приводит аналогичные прецеденты, видя водораздел компетенций двух палат в существе иска. Если приговор касается иска о финансовом состоянии домена и правах короля, то компетенция Палаты счетов должна быть в этом вопросе суверенной, поскольку члены палаты «лучше других разбираются в этих вопросах». Однако во всех иных вопросах приоритет Парламента должен оставаться непререкаемым, ибо он — «главная палата и выше всех»[708].
Наиболее острое столкновение Парламента и Палаты счетов произошло в начале XV в., усиленное вмешательством борющихся политических кланов. Спор возник из-за иска в Парламент Рауля Витара, клерка счетов, обвиненного Палатой счетов в должностных злоупотреблениях и посаженного в тюрьму. Конфликт двух ведомств возник 29 октября 1401 г. и продлился до конца февраля 1402 г., причем в него были втянуты канцлер и даже король Карл VI. Парламент отказывался передавать дело в руки Палаты счетов, ссылаясь на то, что защищает интересы истца, «как поступал со всеми людьми, просящими об этом». Желая погасить конфликт, канцлер не стал скреплять печатью письмо и задержал дело у себя, прибегнув к помощи короля. Однако, когда король попытался изъять это дело к себе, то получил решительный отказ Парламента, где обращение монарха было квалифицировано как «очень большой ущерб королю и общему благу». Потребовалось еще одно письмо короля, на этот раз выражающее явное неудовольствие, поскольку он «самолично» (en nostre propre Personne) желал решить дело. Свою позицию Парламент обосновывал незаконным вмешательством в дело принцев крови — герцогов Бургундского и Орлеанского, видя в этом посягательство на прерогативы короля и его должностных лиц. Дело вновь пытался разрешить канцлер, на этот раз пригласив к себе обе стороны, но члены Палаты счетов хранили во время заседания у канцлера «гордое молчанье», заявив вначале, что «не скажут ничего, кроме как в присутствии короля, ибо это дело касается короля и его домена», и что Палата счетов не подчинена Парламенту[709]. Но и отзыв иска непосредственно к королю не привел к окончанию спора, в котором в итоге победил Парламент, так как король вернул им дело[710].
Таким образом, обе палаты старались максимально расширить компетенцию, трактуя в свою пользу полученные властные полномочия. Однако чаша весов склонялась скорее в сторону монополии Парламента и ограничения прерогатив Палаты счетов сферой финансов. Об этом свидетельствует кабошьенский ордонанс, где данному вопросу было уделено особое внимание. В параграфе 149 содержится обвинение в адрес Палаты счетов, слишком много времени и сил отдающей разбору судебных дел и исков, не имеющих прямого отношения к ее компетенции, что приводит к забвению собственно своих прямых функций. Источником такой неразберихи, по мнению составителей ордонанса, являлась сама компетенция Палаты — разрешать все дела, касающиеся счетов, хотя в деле могут содержаться разные аспекты, часть которых к счетам не относится. Авторы ордонанса восстанавливают процедуру, предписанную в 1320 г.: в случае исков на приговоры Палаты счетов их надо решать совместно с Парламентом; если же Палата счетов не будет соблюдать эту процедуру, то «ущемленный» (grevé) сможет тогда апеллировать к верховному суду[711].
Та же процедура санкционируется указом от 12 апреля 1460 г. и ордонансом о юрисдикции Палаты счетов, изданном в Бурже в декабре 1460 г. В них подверглась осуждению сложившаяся практика апелляции в Парламент на решения Палаты счетов, поскольку она якобы возникла от корыстного желания проигравшего отсрочить приговор и не возмещать нанесенный короне ущерб. В результате создаются препятствия в деятельности данной курии, «вынужденной прерывать работу и идти в Парламент, и что еще хуже, носить туда свои регистры и счета, которые должны храниться в строгом секрете». В итоге, было повторено, что Палата счетов не подчинена Парламенту, как и никому, кроме короля, а в случае апелляции предписывалось прибегать к совместному решению иска представителями обеих палат[712].
И лишь при Людовике XI происходит окончательное разделение компетенции двух ведомств и закрепление сложившейся практики. В серии указов короля Палата счетов получила статус суверенной курии в качестве «главной хранительницы королевских прав и домена», чья компетенция «должна оставаться неделимой» (qui doit estre conservé en unité)[713]. В этих указах делается отсылка на все предыдущие решения по данному вопросу (1318, 1320, 1375 и 1407 гг.) как на законное основание принятого решения. Однако, хотя Палата счетов названа суверенным судом и хранителем домена, сфера ее компетенции ограничивается финансами и проверкой счетов, а все остальные дела, касающиеся королевских прав и домена, передаются в ведение Парламента.
За этой победой Парламента стоит важная, с точки зрения иерархической структуры администрации, тенденция. Как мы видим, Парламент на раннем этапе становится во главе складывающейся иерархии благодаря месту правосудия в структуре властных прерогатив короля. Однако наибольшие усилия были потрачены им именно на подчинение себе Палаты счетов, которая отвечала за важнейшую сферу — состояние домена и казны — и стояла, по сути, во главе всех финансовых ведомств короны. Поэтому Парламент, не посягая на компетенцию остальных финансовых ведомств, желал подчинить себе их главу, обеспечив себе тем самым приоритетное положение.
Подводя итоги, можно констатировать, что складывающаяся в XIII–XV вв. структура ведомств и служб короны Франции опиралась на делегирование публичных функций и строилась на приоритете правосудия и финансов как главных «интересов короля», объем которых определял место в иерархии аппарата. Перекрещивание компетенций ведомств было нелинейным процессом, отражая как намеренное сдерживание короной тенденций к автономности аппарата при помощи взаимного контроля, так и природу монархической власти, отторгающей, по сути, разделение функций, формально концентрирующихся нераздельно в персоне монарха. Наконец, облеченные делегированной им публичной властью чиновники стремились максимально расширить свою компетенцию, усиливая тем самым прерогативы короля Франции.
Соучастие ведомств и служб в сфер законодательства и лимиты полномочий короля Франции
Последствием складывания исполнительного аппарата стало соучастие королевских должностных лиц в политике короны и лимитирование ими полномочий короля. В историографической традиции эта функция рассматривалась почти исключительно через призму подачи ремонстраций (возражений), и это во многом оправданно. Действительно, чиновники короны достаточно рано получили важнейшую политическую функцию — регистрировать и оглашать королевские указы, а в случае несогласия с ними высказывать свои возражения. В историографии установилось мнение о неверном использовании и излишне расширительной трактовке суверенными куриями эпохи Старого порядка полученных прав в сфере законодательства[714]. Как это обычно бывает, последующая история проецируется на истоки явления, затмевая его суть. Поэтому важно вернуться к этим истокам, чтобы понять роль политических функций администрации в становлении государства.
Прежде всего (и это обычно ускользает от внимания исследователей), право подачи ремонстраций являлось лишь частью более обширной сферы полномочий верховных ведомств и служб по контролю действий короля, и его не следует рассматривать изолированно. Дело в том, что становление исполнительного аппарата с неизбежностью сопровождалось внедрением специфических бюрократических процедур в методы управления, и эти бюрократические процедуры сделались краеугольными камнями в основании политических полномочий королевской администрации, ограничивающих единовластие монарха.
Ведение протоколов, регистрация указов и сохранение архивов ведомств получают санкцию короны практически в самом начале процесса их институционализации. В этих санкциях четко обозначена задача сохранения «памяти государства», преемственности указов и правовых норм и, как следствие, контроль над законотворчеством короля. Так, деятельность Королевского совета по ордонансу от 16 ноября 1318 г. подлежала протоколированию королевскими нотариусами, обязанными записывать все, что будет там решено. При этом нотариус должен был составить несколько копий: одну передать королю, а остальные — тем, «кому надлежит исполнять то, что было решено». Эти записи призваны служить целям контроля, поскольку по ним, «когда соберется вновь Совет, каждый сможет дать отчет, хорошо ли он исполнил то, что полагалось, и можно будет понять, кто допустил ошибки» (deffaut)[715].
В ордонансе от декабря 1320 г. о свитских короля (будущих мэтрах прошений Дома) отдельный пункт предписывал секретарю Пьеру Баррьеру завести специальный регистр (Journal), куда постоянно записывать всё, что говорится на Совете, «дабы память об этом сохранилась»; а чтобы «ни одно обсужденное дело не было забыто или не запоздало с исполнением», этот секретарь отныне обязывался два-три раза в неделю заглядывать в этот «Дневник» и контролировать исполнение принятых решений[716].
Отделение от Королевской курии Парламента сопровождалось появлением документации и сохранением архивов верховного суда (слушаний дел, отчетов о расследованиях, приговоров и т. д.) как «памяти государства», особенно после введения правила обязательной регистрации и оглашения в Парламенте королевских указов[717].
В Палате счетов функции контроля предусматривались первым же ордонансом 1320 г. о создании ведомства[718]. В нем отдельным пунктом было оговорено ведение регистра, именуемого, как и в Королевском совете, «Дневником», куда следовало вписывать всё, что делается и решается в этой палате, дабы «сохранить память»[719]. Архивы Палаты счетов имели решающее значение в плане сведений о домене и казне.
Точно такие же бюрократические процедуры, ставшие основой для контроля за действиями короля, были внедрены и в работу Казначейства. С ордонанса об управлении Домом короля (1318–1319 гг.) предусматривалась передача казначеям письменных распоряжений (cedulles) от короля или его доверенных лиц для осуществления выплат, даже если такие распоряжения были им прежде сделаны устно (par bouche), «словно бы это было сказано в их отсутствие, дабы они могли дать добрый и законный (bon et loyal) отчет всякий раз, как понадобится, вовремя и к месту». При этом клеркам Казначейства предписывается постоянно находиться в помещении, где хранятся королевские сундуки с деньгами, и вести «собственноручно» (de sa main) книгу учета всех денег. Наконец, казначеи и меняла обязаны теперь все доходы и расходы вписывать в специальный регистр, указывая, от кого они получены и кому выданы[720].
Ввиду важности для короны экстраординарных поступлений вводимые процедуры в Налоговой палате отличались особой тщательностью. В деталях они были расписаны в ордонансе от 13 ноября 1372 г. Во-первых, королевские письма о выплатах из этих средств могли подписывать только трое поименно перечисленных мэтров — Пьер Бланше, Ив Давен и Жан Табари. Письма должны были иметь «подпись» (signet) короля и быть заверены внизу (vérifiées au dos) генералом-советником налогов. Все письма, подписанные другими лицами, не подлежали скреплению печатью канцлера и исполнению. Во-вторых, распределение средств в Налоговой палате признавалось законным, только если делалось на заседании (en plaine chambre) и в присутствии не менее двух генералов-советников. Наконец, все письма или приказы, отклоненные палатой, должны были внизу иметь подпись нотариуса об этом отказе, а суть этих писем, как и причины отказа, обязаны были регистрироваться в книгах палаты. Разумеется, бюрократические процедуры были распространены и на работу налогового суда, где, как и в Парламенте и под его контролем, надлежало вести регистры слушаний дел и иную документацию[721]. Наконец, представители короля на местах — бальи и сенешали, являясь хранителями «прав короля» в своем округе, по указу от 5 февраля 1389 г. должны были перечислить эти права, составив регистр и отправив его копию королю[722].
Внедрение бюрократических процедур в работу ведомств и служб преследовало не только прагматическую задачу упорядочения их функционирования, но и более важную символическую цель — сохранение «памяти» строящегося государства. К обширным архивам можно было прибегнуть в затруднительной ситуации — в поисках прецедента, предыдущего решения аналогичного казуса или прежних указов[723]. Благодаря этим архивам законодательная деятельность королей Франции получала дополнительную легитимность, поскольку апеллировала к сложившейся традиции и к преемственности законов. А эта преемственность, в свою очередь, являлась опорой складывающегося континуитета государства[724].
Функция ведомств и служб короны по «сохранению памяти» через процедуру регистрации, оглашения и хранения королевских указов недвусмысленно прописана в законодательстве. Так, по указу от декабря 1320 г. нотариусы, которые ведут протоколы Совета, обязуются в случае затруднений обращаться в Палату счетов, где зарегистрирован этот указ и куда «передан на хранение»[725]. Ордонанс октября 1334 г. с перечислением регальных прав короля Франции был передан в Парламент и в Палату счетов для регистрации «на вечную память» (a perpétuelle memoire)[726]. Когда в январе 1383 г. здание парижской ратуши (Maison de Ville) передавалось «навечно» в распоряжение королевского прево Парижа, в тексте указа оговаривалось, что он должен быть зарегистрирован в «книгах (es Escrits et Livres) нашей Палаты счетов и Казначейства, дабы сохранить навечно память» (pour en avoir memoire perpétuelle)[727]. В большом ордонансе о реформе королевской администрации, составленном «мармузетами» 5 февраля 1389 г., отдельный пункт расписывал процедуру сохранения памяти о нем. В резиденциях бальи и сенешалей, где он должен был быть объявлен во время заседания суда и зарегистрирован (как и в верховных ведомствах в столице), предписывалось его записать в форме плаката и выставить на всеобщее обозрение для «вечной памяти»[728]. В формуляре Одара Моршена содержится текст клятвы писца-нотариуса (tabellionnage), где присутствует его обязанность по окончании службы передать все протоколы и нотариальные книги преемнику «для гарантии охраны общего интереса и памяти будущих» поколений[729].
Особую роль в осуществлении этой функции играли королевские нотариусы и секретари Канцелярии, которые собственно и составляли тексты указов: «для блага, чести и прославления Дома (короля) они составляют и передают на вечную память посредством написания стройным, строгим, подобающем и красноречивым языком высоких, благородных и похвальных эдиктов вечных и общих, процедур и установлений суда, законов, хартий, приговоров, конституций, ордонансов и королевских указов… для прославления и возвеличивания этого Дома, блага и чести суда, для сохранения обычаев, правил и кутюм нашего королевства для блага и выгоды государства»[730].
Однако хранение в архивах ведомств королевских указов позволяло их служителям манипулировать этим «информационным капиталом» в своих интересах, выставляя только те нормы и процедуры, которые были выгодны им самим, и скрывая те, что были неудобны[731]. Таким образом, само внедрение бюрократических процедур (ведения протоколов заседаний советов и судов, правила подписи, скрепления печатями и т. д.) усиливает роль чиновников и создает основу контроля со стороны ведомств и служб, ставящего границы авторитарному принципу власти короля Франции. Функция «сохранения памяти» по самой своей сути предполагала контроль над деятельностью короля, наивысшей формой которого стала процедура регистрации королевских указов[732].
С начала XIV в. король направляет указы в верховные ведомства, прежде всего в Парламент и в Палату счетов, для их регистрации: сначала все королевские указы, а затем лишь те, которые считались обладающими «вечной ценностью для управления королевством»[733]. Впоследствии эта функция была распространена на Монетную палату, на Налоговую палату, на обе Палаты прошений (Дома и Дворца), а со второй половины XV в. — на аналогичные курии, созданные в провинциях[734].
Процедура регистрации в своем истоке была продиктована, на первый взгляд, чисто утилитарными целями: верховные палаты собственно и должны были исполнять законодательные нормы. Но была и еще одна, весьма важная сторона этой функции: Парламент, как и другие курии, включая суд бальи и сенешалей, обязан был также зачитать новый королевский указ (это делалось обычно при оглашении очередных приговоров), после чего тот считался вступившим в силу, поскольку теперь никто не мог отговориться его незнанием. Об этом свидетельствовала обязательная формула записи в специальном регистре ведомства, гласившая, что указ «прочитан, объявлен и зарегистрирован» (lecta, publicata et registrata)[735].
При регистрации всегда указывалась дата принятия решения, а в Парламенте отмечалось и мнение генерального прокурора короля; формулы же регистрации в Парламенте гласили: «списан с оригинала» (collatio facta est); иногда добавлялось имя секретаря[736]. Однако со временем в интерпретации самих чиновников обязанность регистрации королевских указов начинает трактоваться как обязанность проверить новый закон на его соответствие предыдущим указам (верификация) и, в случае обнаружения противоречий или ошибок, обратить внимание короля на них с целью устранения (ремонстрация). Возможность высказывать возражения по поводу королевских указов появляется у верховных ведомств примерно с середины XIV в., т. е. после их институционального оформления и закрепления компетенции[737]. Постепенно даже простая процедурная отметка о регистрации и объявлении указа трактуется чиновниками как формула его одобрения[738].
Как следствие, если указ казался членам верховных палат противоречивым или ошибочным с точки зрения «интересов короля», то они его не регистрировали, а сообщали королю свои возражения или замечания. Король мог с ними согласиться и внести исправления в указ, а бывало, что и вовсе отменить его. Впервые Парламент указал королю на некоторую сомнительность изданного указа 22 декабря 1338 г., и Филипп VI Валуа прислушался к этим доводам[739]. Первая ремонстрация Палаты счетов датируется 24 сентября 1364 г., и она также была благосклонно принята и учтена Карлом V, который даже поблагодарил чиновников за выявленную ошибку[740]. Факт исправления указа отражался и на формуле его регистрации: например, «верифицирован, прочитан и исправлен» (visa, lecta et correcta)[741].
Но чаще всего король настаивал на своем решении, и тогда указ возвращался с так называемым «приказом» (lettre de jussion) его зарегистрировать. Первый такой приказ, направленный в Парламент, датируется 19 июля 1367 г.[742] Обычно на этом оппозиция ведомств заканчивалась, но они всегда вписывали в регистр и свой протест, и тот факт, что письмо зарегистрировано по прямому приказу короля. Формула такой регистрации была неизменной: «Lecta et publicata de expresso et iterato jussu seu precepto domini Regis»[743]. С помощью этой формулы чиновники как бы снимали с себя ответственность за последствия данного указа.
Бывало и так, что одного письма-приказа короля оказывалось недостаточно, и курии продолжали упорствовать. В распоряжении короля Франции имелся большой арсенал средств воздействия: король мог отправить еще одно или даже подряд несколько аналогичных писем-приказов; он мог послать кого-то из своих приближенных, членов Королевского совета или канцлера для нажима на непокорных служителей. Наконец, если все это не помогало, король мог явиться сам, и тогда письмо регистрировалось автоматически[744].
Однако трактовка королевскими служителями функции регистрации указов как права на их проверку и одобрение, равно как и подача возражений опирались на недвусмысленно предписанную им обязанность оберегать прежние указы и сопротивляться их нарушениям. Впервые она появилась в фундаментальном для всей административной структуры ордонансе короля Филиппа IV Красивого «О благе, пользе и преобразовании королевства» от 23 марта 1302 г.[745] Статья 21 ордонанса гласила, что все «сенешали, бальи, прево, равно как и иные судейские нашего королевства» обязаны исполнять королевские указы, «если только какие-то истинные, справедливые или законные причины не препятствуют этому, в силу их клятвы; тогда пусть вовсе не соблюдают их (minime teneantur), а причины открыто (per literas apertas) изложат и сообщат нам»[746]. Еще конкретнее право бальи и сенешалей не подчиняться противоречивым указам короля оговорено в указе Филиппа IV Красивого от 1303 г. о дисциплинарных нормах их службы[747].
Обязанность королевских служителей не подчиняться ошибочным указам апеллировала к их основной функции — охране прав и интересов короля, под которыми подразумевались домен короны, финансы и казна, а также предшествующее законодательство. В результате многие королевские указы содержали четкие предписания как ко всему корпусу королевских служителей, так и к отдельным ведомствам не подчиняться решениям, противоречащим прежним нормам. В ордонансе Филиппа V Длинного (18 июля 1318 — 10 июля 1319 гг.) статья 21 уже прописывает процедуру обжалования королевских указов[748]. Отмена в 1341 г. практики раздачи невакантных бенефициев и даров предписывала Парламенту и «другим судейским (justiciers), если случайно из-за назойливости просителей или иначе мы дадим какие-то письма обратные (этому. — С.Ц.), желаем, чтобы они не имели силы… и им бы не подчинялись»[749]. В изданном на волне общественного движения за реформы ордонансе от 14 мая 1358 г. было повторено право королевских служителей не подчиняться ошибочным указам короля[750]. В указе от 7 февраля 1389 г. отменялась практика взимания штрафов с лиц, еще не осужденных по приговору: такие королевские письма предписывалось канцлеру не скреплять печатью, но перечеркнуть и порвать, а если скреплены печатью, Казначейству и Палате счетов их не регистрировать[751]. В ордонансе от 7 января 1408 г. прописывалась еще более разветвленная процедура охраны «интересов короля»: членам Королевского совета запрещалось подавать незаконные прошения, равно как и членам Парламента, Палаты счетов и Казначейства; если же что-то будет им даровано, канцлер не должен скреплять эти указы печатью, Парламент, Палата счетов и Налоговая палата не должны их регистрировать и им подчиняться[752]. Указ Людовика XI о несменяемости королевских чинов от 21 октября 1467 г. в конце также содержит эту норму: «если случится… сделать что-то против этого (указа), мы это отныне и навсегда отзываем и аннулируем… и им не верить и не давать ходу»[753].
Право контролировать указы короля предписывается и каждому ведомству в отдельности. Прежде всего, оно относилось к Королевскому совету как обязательному соучастнику вырабатываемых указов. В ордонансе от 14 мая 1358 г. вводится норма, согласно которой присутствовавшие на совете, «или, по крайней мере, трое из них», должны завизировать и тем самым удостоверить указ, прежде чем нотариус его подпишет и даст ему ход[754]. Эта норма вновь была подтверждена в ордонансе от 27 января 1360 г., где дается обещание не издавать никакого указа без обсуждения его на Совете, причем в тексте должны быть поименно названы те советники, кто присутствовал, или хотя бы двое из них; в противном случае такое письмо объявляется «не имеющим силы», и его не следует подписывать и скреплять печатью; если же так будет все же сделано, — не подчиняться ему[755].
В еще большей степени функция контроля возлагается на канцлера и служителей Канцелярии. Уже по ордонансу от декабря 1320 г. о свитских короля нотариусам предписывалось ничего не составлять и не подписывать, что противоречило бы нормам данного указа[756]. Отдельная статья Великого мартовского ордонанса 1357 г. предписывала Канцелярии осуществлять контроль над королевскими указами[757].
Возросший статус канцлера превратил его в ключевую фигуру в законодательной сфере[758]. Тот же Великий мартовский ордонанс 1357 г. вменял канцлеру в обязанность оберегать домен короны и контролировать королевские указы о дарениях из него, докладывая обо всем подобном на Совете, несмотря на возможные обратные предписания короля[759]. В ордонансе 14 мая 1358 г. повышается роль канцлера в контроле над королевскими указами. Отныне он отвечал за соблюдение нормы об обязательном соучастии Королевского совета, поскольку не имел больше права подписывать указы, «несмотря ни на какие приказы, устные или письменные, написанные нашей (короля) рукой или другим нашим приказам», без визы членов Совета[760]. В период правления больного короля Карла VI бесконтрольная раздача даров превратилась в бедствие, и потребовались новые указы, ставившие границы этой порочной практике. В большом ордонансе о реформе управления от 7 января 1401 г. канцлеру вновь запрещалось скреплять печатью указы о дарах, которые не были обсуждены или доложены на Совете, а секретари Канцелярии несли ответственность за соблюдение этих норм, рискуя потерей должности[761].
Парламент, позиционируемый как эманация королевской власти, ставил знак равенства между интересами ведомства и «интересами королевства». Статус Парламента был подкреплен запретом королю вмешиваться в деятельность верховного суда. Согласно ордонансу от 19 марта 1359 г., если «назойливостью просителей, по недосмотру» король вмешается в ход судебного разбирательства, «без разумной и справедливой причины, против блага правосудия и в ущерб королю», Парламенту запрещено этому подчиняться, а такие приказы короля разрешено как «несправедливые, незаконные, неправильные и неверные кассировать и аннулировать»[762]. Компетенция ведомства вскоре получила еще одну гарантию неприкосновенности от вмешательства короля — запрет откладывать оглашение приговоров из-за королевских приказов: «по какому бы то ни было письму или указу, который вы получите от нас, обратному этому, не откладывайте оглашение приговора»[763]. Эта норма в итоге вошла в большой ордонанс о реформе правосудия 1454 г., где Парламенту предписывалось оглашать приговоры и вписывать их в регистр сразу же по их вынесении, а также запрещалось подчиняться королевским указам, вмешивающимся в ход дела, даже если они исходят лично от короля и «опечатаны» в Канцелярии[764].
В равной степени Палата счетов обладала правом обжаловать «неверные» королевские указы и не подчиняться им[765]. Право контролировать действия короля по раздаче даров было прописано в большом ордонансе от 8 апреля 1342 г.[766] В период политического кризиса 1356–1358 гг. все дары из домена, сделанные со времени правления Филиппа IV Красивого, отзывались и подлежали отныне проверке в данной курии[767]. Преодоление кризиса усилило эти функции контроля Палаты счетов за дарами короля. Согласно указу от 18 октября 1364 г. ее служители должны были проверять законность сделанных даров «назойливостью просителей» и «отказать тем, кому следует отказать»[768]. Согласно указу декабря 1460 г., никакой дар не должен иметь силы, если он не проверен и не утвержден Палатой счетов[769].
И надо заметить, что это не было, что называется, «фигурой речи», некоей данью абстрактной теории «доброго совета», но вполне реальными и весьма строгими правилами деятельности чиновников короны. Вот довольно яркий пример: 21 июля 1368 г. два контролера Канцелярии были обвинены Карлом V Мудрым в нарушении процедуры прохождения указов, касающихся аноблирования, легитимации и погашения долгов. Такие письма должны были проходить через проверку и утверждение Палаты счетов, а эти двое, «под предлогом неких наших (королевских. — С.Ц.) закрытых писем, вам адресованных», передали их прямо в казну для выплат. «Возмущенный король» строго указывает им на недопустимость подобного нарушения, угрожая в случае повторения взыскать с них самих все выплаченное казной по этим письмам[770].
Те же функции контроля над раздачей даров возлагались на ведомство казны, особенно под нажимом общества: на Штатах в мае 1358 г., где вотировался налог на освобождение Иоанна Доброго из английского плена, особый пункт предписывал казначеям не подчиняться письменным или устным распоряжениям короля, требующим иного использования собранных средств[771]. Когда депутаты Штатов в декабре 1355 г. добились создания налоговой службы, подконтрольной депутатам, король Иоанн Добрый обязал комиссаров и сборщиков присягнуть на Евангелиях, что они не подчинятся королевским письмам и просьбам, данным из-за «назойливости просителей», под угрозой лишения службы[772].
Впоследствии в компетенции Налоговой палаты важной стала функция контроля над расходованием средств[773]. В указе от 26 января 1383 г. генералы-советники Налоговой палаты получили право проверять королевские письма и отменять те, что нарушали нормы этого указа[774]. Более того, когда Карл VI назначил президентом Налоговой палаты своего кузена Шарля д'Альбре, он обосновал цель этого назначения желанием придать палате больше силы для сопротивления тем, кто получает от него же незаконные дары[775].
Все эти правила и процедуры, предписанные королевскими указами, определяли и позицию ведомств при регистрации. Для ее понимания следует ответить на ключевой вопрос: зачем короли Франции уже в первой половине XIV в. ввели норму регистрации, верификации и обжалования собственных указов чиновниками?
Ключ к пониманию истоков такой практики лежит в сфере правовых и идейных основ формирующейся королевской власти[776]. Правовое и идейное обоснование законодательной власти монарха взяли на себя те, кто со второй половины XIII в. закладывал основы королевского суверенитета во Франции — легисты[777]. Именно они, опираясь на нормы римского права и приспосабливая их к иной реальности, обосновывали plenitudo potestatis короля Франции, прежде всего право издавать законы. Фундаментальные принципы абсолютной власти монарха: «что угодно государю, имеет силу закона» (quod principi placuit legem habet vigorem/ce que plest au prince vaul loi), «король выше закона» (princeps legibus solutus est), «все принадлежит государю» (omnia principi esse) — закладывались усилиями самих королевских служителей, способствуя укреплению королевской власти во Франции, даже если на первых порах они выдавали желаемое за действительное[778]. Хотя эти принципы провозглашали власть короля неограниченной, они с самого начала уравновешивались внедренной идеологами монархической власти системой ограничений, поскольку ничем не ограниченная власть считалась «тиранией»[779]. Правда, вначале эти ограничения исходили не столько из правовой сферы, сколько из области морали. Но только лимитированная определенными нормами законодательная власть короля признавалась «абсолютной»[780]. В согласии с теорией «королевского абсолютизма» эти лимиты выражались в четырех принципах: новый закон не должен нарушать предыдущих указов, должен был получить одобрение Совета, должен служить общему благу и быть принят по разумной причине.
Первым по значимости лимитом выступал принцип «общего блага», который единственный оправдывал издание нового закона[781]. Как следствие, противоречащий ему указ короля мог не исполняться, что стало опорой права верховных ведомств на ремонстрацию[782]. Определение этого «общего блага» оставалось довольно расплывчатым, и известно, каких трудов всегда стоило, например, на собраниях Штатов канцлеру от имени короля убедить депутатов в обоснованности тех или иных налогов нуждами «общего блага». Следовательно, эта «необходимость» издания нового указа нуждалась в подтверждении.
Кто же должен был признать и подтвердить наличие разумной причины для издания нового закона? Здесь мы подходим к другому фундаментальному принципу «абсолютной власти» монарха во Франции. Издание закона, в теории, должно было происходить только при участии и с одобрения Королевского совета, который содержит в зародыше публичную функцию, представляя «общий интерес»[783]. Разумеется, этот совет изначально состоял из знати, из принцев крови и прямых вассалов короны, однако усиление публично-правовых принципов власти повлекло за собой привлечение к работе Совета легистов и практиков из числа сведущих в праве профессионалов[784]. В любом случае правило издавать закон только «с мнения и одобрения Совета» стало незыблемым требованием общества, активно поддерживаемым чиновниками[785].
Несмотря на специализацию, у Совета, Парламента и Палаты счетов сохранялась общая публичная функция, что делало их служителей полноправными участниками законодательной деятельности короля[786]. При этом если последние два органа расширяли функцию контроля и ограничения самовластия короля, то Совет эту функцию терял, что определялось степенью автономизации ведомств от персоны монарха[787].
Практика регистрации королевских указов в Парламенте и Палате счетов являлась, таким образом, не просто формальным доведением до сведения исполнителей новых распоряжений монарха, не только прагматическим приемом. Регистрация, по мысли идеологов монархической власти, была, по сути, еще одной инстанцией их одобрения.
Оба ведомства могли, к тому же, установить соответствие нового закона прежним распоряжением. Проверка нового указа с точки зрения предыдущего законодательства была еще одной значимой процедурой, поскольку концепция средневекового законодательства требовала «избегать новшеств»: новый указ не вводил новую норму, а как бы восстанавливал старую, освященную традицией и лишь поврежденную от времени[788]. Бомануар специально останавливается на недопустимости «законодательных новшеств»: «Надо знать, что когда короли издают новое постановление для общего блага, они не должны наносить ущерба тем, что были сделаны в прежние времена, а также и будущим»[789]. Функцию проверки нового указа на предмет наличия в нем незаконного «новшества» призваны были осуществлять Парламент и Палата счетов, а затем и другие ведомства, опираясь на свои обширные архивы.
Вместе с тем, королю как гаранту «общего интереса» необходимо было освободиться от давления знати, принцев крови, складывающихся вокруг них клиентел. И в этом контексте стоит внимательно отнестись к формуле, содержащейся во всех указах о праве обжаловать королевские решения — к «назойливости просителей», которые регулярно объявляются виновными в издании королем непродуманного указа[790]. Кто же мог так «досаждать» королю, кто были эти вечные, анонимные «просители», о чьей «назойливости» твердят нам ордонансы? Этими людьми, которым королю трудно было отказать, могли быть только ближайшие к нему лица — принцы крови, знать, коронные чины. От них и защищался король с помощью процедуры утверждения и верификации указов в верховных ведомствах. Не стоит сбрасывать со счетов и самих королевских чиновников, плотным кольцом окружавших короля и имевших прямой доступ к нему для принесения просьб и получения милостей[791].
Сложная процедура прохождения указов и их проверка в верховных ведомствах на предмет законности и соответствия предыдущему законодательству создавала систему сдержек и противовесов и делала власть короля более устойчивой[792]. Снова и снова подтверждая процедуру утверждения указов, король обеспечивал себе гарантии на возможность маневра, на отмену вырванного у него прошения, помилования, должности[793]. Воздействие на монарха сеньориальных кланов, партий и союзов обострялось в периоды политических кризисов, и тогда верховные ведомства с особым рвением исполняли функцию защиты королевской власти от давления знати и клиентел.
Помимо теоретических построений сами формулы многочисленных королевских писем: «не подчиняйтесь», «ни в коем случае не соблюдайте», «не обращайте внимания на устные или письменные распоряжения» — создавали у чиновников устойчивую мотивацию к оппозиции. Следует в должной мере оценить воздействие этих формул на формирование позиции верховных ведомств в сфере законодательства. Эти слова не могли не отразиться и не закрепиться в коллективном сознании, став затем стержнем корпоративной этики.
Однако ограничение полномочий короля со стороны исполнительного аппарата диктовалось исходно заложенным противоречием между преемственностью законов и всевластием монарха. По мере развития публично-правовых начал королевской власти этот конфликт нарастал, и делегированные чиновникам функции «хранителей памяти» государства наделили их и прерогативами ограничения единовластия короля. Таким образом, исполнительный аппарат по природе был носителем права контроля за действиями короля от имени закона и «общего интереса»[794].
Первым основанием для оппозиции являлись специфические профессиональные знания чиновников, которыми не обладал король[795]. Так, в сфере законодательства надо было знать принятые прежде нормы, в сфере правосудия — процессуальные формулы[796]. В области финансов король тем более был далек от специфических знаний финансистов, не имел точного представления о юридическом статусе даруемых земель, структуре прощаемых долгов, объемах выплат за аноблирование, легитимацию и т. п. Непродуманные указы могли сократить доходы казны и, следовательно, ущемляли «интересы короля»[797]. Стоит сопоставить усиление контролирующих функций у чиновников с растущим объемом указов, составляемых в Канцелярии «именем короля»: при всей разнице в методике подсчетов, одному монарху оказывалось не под силу проследить за «законностью» столь большого их количества[798].
Поэтому со временем позиция чиновников в отношении регистрируемых королевских указов определялась их собственной трактовкой «интересов короля» и специфическими представлениями об общем благе, которое они призваны охранять, что выдвинуло на первый план охрану домена как опоры королевской власти, прерогатив монарха и компетенции исполнительного аппарата[799].
Все проблемы с регистрацией королевских указов в верховных ведомствах и все сделанные ремонстрации в исследуемый период оказались связаны с этими тремя «интересами короля»: с охраной домена (включая казну и налоговые поступления) и принципом его неотчуждаемости, с защитой «старых свобод церкви Франции» и утверждением галликанизма, а также с неприкосновенностью компетенции ведомств и служб короны[800]. При всемерном отстаивании авторитарного принципа[801] чиновники присваивают себе право ограничивать действия конкретного монарха, выступая от имени закона, защиты «интересов короля» и «общего блага королевства»[802].
Водоразделом во взаимоотношениях верховных ведомств и короля принято считать середину XV в. Именно тогда происходят качественные изменения в системе власти во Франции, и вековая практика регистрации королевских указов становится источником устойчивой оппозиции верховных ведомств законодательной инициативе короля. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить единичные трения при прохождении указов в предыдущие правления, связанные почти исключительно с дарениями из земель или доходов домена[803], и постоянные конфликты Людовика XI с верховными ведомствами, отраженные в его обширной переписке, чьим лейтмотивом сделались приказы, просьбы и увещевания утвердить и зарегистрировать указы. Характерно, что и здесь оппозиция ведомств определялась тем же кругом проблем: домен, привилегии, финансы. Но степень непримиримости позиции конфликтующих сторон резко возрастает. К тому же, мне не удалось обнаружить ни одного случая, когда король Людовик XI согласился бы с аргументами чиновников и изменил бы свое решение.
В переписке Людовика XI с верховными ведомствами обращает на себя внимание признание королем их функции охранять его интересы и права. Так, несколько раз король обращается к Парламенту с призывом защитить регальные права короны Франции при распределении вакантных бенефициев. В ответ на апелляцию кардинала Кутанса в курию Рима на решение короля Людовик XI обращается в Парламент к президенту, генеральному прокурору и адвокату короля с призывом «защитить наши права, коими с древности всегда обладали наши предки», и возбудить в верховном суде иск против кардинала, призвав для помощи и консультаций членов Парижского университета[804]. Еще один иск в курию Рима на решение короля по поводу двух освободившихся по смерти владельцев бенефициев был подан в 1478 г., и вновь Людовик XI просит Парламент заняться этим делом, охранив «права, прерогативы, ордонансы… и декреты о статусе галликанской церкви»[805].
Точно так же Людовик XI передает в Парламент своим адвокатам и генеральному прокурору, а также канцлеру, защиту прав вдовы сеньора де Бельвиля, обещанную за передачу ею в домен земель Монтегю, что способствовало умиротворению области Пуату[806]. Наконец, король без колебаний направил в Парламент, по просьбе генерального прокурора, дело поверженного врага, Карла Смелого, герцога Бургундского, для обвинения в преступлении против величия (lèze-majesté) и призвал служителей верховного суда «охранять наши права»[807].
Таким образом, Людовик XI не сомневался в приверженности своих служителей духу и букве законов королевства и в готовности охранять их «от всех и против всех». И он умело использовал это положение в своих интересах. Однако при столкновении с оппозицией верховных ведомств, Людовик XI исходил из принципа суверенной власти монарха, не ограниченной никакой иной властью в королевстве. Ее суть выражалась в формуле, встречающейся почти во всех письмах-приказах: «такова наша воля» (tel est nostre plaisir)[808]. Поскольку воля короля также подкреплялась юридическими нормами, в столкновениях с верховными ведомствами наглядно проявлялась разная интерпретация одних и тех же законов.
Наибольшее число столкновений, когда ведомства отказывались регистрировать и оглашать королевский указ, вызывала охрана домена и поступлений с него, а также иные права и прерогативы короля Франции. Приведу несколько характерных примеров. В 1462 г. Палата счетов и Парламент упорно отказывались утверждать дарение короля графу Танкарвалю прав низшей и высшей юрисдикции в его графстве, чем вызвали неудовольствие Людовика XI, требовавшего в своих письмах больше не нарушать волю короля и предписавшего «умолкнуть» генеральному прокурору и адвокату короля (en imposant sur ce silence)[809]. При аналогичном конфликте вокруг дарения графства Комменж Жану, бастарду Арманьяку, когда Палата счетов обосновывала свой отказ ссылками на указы Карла VII, присоединившего это графство к домену, и на свою клятву «не допускать отчуждений домена», Людовик XI в своем письме освобождает их от этой клятвы для данного случая, ибо «такова его воля»[810]. Канцлер Морвилье отказался скрепить печатью дарение королем двух островов мадмуазель де Виллекье, возлюбленной Карла VII, а затем Франсуа, герцогу Бретонскому, пока не удостоверится, что Людовик XI сам пошел на такое уменьшение своих доходов[811]. Парламент отказывался утвердить указ, дарующий герцогу Рене Анжуйскому, королю Сицилии и дяде короля, и его потомкам право скреплять указы печатью из желтого воска[812]. Также он долго отказывался утверждать и оглашать указ короля о привилегиях университета в Бурже, присланный «на вечную память», как и привилегии аббатства Нотр-Дам-де-Виктуар в сеньории Орбек[813]. Столь же длительное время Парламент отказывался верифицировать указы короля о повышении статуса шателлении Клери, о передаче баронии Нёф-ле-Шатель в графство Монфор, принадлежащее герцогу Бретонскому, земель и рент в Баньеле Бастарду Бургундскому[814].
Не менее упорно защищались и доходы короля от «неоправданных» милостей. Парламент несколько раз отказывался утвердить королевские указы о даровании привилегий жителям Пикардии, Артуа и Булоннэ, хотя в своих письмах Людовик XI открыто называет причину такой «милости» — вознаграждение за то, что «они держат сторону» короля[815]. Аналогично верховный суд отказывался утвердить продление еще на 20 лет сокращения на 50% выплат в казну с доходов зятя короля Жака, сеньора д'Эстутвиля; или дар виконтства де Вир Пьеру де Рогану, маршалу Франции, что вызвало особое неудовольствие короля; или дарения графства Этамп Жану де Фуа, настаивая на передаче его только наследникам по мужской линии[816]. Парламент протестует против снятия ареста с имущества Анн де ла Тура, графа де Бофора и виконта Тюренна, хотя это решение, как сказано в королевском указе, принято после обсуждения на Королевском совете, т. е. по вполне законной процедуре; равно как и против передачи двум королевским чиновникам конфискованного у сторонников герцога Бургундского имущества в Майенсе[817]. Щедрые дары аббатству в Понтиньи (ренты в 1200 ливров) король дважды обосновывал в письмах своей набожностью, но Парламент не регистрировал указы. Та же реакция последовала на крупные земельные дары церкви Нотр-Дам в Клери, хотя письма были написаны королем «собственноручно» (signées de nostre main)[818].
Естественно, охрана домена и поступлений от него в казну являлись главным объектом забот и в Палате счетов. Будь то дарения земель или доходов с них, особых привилегий или освобождения от уплаты долгов, ведомство неизменно выступает против уменьшения королевского домена и сопротивляется регистрации таких писем до последней возможности[819]. Палата счетов отказывалась долгое время утвердить счета мэтра артиллерии Гаспара Бюро, ссылаясь на невыплаченные долги в казну (28 704 ливра 16 су, а также 11 938 ливров 4 су), и вдове казначея герцога Орлеанского Жана де Шар дона (488 ливров 8 су), от которых король его освободил[820].
В стремлении охранить «интересы короля» служители верховных ведомств посягали и на королевские прерогативы, например на исключительное право монарха миловать провинившегося. Так, генералы-мэтры Монетной палаты в Париже отказывались утверждать королевское письмо-помилование служителю означенной палаты в Дофинэ Милю Блонделе за его должностные проступки, и их в этом поддержал королевский адвокат Жан Жувенель, утверждавший, что эти проступки являются «преступлением против величия» и ущербом государству[821].
Посягательства короля на компетенцию верховных ведомств также воспринимались крайне враждебно. Когда Людовик XI решил самолично наказать взбунтовавшихся против сборщиков налога жителей области Ла Марш, канцлер отказался скрепить это письмо печатью, настаивая на разборе дела в Королевском совете. Однако Людовик XI в письме-приказе выразил намерение изъять это дело из ведения Большого совета и Парламента[822]. В другом случае — в деле епископа Анжера Жана де Бово, с согласия короля переданного на рассмотрение в папскую курию, вопреки «свободам церкви Франции» и компетенции суверенного суда королевства, — Людовик XI пишет два письма, канцлеру и президенту Парламента, запрещая им вмешиваться в этот процесс[823]. Как следствие глубокой приверженности Парламента принципам галликанизма, он всякий раз чинил препятствия раздаче бенефициев в обход короля, даже если тот об этом просил. Король приказал ведомству утвердить передачу папой приората Карренака королевскому фавориту Франсуа дю Брейлю, но суд возбудил процесс по иску его конкурента. Людовик XI требовал также прекратить судебное разбирательство по иску архиепископа Реймсского из-за епископской кафедры в Сен-Бриеке, дарованной Святым престолом[824].
Парламент всячески сопротивлялся изъятиям дел, даже если они передавались для рассмотрения в Королевский совет. В качестве яркого примера рассмотрим конфликт верховной курии с королем вокруг процесса над прево и городскими присяжными, с одной стороны, и подчиненными бальи в Турнэ — с другой. Вначале король написал письмо первому президенту Парламента Жану Дове и приказал переслать все материалы, собранные по этому делу, дабы лично его разобрать в Большом совете. Поддержку главы верховного суда король надеялся завоевать выражением личного доверия к нему[825]. Но это не помогло, и спустя месяц король вынужден был вновь обращаться в Парламент с требованием выполнить королевскую волю. На этот раз Людовик XI пишет несколько писем — вновь Жану Дове и Парламенту в целом — и прибегает к угрозам, поскольку дело о заурядном столкновении подданных с местными королевскими чиновниками имеет политический подтекст, ведь оно произошло в городе, находящемся во владениях грозного соперника короля Франции герцога Бургундского. Отсюда понятна и суть конфликта: Парламент намеревался рассудить дело по всей строгости закона, а король желал «проявлением милосердия» купить лояльность людей в стане своего врага. В итоге Парламент вынужден был подчиниться королевскому приказу, но его долгая оппозиция весьма красноречиво свидетельствует о нежелании верховного суда поступаться даже частью своих полномочий в пользу короны, хотя помимо посягательства на суверенитет короля, такое упорство служителей ставило Людовика XI в опасное положение[826]. Аналогичные действия Парламента, препятствовавшего отзыву дел в Королевский совет, в специально создаваемые комиссии или к самому королю, возникали неоднократно[827].
Хотя король был главой Парламента, как и всей администрации, и потому имел там право решающего голоса, но, судя по переписке Людовика XI с верховными ведомствами, они защищали свою компетенцию. Из текстов писем-обращений короля становится очевидно, что его просьбы ускорить решение дела не достигают желаемого эффекта, и король вынужден высказывать одну и ту же просьбу по несколько раз. Так, по поводу иска королевского советника сира д'Алегре к наследникам сеньора Могасконе ходатайство короля ускорить процесс повторяется несколько раз; точно так же неоднократно король вынужден был писать в пользу Пьера де Серизе в его деле против кардинала д'Эстутвиля; король просит быстрее рассмотреть дела Гийома Ле Ферона, зятя канцлера Бретани, трижды — дело своего племянника герцога де Жуайёза, дело дамы Пантьевр и сира д'Альбре, дело сира Бодвиля, маршала Бургундии, дело канцлера сира де Куртона, всякий раз выражая недовольство; та же участь постигла пожелание «бросить все другие дела и заняться делом церкви Сен-Мартен в Туре»; Людовику XI пришлось неоднократно упрашивать Парламент закончить побыстрее дело сеньора Тайльбурга, племянника короля, и виконта де Бросса вокруг сеньории Рей, но безрезультатно[828]. Наконец, независимая позиция ведомства граничит подчас с нелояльностью: такое обвинение бросил Людовик XI, когда в третий раз вынужден был просить верховный суд решить в пользу своего племянника сира де Шомона спор за земли в Бургундии[829].
Тон этих писем выдает раздражение короля независимым поведением чиновников. В этом контексте представляется знаменательным, что на закате жизни Людовик XI предпочитает простые ходатайства за того или иного участника процесса прежним раздраженным приказам, что в известной мере ставило эти просьбы в один ряд с аналогичными ходатайствами знати и влиятельных лиц королевства[830].
Анализ переписки Людовика XI позволяет заметить нарастание со второй половины XV в. напряженности в его взаимоотношениях с чиновниками, вызванной столкновением двух разных интерпретаций прерогатив короля. Причины этого конфликта лежат в объективной и субъективной плоскостях: усиление публично-правовых принципов властвования сформировало у чиновников претензию на статус хранителей «памяти государства» и законов королевства, защитников интересов короны от всех, в том числе и от конкретного короля. Однако при монархическом правлении, авторитарном по своей природе, такое поведение королевских служителей не могло не выглядеть скандальным и даже незаконным, поскольку посягало на королевский суверенитет.
С другой стороны, ни разу в исследуемый период под сомнение не был поставлен ни один так называемый ордонанс, т. е. обширное установление, касающееся той или иной административной службы, институтов власти в целом, регламентов корпораций, статутов «добрых городов» и т. д. Ведь такие указы писались при участии и с обсуждения членов Королевского совета и чиновников, нередко прямо ими самими. Проблемы же с прохождением возникали почти исключительно с частноправовыми по своему характеру актами короля: дарениями земель, списаниями долгов, помилованиями и т. д. Таким образом, оппозиция служителей верховных ведомств этим королевским указам диктовалась оформившимися представлениями о короле как об «управителе», но не собственнике прав и имущества короны Франции, которые чиновники считали себя уполномоченными защищать.
И тут хотелось бы обратить внимание на еще один фактор, ускользающий от внимания исследователей. Речь идет о ситуационном факторе и о психологических причинах, повлиявших на позицию королевских служителей ко второй половине XV в.[831] Дело в том, что к этому времени они уже более полувека функционировали в ситуации ослабления личного вмешательства короля в их работу. Сначала малолетство короля Карла VI, затем его психическое заболевание, последовавшая за ним борьба кланов и гражданская война бургиньонов и арманьяков, наконец, королевская схизма, когда в Париже верховные ведомства действовали в отсутствие малолетнего короля Генриха VI, жившего в Англии, а в Пуатье — при юном и запуганном Карле VII. В этот период они присвоили себе и успешно сыграли роль хранителей законов и прав короны Франции[832]. Резкое изменение ситуации — окончание Столетней войны, восстановление порядка и воцарение сильного и авторитарного по характеру короля Людовика XI — принуждали королевских служителей изменить привычное поведение, что происходило очень не просто и не безболезненно.
Подводя итоги, следует признать, что на пути становления во Франции Etat moderne соучастие верховных ведомств в законодательной области не только легитимировало саму эту функцию монарха, но и корректировало его единовластие. Обращает на себя внимание и тот факт, что рост полномочий чиновников в сфере контроля над действиями короля осуществлялся и под нажимом общества (в том числе и в программах реформ 1356–1358 и 1413 гг.), получая дополнительную санкцию. Однако лимиты, исходившие из самого бюрократического поля власти, имели принципиально иную природу по сравнению с ограничениями, идущими от общества и коллективного начала[833]. Отражая процесс усиления публично-правовых основ королевской власти и особые интересы складывающегося чиновничества, возникающие бюрократические процедуры прохождения королевских указов обеспечивали преемственность законов и сохранение «памяти государства», формируя новую политическую роль государственного аппарата.