Комплектование корпуса королевских должностных лиц.Проблема соотношения патримониального и публично-правового начал
Формы комплектования служителей короны Франции являются показателем новой природы исполнительного аппарата королевской власти. В них отразилось сложное переплетение традиционного личностного принципа, неустранимого при монархической форме правления, с возникающими бюрократическими порядками отбора служителей[834]. Взаимодействие и конфликт этих двух начал составляет специфику исследуемого периода. Сохранение монопольного права короля назначать всех чиновников администрации сочетается с соучастием ведомств в комплектовании, наконец, с появлением владельческих прав чиновников на занимаемые должности, возвращающем на новом витке патримониальный способ комплектования.
Справедливо усматривая в переплетении частного и публичного начал сущностное своеобразие средневековой политической структуры, историографическая традиция сделала изучение этого процесса приоритетным сюжетом, видя здесь не только проявление специфики формирования средневековых элит, но и показатель становления государства, немыслимого без устойчивой группы чиновничества.
Если же поставить процедуры комплектования в общий контекст формирования ведомств и служб, то в них можно разглядеть ту же логику становления бюрократического поля власти. Автономизация их от персоны государя, фиксация штата и компетенции, власть на основе делегированных полномочий и функция «представлять персону монарха» в главных сферах его власти — правосудии, финансах и управлении — породили неизвестную доселе зависимость короля от его служителей.
Бюрократические формы комплектования усиливали публично-правовой характер государственного аппарата, ограничивали личное вмешательство короля и расширяли права и прерогативы самих чиновников. Каким образом утверждение принципа «абсолютной власти» монарха (Quod principi placuit и Omnia esse principi) сочеталось с утерей права короля распоряжаться должностями? Какие цели преследовало введение корпоративных форм комплектования? И как укрепление владельческих прав чиновников на должности изменило характер королевской администрации? Тем более, что взятые французскими легистами XIII–XIV вв. из римского права принципы «абсолютной» власти служили фундаментальной политической доктрине «король Франции — император в своем королевстве». Подчеркнем, что означенные принципы в дальнейшем также развивали и проводили в жизнь сами королевские служители.
Глава 4.Патримониальный принцип и его трансформация
Король Франции и его служители
Новые принципы королевской службы, заложенные в ордонансах Людовика IX Святого, основывались на клятве верности королю, которому одному обязывался служить чиновник, отринув все прочие обязательства, и эта клятва оставалась неизменной вплоть до конца Старого порядка[835].
Суверенное право короля назначать всех своих чиновников не оспаривалось ни в теории, ни на практике, оно вошло в структуру неотчуждаемых прав короны, а короли Франции считали его своей личной наследственной прерогативой[836]. Так, в тексте Великого мартовского ордонанса 1357 г. отдельная статья подтверждала это право короля, «ибо такова наша обязанность назначать на должности и никого более»; в ордонансе октября 1374 г. о регентстве в числе передаваемых прав значится и право «создавать чиновников» (creer officiers)[837]. В период возобновления войны в 1415 г. и смены чиновников Карл VI в указе 16 февраля 1415 г. напоминает: «нам одному и единственному принадлежит полное распоряжение, дарование и распределение наших служб всех рангов, и никому другому, каким бы авторитетом, превосходством или прерогативами он ни обладал, не позволено и не надлежит распоряжаться, давать или даровать никакие службы»[838]. В договоре в Труа 1420 г., передававшем Генриху V Ланкастеру права на французский престол, отдельным пунктом оговаривалось и право назначать на королевские службы: «Решено, что названный сын король Генрих будет заботиться и назначать своей властью на службы, как в суде Парламента, так и в бальяжах, сенешальствах, превотствах и других, принадлежащих управлению сеньорией, и также на все остальные службы в этом королевстве»[839]. Монопольное право распоряжаться всеми королевскими должностями всплывет при Генрихе VI, ставшем в 1422 г. во главе «соединенной монархии Франции и Англии». В указе 1423 г. о создании ординарной службы растопителя воска в Канцелярии сказано: «поскольку среди прав и прерогатив, принадлежащих королевскому величию благородной короны Франции, нам принадлежит полное право и королевская воля назначать, создавать и ставить нового растопителя воска в нашей Канцелярии Франции»[840]. На собрании Генеральных Штатов в Туре в 1484 г. депутаты высказались в пользу необходимости поддержать «власть и привилегии короля, кому единственному принадлежит право назначать государственных служителей»[841].
Это монопольное право короля теоретически не имело конкурентов, и в администрации в период королевской схизмы особенно пристально следили за формулами писем, чтобы туда не проникло даже намека на чье бы то ни было соучастие в этой сфере власти. Так, согласно Аррасскому договору 1435 г. между Карлом VII и герцогом Бургундским Филиппом Добрым, последний, среди прочего, получил право назначить 12 человек из числа своей клиентелы на должности в королевский аппарат. Однако, когда в письмах о назначениях было написано «исполнять эту службу, пока так угодно королю и нам» (т. е. герцогу Бургундскому. — С.Ц.), Парламент потребовал переделать их, изъяв выражение «и нам»[842]. В самой откровенной форме об этом праве вынужден был напомнить чиновникам Людовик XI, давая понять Парламенту всю неуместность его попыток посягать на личную прерогативу монарха: «когда у вас появятся должности, вы будете наделять ими своих людей, а мои я намерен раздавать по своему вкусу, но не по вашему, и не морочьте себе больше голову, ибо я так хочу»[843].
Общим местом политических представлений исследуемой эпохи также являлось убеждение, что сам король отбирает себе чиновников и советников и сам отвечает за свой выбор. При этом важно, что представление о всевластии короля в выборе советников и чиновников разделяют и сами королевские служители.
В «Поучении сыновьям Людовика Святого» была обозначена идея ответственности монарха за выбор чиновников: король наставляет «заботиться и иметь хороших прево и бальи, часто проверяя их»[844]. В комментариях Никола Орезма к переводу «Политики» Аристотеля подчеркивается суверенное право короля распоряжаться всеми должностями в королевстве: «И государь имеет суверенитет в распределении почестей и служб между тремя чинами, сиречь жрецами, воинами и советниками»[845]. В трактате «Сновидение садовника» в число суверенных прав монарха включалось «знание людей, назначаемых и делегируемых хранить его суверенитет и его компетенцию, и также всех королевских чиновников»[846]. Филипп де Мезьер объясняет Карлу VI, «как мудро и здраво ты должен выбирать твоих советников, твоих чиновников и твоих служителей», предлагая весьма изощренную процедуру проверки кандидатов перед назначением: он рекомендует королю не только тщательно изучить репутацию (comune renommé), но навести справки повсюду, где возможно, предварительно проверив самих «проверяющих». Но и после назначения чиновники должны находиться под неусыпным контролем особых «контролеров», о чьей истинной деятельности должен знать только король и его исповедник[847]. Об ответственности короля за выбор чиновников напомнил в своей речи перед королем и знаменитый проповедник эпохи Жак Легран[848].
В произведениях Кристины Пизанской ответственность короля за отбор и назначение чиновников занимает ключевое место. Король обязан знать их всех и быть осведомленным об их нравах и образе жизни; отдельная глава посвящена тому, как и по каким критериям король должен выбирать себе советников, поскольку он теперь зависит от них и их поведения, по которому судят о нем самом[849]. В прославлении Карла V Мудрого она в качестве выдающихся заслуг выделяет его мудрый выбор советников и чиновников. Король якобы искал по всему королевству людей самых достойных и назначал их на королевскую службу; едва заслышав о ком-то стоящем, король тут же приказывал его найти и давал ему соответствующую должность[850].
Та же тема монополии короля в отборе чиновников и его ответственности за этот выбор звучит в анонимном трактате, написанном в разгар гражданской войны и английской агрессии. Автор призывает короля назначать на должности лишь достойных людей и изгнать вредных для государства чиновников, по сути обвиняя Карла VI в неподобающем отборе служителей[851]. В «Совете Изабо Баварской», относящемся к периоду безвластия в Париже при двойной монархии, автор с той же убежденностью настаивает на исключительном праве государя выбирать на службу и возвышать людей, советуя, как добиться лучшего отбора, и обращая внимание на его ответственность за этот выбор[852].
В двух трактатах — «Похвале Карлу VII» Анри Бода и «Истории Карла VII» Тома Базена — главным предметом восхваления оказывается его умение отбирать лучших людей к себе на службу. Анри Бод уверяет, что Карл VII не назначал чиновника, если не знал его лично или не был хорошо осведомлен о нем. В результате «служители и чиновники его Дома все были людьми достойными и преисполненным мудрости». По образцу Карла V Мудрого в трактовке Кристины Пизанской Карл VII якобы искал повсюду в королевстве лучших людей и назначал их на должности «согласно призванию». Тот же панегирик с целью создать негативный контраст с Людовиком XI дает и Тома Базен, хваля Карла VII в том числе и за правильный отбор служителей, которых он разыскивал по всей стране, едва заслышав об их достоинствах[853]. В конце XV в. мы находим в неизменном виде все тот же топос — поиск королем по всему королевству достойных служителей[854]. Раз король сам выбирает советников и сам отвечает за этот выбор, немаловажное значение приобретает процедура отбора, само появление которой уже свидетельствует о трансформации характера королевской власти в сторону публично-правовых начал и о новых требованиях профессионального свойства к чиновникам, бывшим прежде доверенными слугами короля.
Самой законной, справедливой и разумной формой замещения вакансий считалась практика выбора королями наиболее достойных людей. Что же касается деталей этого выбора, то они фигурируют только в произведениях тех авторов, кто не понаслышке знал конкретные процедуры и был близок к сфере власти. Так, Мезьер осуждает порочную практику, когда выбор короля основывался на ложной информации заинтересованных лиц и на бойких ответах кандидата («как на экзамене в университете»), которые нередко вводят в заблуждение несведущего в профессиональных критериях правителя. Кристина Пизанская основной акцент делает на самом принципе отбора, т. е. всестороннем изучении кандидата. В трактате Анри Бода прямо описана процедура, предусмотренная ордонансами: «Когда в судах Парламента появлялась вакансия президента или советника, король писал судьям, чтобы они прислали ему имена трех наиболее достойных и подходящих по их представлению для этой должности людей, и после этого выбирал одного, наиболее состоятельного и подходящего»[855].
Итак отметим, что с эпохи Людовика IX Святого и вплоть до конца XV в. параллельно с возникающими бюрократическими процедурами комплектования представление о прерогативе короля самому избирать своих служителей и отвечать за этот выбор остается неизменным. Сохранение этого фундаментального для монархической власти представления о личной взаимосвязи короля и его служителей рисует более объемную и сложную картину комплектования исполнительного аппарата формирующегося государства, чем принято думать. Король изначально был и остался главным игроком на этом поле.
Важно в этом контексте обратить внимание на наиболее употребительное обращение короля в указах, адресованных чиновникам: «наши любимые и верные»[856]. Эта стандартная формула до сих пор не привлекала внимания исследователей. А между тем, она несет важную смысловую нагрузку. Во-первых, она указывает на наличие личной, персональной связи служителя с конкретным королем, клятву служить которому и защищать его интересы он приносит в момент вступления в должность. Эта клятва во многом аналогична вассальной клятве верности рыцаря своему сеньору[857]. Второй элемент формулы едва ли не более важен: что означает слово «любимые», используемое как обязательный элемент формуляра королевских писем? На мой взгляд, он отсылает к одной из сущностных черт монархической формы правления — к теме любви к королю как одному из рычагов построения монархического государства[858]. Обозначив эту большую и перспективную тему, ограничусь лишь тем ее аспектом, который раскрывает специфику личностного принципа комплектования: формула обращения «любимые» может означать, что между королем и его служителями должна царить любовь как фундамент их правильного и эффективного взаимодействия[859].
Это мое предположение находит подтверждение в текстах королевских указов. Так, важнейший указ от 28 мая 1359 г., восстанавливая на должностях смещенных в ходе восстания Этьена Марселя 22 чиновников, возвращал им и любовь государя[860]. Через полгода, когда Карл провел реорганизацию королевской администрации, в указе о сокращении чиновников вновь появляется тема любви: «Мы сохраняем в любви, в милости и в запасе монсеньора (короля) и нашей персоны тех, кто по сокращению численности, сделанной нашим ордонансом, не остаются больше на должностях»[861].
Уже при Иоанне II Добром обозначилась личная доверительная связь короля и его служителей, определявших политику короны[862]. Правление Карла V Мудрого стало переломным во взаимоотношениях короля Франции и его чиновников. Отныне их влияние в сфере управления становится неоспоримым, и зависимость правителя от них получает символический противовес в виде особой любви, связывающей их. Показательно, что тема любви короля и его служителей появляется и в политических трактатах с правления Карла V Мудрого. Наряду с классическим пассажем из Кристины Пизанской о том, как король любил слушать своих советников, приведу свидетельство автора «Хроники первых четырех Валуа». В панегирике умершему Карлу V Мудрому автор в число его похвальных достоинств включает и то, что он «очень любил своих чиновников и очень их возвеличивал»[863]. Такая особая доверительная близость между королем Франции и его служителями с тех пор входит в обязательный набор качеств похвального правления[864].
Монарх не только оплачивал службу чиновников из доходов казны, т. е. кормил их на свое, он одевал их в соответствующее ливрейное одеяние (или выдавал эквивалентную сумму денег), что являлось знаком тесной личной связи служителей короны с персоной монарха[865]. Весьма красноречив в этом контексте эпизод периода кризиса середины XIV в. Когда под нажимом депутатов Штатов, подкрепленным вооруженными действиями парижан, дофин Карл в феврале 1358 г. был вынужден вытерпеть унижение королевского достоинства — надеть на голову убор сине-красных цветов (герба Парижа) в знак солидарности с совершенным на его глазах убийством двух маршалов, главы восстания этим не ограничились. Они отправили Карлу «сукно двух цветов — синего и красного, чтобы герцог мог сделать шапки для себя и своих людей…. и так он поступил, и носил эту шапку, как и его люди, из Парламента и других палат Дворца, и все остальные чиновники, бывшие в Париже»[866]. Восставшие не из пустой прихоти и бравады потребовали распространить знаки отличия дофина на его чиновников как форму подчинения их власти, но обнаружили тем самым представление об одинаковом по цвету одеянии как о демонстрации нерасторжимой личной связи правителя и его служителей.
Эта нерасторжимая связь, легитимирующая властные полномочия чиновников, с особой силой проявлялась в каждом кризисе власти. Важнейшим среди них в исследуемый период стала королевская схизма, расколовшая в 1418 г. страну на две части — под властью Карла VI и его сына, будущего Карла VII. В обоих лагерях только персона монарха легитимировала параллельные органы власти в Париже и в Пуатье. Не случайно в момент вступления в Париж войск герцога Бургундского в ночь с 29 на 30 мая 1418 г. в панике бежавшие чиновники-«арманьяки» приложили максимум усилий, чтобы заполучить в свои руки дофина Карла в качестве гарантии их политического будущего[867]. Оставшиеся в Париже чиновники вскоре столкнулись с не меньшей проблемой: пребывание малолетнего короля соединенного королевства Генриха VI в Англии лишало их власть главного компонента легитимности[868]. После возвращения Парижа под руку Карла VII он не жаловал столицу частым пребыванием, что ставило его служителей в двусмысленное и неприятное положение[869]. Позднее в сложных перипетиях взаимоотношений Карла VII с сыном, на которых умело играл герцог Бургундский, персона наследника престола также являлась главной ставкой в борьбе[870].
Хотелось бы обратить внимание на еще одну, не привлекавшую должного внимания деталь, понятную только в этом контексте. Когда какого-либо чиновника лишали должности или отправляли в опалу, это выражалось в форме буквального удаления от государя на строго определенное расстояние, что зримо порывало символически важную для статуса чиновника связь с его персоной. Так, опала «мармузетов» в 1392 г. выразилась не только в их отстранении от королевских служб, но и в запрете «приближаться к королю ближе, чем на 40 лье». То же самое наказание постигло Жака Кёра: ему было запрещено «под страхом ареста и конфискации имущества» приближаться к персоне короля менее, чем на 10 лье; в 1456 г. Гийом Гуффье, первый камергер Карла VII, был приговорен к отстранению от службы и к «изгнанию на 30 лье от персоны короля». В этом же ракурсе следует рассматривать и свидетельство Анри Бода: хваля покойного короля за правильный выбор советников, он отмечает как важное его достоинство, что, «когда кто-то из его слуг, чиновников и других был уличен в неких проступках и просил у него прощения, он охотно давал его, но никогда не желал более его видеть рядом со своей персоной»[871].
Еще более убедительно о нерасторжимой связи чиновников с персоной монарха свидетельствует практика комплектования. Прежде всего, для получения должности человек должен был сначала обратиться к королю с просьбой. Хотя эти просьбы нигде не регистрировались и могли подаваться в устной форме, к этой обязательной процедуре отсылает сам термин, обозначающий получение должности — impetratio, взятый на вооружение королевскими юристами из арсенала церковной администрации и обозначавший потенциальный «дар короля» (lettres de don) человеку занять эту должность[872]. Таким образом, все королевские письма о даровании права на получение должностей являлись ответом короля на прошение. Особенность этих писем состояла в том, что они не означали автоматического зачисления человека на службу, поскольку для этого со временем надо было пройти определенные процедуры: дождаться появления вакансии, выдержать конкурсный отбор, зарегистрировать письмо в Парламенте и в Палате счетов и вступить в должность через присягу (клятву). Именно поэтому позднее эти указы называются lettres de provision (запас или резерв), поскольку благодаря этому письму человек лишь включался в группу потенциальных кадров администрации. Но без такого королевского письма человек не допускался к должности вообще.
В формуляре королевского указа запечатлен личностный принцип при комплектовании королевской администрации: обязательная формула — «пока нам это угодно», «поскольку нам это угодно», «ибо таково наше желание»[873]. Даже при уступке должностей в письме значилась аналогичная формула: quamdiu nobis placuerit[874].
В сборнике Одара Моршена содержится комментарий к такому формуляру указов: «эта формула включается во все дарования служб… поскольку это службы постоянные, от одного короля к другому (переходящие), если не нарушены обязательства»[875]. По сути, эта формула нужна для ограничения сроков службы или для возможности маневра короля, могущего заменить чиновника. Она, как ясно следует из комментария Моршена, стала особенно актуальна после фиксации штата ведомств и служб короны Франции, сделавшей должности постоянными.
В этом контексте рассматривать внедрение процедур конкурсного отбора как фактор уменьшения власти монарха непродуктивно прежде всего потому, что они были введены самим королем Карлом V в согласии с программой усиления суверенитета королевской власти, вдохновленной идеями Аристотеля. Важно, что впервые выборы состоялись на высшую должность в королевской администрации и на место ближайшего к персоне монарха чиновника — канцлера Франции. В начале 1372 г. канцлер Жан де Дорман стал епископом Бовэ, вследствие чего 21 февраля на Королевском совете с участием представителей других ведомств (Парламента и Палаты счетов) был избран канцлером его брат Гийом де Дорман; вскоре по смерти обоих братьев 20 ноября 1373 г. вновь состоялись выборы, и большинство голосов на Совете получил Пьер д'Оржемон[876]. Затем эта практика была распространена на все должности в Парламенте, Палате счетов, а к началу XV в. на местный судебно-административный аппарат.
О суверенной прерогативе монарха выбирать своих служителей даже в период внедрения процедуры конкурсного отбора свидетельствует и диаметрально противоположная реакция парламентариев на вмешательство высшей знати и монарха в комплектование. Изучив подробно все подобного рода конфликты в Парламенте в первой трети XV в., мне удалось обнаружить следующее: если в первом случае его реакция была однозначно негативной, то при прямом вмешательстве короля верховный суд ограничивался только намерением соблюсти процедуру выборов. Разумеется, в этот драматичный период болезни короля и обострившейся борьбы кланов Парламент с большей решительностью отстаивал принцип автономности бюрократической сферы не только от незаконного давления извне, но и от необдуманных решений монарха, однако исчерпав все имеющиеся в арсенале средства, верховный суд вынужден был сдаваться и признавать, что право короля в этой области ничем не ограничено[877]. Секретарь Парламента по гражданским делам Никола де Бай записал на полях протокола, где описан конфликт в 1403 г. вокруг должностей первого и третьего президентов: «Король выше выборов», и это свидетельство знатока права и парламентских процедур дорогого стоит[878].
К тому же, внедрение бюрократических процедур комплектования не меняло временного характера королевских служб, и чем выше был статус этой службы, тем менее стабильной она была. Ярчайший пример тому — должность канцлера (хранителя печати). Как глава всей гражданской администрации и «уста короля», канцлер был ближайшим к персоне монарха служителем. И в выборе этого ближайшего доверенного лица король Франции не был связан никакими правилами, здесь его «желание» было абсолютным законом. Короли не только по своему желанию (ad nutum) выбирали канцлера, но и могли без всяких объяснений его сместить. Так, при Филиппе VI Валуа на этой должности перебывало девять человек[879]. Хотя с правления Карла V Мудрого должность канцлера замещается выборами, в период англо-бургиньонского правления ее получал только тот, кто был угоден государю[880]. Иными словами, король Франции был и оставался верховным распорядителем всех должностей в своей администрации и мог назначить любого угодного ему человека, презрев внедренные короной бюрократические процедуры комплектования[881].
Воцарение нетерпимого к соратникам отца, авторитарного и преисполненного сознанием величия миссии монарха Людовика XI лишь обострило заложенный изначально конфликт двух принципов комплектования. Всякий раз, когда возникала коллизия с верховными ведомствами по поводу того или иного назначения, Людовик XI в своих письмах-приказах настойчиво ссылался на свое монопольное право распоряжаться королевскими должностями. Так, 19 января 1478 г. король дал пост главного судебного пристава Парламента Луи Буржуа, сместив без объяснения причин Алена де Ла Круа. Однако Парламент отказался принять это назначение и решил разобраться в мотивах смещения. 18 февраля того же года король направляет ему приказ, теперь уже с угрозами: «поскольку наше желание состоит в том, чтобы этот Луи Буржуа обладал и владел этой должностью, а никто другой, мы вам вновь приказываем немедленно по получении этого письма и без всяких оговорок» принять его на службу. Парламент не сдался и на этот раз, и спустя полтора месяца король пишет новое письмо, где прямо заявляет, что «такова наша воля, чтобы он и никто другой…, и не желаем более видеть на своей службе Алена де Ла Круа», и «мы желаем иметь служителей по нашей воле, а не по вашей». Но и в конце июля это назначение все еще не состоялось, и Людовик XI составляет уже четвертое письмо, в котором угрожает Парламенту: «если вы этого не сделаете, мы заставим вас это сделать и дадим понять наше неудовольствие»[882].
В том же 1478 г. указом от 6 марта Людовик XI дал должность бальи Мелёна Филиппу де Кампреми, а Парламент отказывался принимать от него присягу, ссылаясь на иск другого претендента — Пьера Обера, имеющего аналогичное письмо-дар от короля. На этот раз после получения гневного письма от Людовика XI верховный суд подчинился, вписав, как обычно, в протокол факт подчинения прямому приказу короля[883].
Вновь королю приходится напоминать членам Парламента о том, кто распоряжается королевскими должностями, в 1479 г.: Людовик XI назначил Гийома де ла Э, главу Палаты прошений Дворца, пятым президентом Парламента, но там чинили этому препятствия. В своем приказе король недвусмысленно ссылается на свои прерогативы: «ибо нам принадлежит (право) создавать и раздавать наши службы и чины по нашему желанию и так мы рассудили поступить. Не допустите ошибки, иначе мы дадим вам почувствовать, что мы недовольны»[884]. Долгий конфликт с этим ведомством возник у короля в связи с отстранением от должности Гийома Ледюка по подозрению в сочувствии врагу Людовика XI герцогу Немурскому. Парламент всячески пытался смягчить гнев короля и отстоять интересы коллеги, но Людовик XI оставался непреклонен, из раза в раз в своих письмах настаивая на праве распоряжаться должностями[885].
Аналогичный конфликт произошел в 1481 г. по поводу назначения Людовиком XI Франсуа Перро секретарем по уголовным делам в Парламенте, при этом без всяких законных поводов был отстранен прежний секретарь Гуго Аллигре. Королю пришлось дважды писать в Парламент письма-приказы с объяснениями мотивов своего решения. В итоге король в приказном порядке потребовал принять Франсуа Перро, напомнив, что члены Парламента «не должны идти против воли монарха». И они, скрепя сердце, подчинились, вписав в протокол все перипетии конфликта и свою оппозицию, объяснив подчинение исключительно желанием угодить государю. Но при первой же возможности Парламент спустя три года восстановил в правах отстраненного Аллигре[886].
Та же история повторилась в 1482 г. по случаю назначения королем Жана Ами судебным приставом в Парламент, которого там отказались принять вопреки «желанию и намерению» (nostre vouloir et intention) короля, a также в связи с назначением Никола Русселена ординарным приставом Парламента. В ответ на оппозицию верховного суда последнему назначению Людовик XI вновь напоминает: «поскольку наше желание в том, чтобы этот Никола Русселей, и никто другой, пользовался беспрепятственно этой должностью…. мы желаем, вам приказываем и недвусмысленно предписываем принять его на службу»[887].
В приведенных казусах мы сталкиваемся с оборотной стороной проблемы: суверенное право короля назначать всех своих служителей естественным образом имело следствием право сместить любого из них. Фундамент этого права был заложен самой формулой назначения чиновника: «пока он нам угоден», «поскольку нам так угодно», — подчеркивавшей временность функций[888]. И действительно, практика показывает, что смещения чиновников представали обычным делом. Прежде всего, они диктовались должностными преступлениями. Архивы Парламента полны приговорами об отстранении королевских чиновников за те или иные проступки или предательство интересов короля, причем чаще всего они лишались королевской службы навсегда (privation perpétuelle de tout office royal, à tousjours, à jamais)[889].
Все подобные смещения, казалось бы, не противоречили обычному праву, допускающему разрыв контракта из-за доказанной нелояльности. Однако право короля отстранять любого из своих служителей ничем не ограничивалось, и он мог удалить и удалял по своему «желанию» (ad nutum) чиновников любого ранга. Одной из традиционных форм смещения являлось сокращение ординарного штата должностей. Так, в мае 1350 г. число мэтров вод и лесов было уменьшено до двух человек, а все остальные «отстранялись» (ostez et rabattre); указ от 12 сентября 1467 г., определивший состав Налоговой палаты в Монпелье, одновременно с назначением пяти советников смещал «всех прочих, кому ранее дали эти службы»[890]. Показательно, что объяснять причину отстранения король был вовсе не обязан и часто не утруждал себя этим[891].
Чаще всего причиной отстранений являлась бесконтрольная выдача королем писем-даров на должности, например указ Карла VI от 29 октября 1415 г. отменил все дары на должности, освободившиеся из-за крупных потерь личного состава в битве при Азенкуре; или акт Карла VII от 27 мая 1450 г. отзывал всех чиновников, получивших от короля в только что освобожденной Нормандии должности, и оставил тех, кто получил письмо первым. Формула «отмены всех прежних даров» на должности повторена и в указе от 16 апреля 1454 г. касательно назначений в Палату прошений Дворца и, главное, в знаменитом указе от 21 октября 1467 г. о несменяемости должностей, которым король аннулировал прежде выданные письма-назначения[892].
Но король Франции мог делать и масштабные отстранения должностных лиц по политическим мотивам. Самым крупным в исследуемый период явилось почти полное обновление королевских представителей на местах — сенешалей и бальи — вследствие усобиц бургиньонов и арманьяков[893]. Противиться воле короля ни Парламент, ни отстраняемые чиновники были не вправе, и в протоколах фиксируется, что они «подчинились королевскому письму», «учитывая приказ короля»; лишь один раз, из-за смены сенешаля Руэрга 4 января 1413 г., король пожелал объяснить свое решение, сообщив Парламенту, что у него возникли подозрения в верности смещаемого служителя[894].
Переменчивость судеб королевских служителей в начале XV в. только усилилась из-за попеременного сближения монарха то с герцогом Бургундским, то с герцогом Орлеанским и арманьякской партией, так что, по свидетельству монаха из Сен-Дени, мудрые люди часто повторяли такие слова, ставшие, можно сказать, поговоркой: «службы государевы не есть наследия или владения постоянные, когда произвольно могут сменяться»[895].
Кризис власти достигает апогея к лету 1418 г., когда король Карл VI попадает под власть герцога Бургундского, а после 1420 г. — англичан. Указы Карла VI от июля 1418 г. объявляли о роспуске всех чиновников верховных ведомств в Париже и наборе новых[896]. Хотя чистка аппарата не носила тотального характера[897], важен сам факт безоговорочного права короля одномоментно сместить всех работников своей администрации.
Но, как уже сказано, король мог отказать в должности и каждому своему служителю в отдельности без объяснений каких-либо причин. Указатель к архиву Парламента показывает, насколько подобное не подкрепленное судебным приговором отстранение чиновников было рутинной практикой королевской администрации. В этом указателе самый большой раздел касается именно удалений с должностей, причем формула их проста — «смещены без судебной процедуры»[898]. Об этой практике красноречиво свидетельствует сборник Одара Моршена, куда он включил типовое письмо о назначении чиновника при одновременном смещении того, кто эту должность прежде занимал, с таким «обоснованием»: «по некоторым другим причинам, каковые нас на это подвигли и подвигают, мы отстранили и отстраняем… такого-то»[899].
Об этом суверенном праве короля свидетельствует и сборник Жана Ле Кока. Оно фигурирует в двух казусах: в конфликте между новым приором церкви Сен-Мартэн-де-Шан и смещенным им судейским Никола Блонделем (11 марта 1389 г.) и в споре двух претендентов, недавно назначенного королем Жана де Сен-Верена и смещенного им Жана де Нюлли, за должность королевского прокурора в бальяже Макона (22 марта 1389 г.)[900]. Анализируя с правовой точки зрения аргументы сторон и вынесенные Парламентом решения (в первом случае подтверждено право новоназначенного главы монастыря смещать судейского, во втором — смещенному королем де Нюлли отказано в иске), Ле Кок в качестве главного довода в пользу этих решений приводит безусловное право короля назначать и смещать любого служителя по своему желанию. В подтверждение права нового приора монастыря назначить другого судейского он пишет: «Так поступает и государь наш король, меняя и отзывая своих бальи и чиновников как пожелает, следовательно, и другие могут так делать»[901]. Тем более в конфликте за должность королевского прокурора это право короля «по своему желанию» (proprio motu) назначать любого человека выглядело в глазах королевского адвоката неприкасаемым, что свидетельствует в пользу приверженности служителей короны принципу монополии короля в сфере комплектования.
Итак, даже один казус такого рода, попавший в авторитетнейший сборник Ле Кока, очень значим (а тем более два), свидетельствуя о безоговорочном признании и неоспоримости в среде королевских должностных лиц суверенного права монарха назначать и смещать любого из своих служителей.
В конфликте приора монастыря Сен-Мартэн-де-Шан с Никола Блонделем мы попутно сталкиваемся со вторым признаком временности полномочий чиновников: все они назначаются только на срок правления монарха и формально теряют пост с его смертью, что вытекало из сути приносимой чиновником клятвы при вступлении в должность[902]. Первой из трех законных причин появления вакансий (наряду с уступкой и судебно доказанным преступлением) являлась смерть как самого чиновника, так и короля, делавшая формально все должности в королевской администрации вакантными[903].
Прервал эту административную традицию Карл V Мудрый: взойдя на престол в апреле 1364 г., он подтвердил полномочия всех чиновников, служивших при его отце Иоанне II Добром[904]. С тех пор так поступали и его «преемники», но важно обратить внимание на сам факт: полномочия должностных лиц прекращались ipso facto со сменой монарха, и без подтверждения от нового короля они не могли быть продолжены. Таким образом, требовался акт не об отстранении, а, наоборот, о подтверждении полномочий чиновника, действующего от имени конкретного государя.
Неразрывная личная связь служителей с персоной правителя является одной из самых архаичных и одновременно универсальных черт сферы власти. В трактовке Алена Гери ритуал символического преломления жезлов служителями во время похорон короля Франции показывает отличие возникающей в позднее Средневековье под влиянием церкви теории короля-посредника между Богом и людьми от прежней теории правителя-божества[905]. Соглашаясь в целом с этой трактовкой как с проявлением теории «неумирающего тела короля», воплощенного в королевских чиновниках, прежде всего Парламента, хотелось бы уравновесить эту позицию и обратить еще раз внимание на существование в этот период, при всех успехах процесса автономизации королевской администрации от персоны монарха, нерасторжимой символической связи корпуса служителей с конкретным королем.
Об этой связи свидетельствует формуляр письма о переназначении чиновника по смерти монарха. В его тексте недвусмысленно выражен этот незыблемый принцип: «поскольку по смерти нашего покойного сеньора и отца и при нашем вступлении в королевство и в корону она (служба) является или может быть вакантной и переходит в наше распоряжение»[906]. О том же свидетельствует и следующий эпизод: в сложном поиске политической идентичности в период войны бургиньонов и арманьяков и «двойной монархии» Артур де Ришмон, сын герцога Бретонского, перешел на службу к Карлу Валуа и ссылался при этом как на законную причину на то, что раньше он служил королю Англии Генриху V, но после его смерти в 1422 г. посчитал себя свободным от прежних обязательств[907].
Мне могут возразить, что это была формальность, ничего не менявшая в рутинной работе королевской администрации в центре и на местах. Насколько это так, хорошо показал Людовик XI, при воцарении которого принцип Quod principi placuit предстал во всем своем истинном масштабе. Как известно, у Карла VII и его сына Людовика сложились весьма непростые, мягко говоря, отношения, хорошо известные далеко за стенами королевских покоев. Смерть отца в 1461 г. окрылила толпы вожделевших королевских служб людей, и, по свидетельству современников, тысячи устремились к еще некоронованному наследнику в поисках милостей: «одни, дабы получить от него положение, управление и службы, другие, дабы его увидеть и мольбами сохранить и защитить свое положение, управление и службу»[908]. И эти надежды и опасения не были беспочвенны: после коронации Людовик XI сместил многих высших служителей короны — адмиралов, маршалов, капитанов и ряд военачальников, а также канцлера Франции, первого президента и часть советников Парламента, генерального прокурора и адвокатов короля, прево Парижа и др. Все эти действия диктовались одной лишь неприязнью сына к отцу и, как следствие, к его ближайшим чиновникам. И пусть затем король остыл и понял, что они готовы послужить и ему, это никак не затрагивает механизма самого принципа всевластии монарха над своими чиновниками.
Не случайно в ответ на увещевания окружения не так резко обходиться с уважаемыми и влиятельными служителями короны, Людовик XI, по свидетельству Тома Базена, отвечал: «Я король и могу назначить того, кто мне угоден»[909]. Конечно, такое поведение выглядело вызывающим, его за это обвиняли в тирании, да и сам он под конец жизни жалел об этом и даже рекомендовал сыну не повторять своих ошибок. Но после его смерти на Генеральных Штатах в Туре в 1484 г. вновь возникает вопрос о восстановлении смещенных чиновников; после долгих обсуждений депутаты не решаются ограничивать волю короля, напоминая, что смерть монарха делает все должности вакантными[910].
Таким образом, и правовая теория, и административная практика безоговорочно свидетельствуют о праве правителя по своему желанию назначать и смещать своих служителей. Имея столь неограниченное право комплектовать свой аппарат, короли Франции, однако, пользовались им со временем в исключительных случаях и по одной простой причине: по мере усиления королевской власти, расширения ее компетенции и усложнения судебно-административных функций количество королевских чиновников постоянно увеличивалось, и один человек — король — был не в состоянии знать их всех лично, как и разобраться в степени их профессионального соответствия должностям. Заметим, что король Франции не имел точных сведений о границах своего королевства, не то что о наличии вакансий в администрации. Некоторые курьезы это хорошо доказывают: так, в кабошьенском ордонансе 1413 г. упоминался скандал с капитаном замка в Ножан-ле-Руа, получавшем 100 ливров жалованья в год, тогда как случайно выяснилось, что в Ножане вовсе не было замка; в 1446 г. Карл VII внезапно обнаружил, что в течение 28 лет оплачивал одну и ту же должность двум или трем чиновникам; об этой же беде королевства писал в середине XV в. Тома Базен[911].
Конечно, король мог, внося неразбериху в администрацию и блокируя ее работу, сместить всех должностных лиц, особенно в момент восшествия на престол, или выборочно потом, когда пожелает, но зачем бы он стал это делать без необходимости[912].
Как следствие, монополия государя в сфере комплектования администрации сочеталась с соблюдением им законов и выработанных процедур, обеспечивающих бесперебойную работу королевского аппарата. Однако сохранение личного начала власти короля связано не только с архаичностью государства на данном этапе, но в известной мере неустранимо при монархическом правлении.
Короли Франции вплоть до конца Старого порядка не считали своих чиновников несменяемыми, если им почему-либо хотелось их сместить, и они продолжали избавляться от неугодных (например, фаворитов своего предшественника), могли навязать своего кандидата суверенным куриям, могли создать экстраординарную должность, если все ординарные заняты, могли платить жалованье за несуществующую должность и т. д. На фоне усиления королевской администрации одержал победу принцип неограниченной прерогативы монарха выбирать служителей с помощью бюрократических процедур, предусматривающих соучастие чиновников и делавших незаконным любое вмешательство извне. Подобное «сотрудничество», отражая трансформацию патримониального начала королевской власти, опиралось на прочную основу — на совпадение интересов чиновников с интересами укрепляющегося государства.
Контракт чиновника с королем
Основой королевской администрации, заложенной ордонансами Людовика Святого 1254–1256 гг., стали новые принципы взаимоотношений монарха с его служителями. Всячески стремясь не допустить повторения того, что в историографии получило название «инфеодации» должностей, верховная власть предусмотрела гарантии зависимости чиновника только от короля, исключив всякие иные связи, объявленные незаконными. С этой целью человек, поступающий на королевскую службу, заключал своеобразный контракт с королем[913], по своей сути схожий с вассальной клятвой — оммажем («превращением в человека» данного сеньора), причем в его наивысшей форме «абсолютного» или «совершенного оммажа» (hommage lige), также прекращавшего все прежние связи или ставившего их рангом ниже[914].
Такой контракт, будучи по своей природе проявлением личностного принципа комплектования королевской администрации, способствовал на деле автономизации бюрократического поля власти, поскольку привязывал чиновника к персоне монарха, а через нее к формирующемуся государству, и ставил вне закона прежние практики апроприации должностей.
Фундаментальный принцип нового контракта чиновника с королем выражался в тексте приносимой при вступлении в должность клятвы (присяги), где оговаривалась обязанность служить только королю и никому другому[915]. Эта обязанность королевского служителя выражалась в двух взаимосвязанных правилах должностного поведения, зафиксированных в ордонансе 1254 г. Прежде всего чиновник должен был поклясться, что не будет брать «никаких даров» (dons) от кого бы то ни было, деньгами («серебром и златом») или в каких-то иных формах, движимых или недвижимых, либо в форме бенефициев «именных или постоянных» (personnels ou perpétuels)[916]. Более того, подобные дары отныне не имели права получать «их жены, дети, братья, сестры, племянники и племянницы, кузены и кузины, помощники и слуги»; в противном случае чиновник обязывался заставить их эти дары вернуть обратно дарителю. Исключение в дарах делалось только для вина и мяса и только в ограниченных объемах: цена подношения не должна была превышать 10 парижских су.
Это общее правило практически в неизменном виде повторялось регулярно на всем протяжении исследуемого периода: в фундаментальном ордонансе от 23 марта 1302 г. о преобразовании королевства, в хартиях областей Франции вослед движению Провинциальных лиг, в ордонансе о судебных службах от 8 апреля 1342 г., в ордонансе о порядке престолонаследия и регентстве от октября 1374 г., в реформаторском ордонансе «мармузетов» 1389 г., а также в ордонансах от 7 января 1401 и 7 января 1408 г., в кабошьенском ордонансе 1413 г., в ордонансах от 28 октября 1446, апреля и 23 декабря 1454 г.[917] Таким образом, регулярное повторение этой нормы свидетельствовало о ее важности, а «незапамятная традиция» сообщала ей дополнительную легитимность.
Еще одна существенная черта формулы присяги чиновника состояла в ее универсальном характере: она включалась в клятвы всех королевских служителей, от канцлера до рядового сборщика налогов, в обязательном порядке фигурируя в королевских указах, учреждающих новые ведомства и службы или их реформирующих[918]. Появившись в ордонансе 1254 г. и будучи предписанной сначала только сенешалям и бальи, эта формула клятвы была распространена на их прокуроров и наместников (ордонанс 28 октября 1446 г.), на адвокатов в Парламенте, в бальяжах и других королевских судах (ордонанс 23 октября 1274 г.), на членов Королевского совета (ордонанс 10 июля 1319 г.), на членов Палаты счетов (ордонанс 1319 г.), на казначеев и сборщиков домениальных поступлений (указ 1 июля 1331 г.), на мэтров вод и лесов (ордонанс 29 мая 1346 г.), на служителей Налоговой палаты (ордонанс 13 ноября 1372 г.) и сборщиков налогов на местах (кабошьенский ордонанс 25 мая 1413 г.), наконец на членов Парламента (28 октября 1446 г.)[919]. И разумеется, канцлер как глава всей гражданской администрации приносил соответствующую клятву. Вот как она звучала у Гийома де Дормана, первого выбранного канцлера на заседании Королевского совета 21 февраля 1372 г.: он поклялся «не служить другому господину или сеньору, не иметь и не брать отныне платья, пенсионы или профиты от каких бы то ни было сеньоров или дам без разрешения или дозволения короля». Если же такие пенсионы имелись прежде, канцлер обязался их вернуть и от них отказаться[920].
Вместе с тем, формула клятвы чиновника, обязующегося служить только королю, имеет сложную подоплеку, нуждающуюся в осмыслении. Прежде всего, нельзя не признать, что она преследовала цель борьбы со взятками и подкупом королевских должностных лиц и потому четко оговаривала величину и стоимость допустимых подношений. Упомянутое разрешение бальи и сенешалям брать только вино и мясо и только стоимостью не больше 10 парижских су, возможно, восходило к традиционному сеньориальному праву постоя. Эта норма претерпела в дальнейшем некоторые изменения. Филипп де Бомануар в «Кутюмах Бовези» иначе описал разрешенные подношения: «милость ему (бальи) дана сеньором по клятве брать вино и мясо, но не чрезмерно, как то: вино не повозками и бочками или быков и свиней живыми, но в объемах, пригодных для еды и питья в тот же день, как то вино в кувшинах или бочонках или мясо, готовое к отправке на кухню»[921]. При этом он прямо указывает, что ограничение преследует цель обеспечить лояльность, честность и авторитет представителя короля.
Ограничения для подношений королевским служителям сохранились, но конкретные формы их видоизменялись. Так, в ордонансе о преобразовании королевства от 23 марта 1302 г. формулировка этого ограничения практически повторяла трактовку Бомануара: не брать ничего, кроме еды и напитков, и столько, сколько можно употребить за один день, и если берут вино, то только в бочонках[922]. Однако в ордонансе от марта 1312 (1320) это ограничение расширено до объема, «который может и должен быть употреблен в течение малого числа дней»[923]. Для службы сборщиков налогов указ 27 мая 1320 г. вводил специфический запрет: не останавливаться на постой в течение целого дня во владениях церкви и не брать там воды для лошадей[924]. В ордонансе от 5 февраля 1389 г., который устанавливал нормы поведения сенешалей и бальи в духе реформ «мармузетов», это ограничение приобретает новые, социальные оттенки. Им по-прежнему разрешается брать только продукты (еда и питье), но не чрезмерно, а употребимые за один день и «согласно с положением каждого». Однако подчеркивается, что такие дары можно принимать только «от богатых и состоятельных людей и только после настоятельной их просьбы»[925]. Отдельным пунктом в этом ордонансе расписаны пределы «отягощения» бальи и сенешалями церквей и аббатств: королевским представителям на местах запрещено останавливаться на постой в церковных домах, а также размещать в их владениях своих лошадей, охотничьих собак и птиц (в том числе соколов)[926]. Для членов Королевского совета при Филиппе IV Красивом (в том числе для служителей Парламента и Палаты счетов) делались особые послабления: текстом приносимой клятвы им, как и всем прочим, разрешалось брать вино, но не бочками, и мясо, но не живыми свиньями или быками, а кроме того, разрешалось брать в подарок собак и птиц[927]. О том, что чрезмерные дары расценивались в качестве коррупции чиновников, свидетельствует позднейшая их квалификация в указах — «дары развращающие» (dons corrumpables), которая появилась впервые в ордонансе 1374 г. и с тех пор неизменно повторялась.
В то же время, запреты, налагаемые на того, кто поступает на службу королю, свидетельствуют о стремлении власти гарантировать лояльность чиновников. В ордонансе 1254 г. речь шла о деньгах, о движимом и недвижимом имуществе и бенефициях. В ордонансе 1256 г. этот запрет выражен несколько короче: «ни платьев, ни пенсионов, ни от кого, кроме нас (короля)»; позднее, указом от 1362 г. запрещались «дары, пенсионы или платья (Robes)… в аренду или иначе дома, риги, цензы, земли, луга, виноградники и другие доходы от церкви или других персон в сенешальствах и бальяжах»[928]. Адвокатам запрещалось брать «пенсионы, службы, дары или вознаграждения» (указ от 1274 г.); сборщикам налогов (ордонанс 27 мая 1320 г.) — «дары, пенсионы, дома, риги и другие доходы от церкви и иных персон в их податной округе (receveries)», позднее — «платья и пенсионы»; мэтрам вод и лесов (ордонанс 29 мая 1346 г.) — «платья и пенсионы от какого-либо сеньора или дамы, дома в аренду или пожизненно от аббатов, приоров и других»; служителям Палаты счетов и Казначейства (ордонанс 4 марта 1348 г.) — «платья и дома (mesnage) от какого бы то ни было сеньора»[929].
В этом списке запретов четко обозначено стремление не допустить появления у королевского служителя каких-либо связей или близких отношений с кем-то из властных и богатых персон, кроме государя. Это стремление прямо выражено в запрете брать что-либо от светских сеньоров или церкви, а также от городов и коммун. Если в ордонансе 1254 г. этот запрет звучит, хоть и однозначно, но абстрактно: «не брать ничего и не держать ни от кого» (ils ne prengnent nul, ne tiegnent nul), — то в последующем все персоны и институты, с которыми королевский чиновник не должен был вступать в денежные и имущественные связи, регулярно и подробно перечислялись. Так, в ордонансе 1302 г. сенешалям и бальи запрещалось что-либо брать «от какой бы то ни было персоны, церковной или светской, ни от какого города или коммуны». В хартии жителям Перигора от июля 1319 г. говорилось, что «никто из служителей короля, прокуроров и других не может получать пенсионы от прелатов, баронов и других лиц». Мэтры вод и лесов не должны брать ничего «от сеньоров и дам, от аббатов, приоров или других»; казначеи и сборщики не имеют права брать «платья, жалованья, пенсионы от прелатов, баронов и других дворян и не дворян» (nobles et non nobles). В большом ордонансе о королевской администрации от 7 января 1401 г. всем чиновникам запрещалось брать «дары развращающие или пенсионы от сеньоров и других персон, кроме нас» (de quelque seigneur ou personne que ce soit autre que Nous). В кабошьенском ордонансе 1413 г. всем королевским чиновникам на местах (прево, сенешалям и бальи) запрещалось «служить другим сеньорам, городам или коммунам (communaultez) и не быть у них на пенсионах, платьях и других благодеяниях» (bienffaiz). Кроме того, им запрещалось получать «злато, серебро и другое движимое имущество или наследие за службы или в дар, ни какое бы то ни было дарение, наследуемое или временное». В ордонансе о Палате счетов от 23 декабря 1454 г. особо оговаривалось, что ее служителям запрещено «брать дела какой бы то ни было персоны, вести и продвигать, находясь в этой палате»[930].
В санкциях за нарушение присяги с наибольшей полнотой выражен трансформированный патримониальный принцип комплектования королевской администрации. Поскольку чиновник приносил клятву на Евангелиях, то нарушения ее квалифицировались как клятвопреступление и карались отстранением от службы без всяких проволочек. Так, в ордонансе о службе адвокатов от 23 октября 1274 г. нарушившие клятву «будут объявлены клятвопреступниками и обесславлеными и от службы адвокатской навсегда отлучены и наказаны по суду». Согласно хартии жителям Перигора, всем королевским служителям области грозит наказание в виде потери службы; казначеям и сборщикам, нарушившим клятву, по ордонансу от 1 июня 1336 г. (повторено в ордонансе от 28 января 1348 г.) грозило «заслужить наш гнев и быть лишенными навсегда их служб и всех прочих и быть приговоренными к произвольному штрафу» (à voulenté). Чиновники Палаты счетов обязывались вписать эти клятвы и следить за их соблюдением, лишая служб и конфискуя имущество провинившегося чиновника[931]. К началу XV в. наказание за нарушение этого правила уже не расписывалось подробно, что может свидетельствовать об утверждении его в виде нормы; указы ограничиваются упоминанием об «обычном наказании»[932].
Единственным законным отступлением от этого общего правила мог стать именной указ короля, разрешающий своему служителю какое-либо приобретение или пенсион. Об этом послаблении говорит статья ордонанса от 7 января 1408 г.: «если только не по нашему разрешению и позволению»[933], но оно существовало на практике уже с начала XIV в.: так, 16 августа 1308 г. Филипп IV Красивый разрешил Никола д'Эрменонвилю, королевскому казначею в Тулузе, получать от графа Бернара Арманьяка в виде вознаграждения за оказанные услуги доход в 50 турских ливров, а также ренту в 100 ливров от ежегодных доходов Тампля, которые король передал этому графу. Спустя век король Карл VI своим указом разрешил четырем президентам Парламента принять в дар бочки с вином от Марии Бретонской, тетки короля и королевы Сицилии и Иерусалима[934].
Весьма существенно, что за соблюдением этого фундаментального принципа в королевской администрации тщательно следил Парламент. Прежде всего, он пресекал малейшие попытки совмещения королевских служб с иными обязательствами; во-вторых, при комплектовании парламентской корпорации отметалось малейшее вмешательство знати, кланов и клиентел в окончательный выбор[935]. Наконец, члены Парламента всячески отстаивали принцип своей независимости от всех, кроме короля, даже в отношении Парижского университета, что было особенно непросто, поскольку каждый получающий ученую степень в университете обязан был принести клятву верности Alma Mater. Однако она вступала в противоречие с последующей клятвой чиновника при вступлении в должность «быть верным королю и никому другому». В весьма драматических обстоятельствах начала XV в. Парламент постоянно испытывал давление со стороны университета и был вынужден лавировать, смягчая обтекаемыми формулировками свой отказ однозначно присоединиться к акциям или позиции членов университетской корпорации[936]. Настойчивость, с которой парламентарии внедряли в общественное сознание идею независимости верховного суда от любых иных сил, кроме верховной власти, свидетельствует о важности этого принципа для авторитета и статуса королевской администрации.
Значит ли это, что королевские служители в реальности были свободны от иных обязательств, кроме службы королю? Разумеется, нет. Формирующаяся королевская администрация по мере своего усиления превратилась в вожделенный объект целенаправленных попыток знати, сеньориальных кланов и партий приобщиться к верховной власти. На рубеже XIV–XV вв. группы давления, именовавшиеся в общественном мнении «бандами», опутали все французское общество. Не случайно канцлер Парижского университета Жан Жерсон сетовал: «Едва ли можно найти прелата или советника, или чиновника, либо клирика, будь то в университете или в другом месте, или буржуа, кто так или иначе не слыл бы принадлежащим к той или иной партии»[937]. Скандал на открытии очередной сессии Парламента 12 ноября 1407 г., когда все четыре президента отсутствовали в Париже, находясь по делам своих патронов, в основном знати, — ярчайшая иллюстрация этой ситуации. Но для нас в данном случае важно, что она была расценена в самом Парламенте как «скандал (esclandes) и бесчестье короля, его суверенного суда и Курии»[938].
Совмещая в реальности службу королю с услугами иным клиентам, приобретая земли в своих сенешальствах и бальяжах, с разрешения государя или без оного, принадлежа к тем или иным кланам и партиям[939], королевские служители, тем не менее, отстаивают на словах свою принадлежность «только королю и никому другому», и эти слова имеют свой смысл.
Фундаментальный принцип контракта чиновника с королем, исключавший все прежние связи и обязательства, был глубоко укоренен и в политических представлениях эпохи. О значении принципа «верности королю» в самоидентификации чиновников красноречиво свидетельствует труд Бомануара, где среди достоинств бальи на первое место поставлена верность[940]. В «Рифмованной хронике» Жоффруа Парижского, где нововведения приписаны Людовику X Сварливому, под 1316 г. они описаны так:
И запретил и повелел,
Чтоб лошадей и платьев не имел,
Ни милостей ни от кого,
Как только от него.
Не вижу в том беды я,
Ведь взяв у короля,
Брать у других уже нельзя[941].
Спустя более полувека, когда администрация оказалась под угрозой стать игрушкой политических амбиций знати и ее клиентел, Филипп де Мезьер предупреждал Карла VI об опасностях, исходящих от ставленников конкурирующих сил. «Ты должен позаботиться, — писал он, — чтобы выбранные тобой… не были бы чрезмерно обязаны другим крупным сеньорам и связаны бы были только с твоим королевским величеством; и твои чиновники и служители, если они связаны с тобой или получают благодеяния особые от твоих королевских щедрот, как следствие, не должны иметь других союзов с иным (лицом) через клятву, кроме как с твоим королевским величеством»[942]. Мезьер призывал короля опасаться «двоелюбия чиновников» и добиваться, чтобы его служители принадлежали ему целиком, а не наполовину, вовлеченные в корыстные альянсы со знатными сеньорами, кому они еще и приносят клятву и принимают его девизы как знак личной связи, а на деле — «любви, купленной золотом»[943]. Кристина Пизанская поставила эти обязательства даже выше уз брака. В «Книге мира», давая портрет образцового служителя, она так характеризует его обязанность перед государем: «все должны понимать, что это вовсе не легкая связь поступать на службу, ибо, хотя узы брака являются таинством Святой Церкви, в силу которого позволено человеку оставить отца и мать и следовать за своей половиной, но две половины, поступившие на разные службы, обязаны в течение этой службы оставить одна другую и все брачные обязательства, храня верность в исполнении их службы»[944]. Наставляя брата Гийома, Жувеналь приводит в качестве образца для подражания их отца, кто средь политических бурь и потрясений с честью исполнил долг чиновника, и кто «скорее пошел бы с сумой побираться, чем встал бы на сторону врагов своего суверенного сеньора»[945].
Требование к чиновнику служить королю и никому другому было органичной частью административных мер, призванных не допустить «врастания» в местные структуры. Первой мерой, преследующей эту цель, являлся срок службы местного чиновника: с середины XIII в. было введено правило, согласно которому все бальи и сенешали сменялись каждые два-три года. Оно не зафиксировано ни в одном ордонансе и представляло собой административную практику, ставшую незапамятной традицией. Каждые два-три года прево, бальи и сенешали перемещались из одного административного округа в другой, с тем чтобы не успевали обрасти связями на местах и не «врастали» в местную элиту. О неукоснительном соблюдении этого правила свидетельствуют исследования Ф. Майяра для начала XIV в., А. Демюрже для начала XV в., а также каталог хронологии этих перемещений, составленный Г. Дюпон-Феррье для всего исследуемого периода[946]. Показательно, что в «Книге о политическом теле» Кристина Пизанская не только хвалит это правило каждый год менять местами чиновников в областях, но и возводит его к античной традиции, сообщая тем самым ему дополнительную легитимность[947].
Второй мерой стало предписание не назначать представителем короля на местах человека из числа местных уроженцев: прево, бальи и сенешали отныне должны были быть чужаками. Правило впервые было оформлено в ордонансе 1302 г.: «желаем, чтобы сенешали, бальи и прево, судьи и викарии не были (на службе) у себя на родине»[948]. Это правило получило уточнение в ордонансе 1302 г. о судебных приставах Парламента: «ни один бальи и сенешаль не будет назначен в своей земле, ни судья над своей землей, сиречь в том месте, где находится большая часть его владений или его близких друзей»[949]. Последующие указы подтвердили эту норму — назначать чиновников в областях не из местных уроженцев[950].
Об общественной значимости этого правила свидетельствует его включение в Великий мартовский ордонанс 1357 г., изданный на волне движения за реформы. Обосновывая его «разорением народа» из-за королевских чиновников на местах, «не думающих ни о чем другом, кроме грабежа и угнетения подданных…, ибо бальи, сенешали и виконты были судьями в своих землях», составители ордонанса вновь подтверждают это правило: бальи, сенешали и виконты больше не будут судьями в тех областях, где они родились и живут; «если кто-то был там (назначен), мы желаем их сместить и настоящим (указом) их окончательно отстраняем»[951].
Единственное исключение из этого «золотого правила» было впоследствии сделано для сборщиков налогов на местах. Ордонанс февраля 1379 г., регулирующий деятельность Казначейства, узаконил практику назначения «ординарными сборщиками добрых буржуа, почтенных и живущих в данном податном округе», оговаривая в качестве главного условия соблюдение ими должностных обязанностей[952]. Оно диктовалось, очевидно, стремлением сократить расходы на их содержание, и поэтому вошло в кабошьенский ордонанс 1413 г., направленный на реформирование королевской администрации[953]. Частично это послабление было распространено в XV в. на бальи и сенешалей, становящихся все больше политическими агентами короны, в ситуации кризисов прибегавшей к назначению, наоборот, укорененных и влиятельных в округе лиц[954].
Еще одна мера, препятствующая «укоренению» чиновника, запрещала любые приобретения в местах службы. В ордонансе 1254 г. говорится: «Мы категорически запрещаем нашим бальи, чтобы они в течение своего управления (administracion) не приобретали в их бальяжах никакого владения, без нашего разрешения, каковое приобретение, если сделано, мы расцениваем как не имеющее силы и конфискуем в нашу казну» (sic emptas fisco nostro)[955].
Как и в случае с дарами и подношениями, для легализации приобретений чиновника на местах был только один путь — особое именное разрешение короля. Впервые это послабление упоминается достаточно поздно — в ордонансе от 5 февраля 1389 г.[956], но оно, как обычно, лишь легализовало существующую практику. О ней свидетельствует ряд найденных мной случаев санкционирования королем post factum сделанных чиновником приобретений в бытность его королевским представителем в данной местности. Так, в сентябре 1303 г. мэтр Сикар де Лавёр, ставший клерком Канцелярии, добился от короля легализации всех сделанных им и его братом приобретений в сенешальствах Тулузы и Каркассона в бытность там на королевской службе, как сказано в указе, «по причине его хорошей службы»[957]. Супруга Филиппа Красивого Жанна Наваррская ратифицировала в ноябре 1304 г. указ о получении Андре д'Эстелем, королевским сержантом (serjant d'armes du roi), конфискованной y евреев суммы в 100 турских ливров. В марте 1309 г. Филипп Красивый узаконил все сделанные Одуаром Гарригом, ставшим королевским прокурором в сенешальстве Руэрга, и его отцом огромные земельные приобретения (в общей сложности 50 частноправовых контрактов). В январе 1312 г. король ратифицировал «в компенсацию за оказанные службы» мэтру Ги де Нуа, ныне клерку короля, его приобретения «благородных земель» в бальяже Буржа, где он состоял королевским прокурором. Гийому Жандару, хранителю печатей в Сен-Пьер-ле-Мустье, король легализовал приобретение «благородных и неблагородных земель» в феврале 1312 г., как и Пьеру де Веру, королевскому сержанту в Пон-л'Аббе, в виконтстве Валонь, «несмотря на королевские ордонансы, противные этому» (ноябрь 1312 г.)[958]. Приведенные примеры не претендуют на полноту, но лишь показывают реальное и давнее существование правила: приобретения чиновников надо было узаконить, и сделать это мог только сам правитель.
Особые ограничения распространялись на семью чиновника: с ордонанса 1254 г. было запрещено «бальи женить своих детей, братьев, сестер, племянников и племянниц, кузенов и других из их родни (de leur menie) на ком бы то ни было в их бальяже», как и отдавать их там в монастырь без разрешения короля[959]. В ордонансе от марта 1312 (1320) г. это правило еще более ужесточается: отныне и самому служителю запрещалось вступать в брак по месту службы, равно как и уходить в монастырь в своем административном округе[960].
Этот новый тип контракта чиновника с королем отразился на одном весьма показательном топосе политических представлений: всякий раз, когда королевский служитель становился объектом критики, политической расправы или судебного преследования, в перечне обвинений всегда фигурировало «предательство короля», вне зависимости от конкретного проступка или состава преступления. Ни один из многочисленных исследователей не придавал должного значения подобным обвинениям, концентрируясь на материалах конкретного казуса[961].
Первым по значимости казусом в этом ряду стало, без сомнения, дело Ангеррана де Мариньи, камергера и ближайшего советника Филиппа IV Красивого, казненного после смерти своего покровителя 30 апреля 1315 г.[962] Характер выдвинутых против него обвинений, а еще более общественное мнение, обнаруживают намерение увязать должностные преступления, мнимые или реальные, с нарушением контракта с королем, чьи интересы он обязался защищать «от всех и против всех». Прежде всего, Мариньи обвиняли в посягательстве на прерогативы монарха, которые он якобы присвоил себе. Так, ему приписали решительное влияние на отбор королевских служителей, которых он ставил по своему, а не по королевскому, усмотрению, продвигая свою клиентелу[963]. Как следствие, его деятельность расценивалась в качестве угрозы власти самого короля:
Он королевством управлял
И делал все, что возжелал…
Ничто не достигало короля,
Раз Мариньи сказал «нельзя».
Пойди сначала ты к нему,
Чтоб обратиться к королю…
За короля он почитался
Тогда, и даже сверх того,
Ведь без согласия его
Король не молвил б ничего[964].
Полученные Мариньи полномочия молва приписывала колдовским чарам, которые он якобы использовал во вред государю и с целью добиться особого расположения[965]. Этот мотив получит в дальнейшем мощное развитие, и почти каждого чересчур влиятельного чиновника будут обвинять в воздействии на короля с помощью зелий или колдовства.
В результате поспешного и политически ангажированного судебного разбирательства Мариньи был осужден по нескольким пунктам (всего в обвинительном заключении значилось 38 пунктов). И в каждом из них (расхищение казны, незаконное обогащение и продвижение клиентелы, порча монеты, введение новых поборов, сговор с фламандцами и поражение французской армии) на разные лады обыгрывалось и повторялось главное обвинение — нарушение принесенной клятвы и «предательство короля»[966].
В этой, ставшей эталонной, расправе с королевским служителем набор обвинений, по сути, в перевернутом виде отразил контракт чиновника с королем. Однако в случае Мариньи, как и в дальнейших расправах над чиновниками, обвинение в предательстве короля, в злоумышлении против его власти и жизни выглядели явно абсурдными. Как показал в своем исследовании дела Мариньи Ж. Фавье, его герой был всегда и предельно честен по отношению к королю, во всех делах защищал интересы монарха, не забывая, естественно, и о своих[967]. Эта связь усиления монарха с процветанием его ближайших служителей сделалась фундаментальной опорой института королевской службы, и чиновники не отделяли своих интересов от интересов монархии, нередко путая их. Все они были лично заинтересованы в укреплении и расширении власти монарха, от чего напрямую зависела и их власть, поэтому злоумышлять против персоны короля-благодетеля было им явно невыгодно.
Однако именно это обвинение, пусть и в перевернутом виде, закрепило в политической культуре сущность контракта чиновника с королем. Так, в следующем крупном деле 1327–1328 гг. против Пьера Реми, главы Казначейства в правление Карла IV, обвиненного сразу же после смерти короля-покровителя в растрате казны, повторился, по сути, тот же набор претензий, что и в деле Мариньи[968]. В основе их опять-таки фигурировало слишком большое и вызывавшее зависть богатство: якобы движимое и недвижимое имущество Реми достигало более 200 тыс. ливров. Сопоставление этого благосостояния с нуждами казны решило участь чиновника: он не смог дать удовлетворяющего судей объяснения происхождения своего состояния и был приговорен к повешению[969]. Однако не слишком большая убедительность обвинения, едва скрывающая корыстные интересы нового монарха в пополнении казны за счет фаворита своего предшественника[970], была уравновешена в словах, произнесенных Пьером Реми уже на помосте виселицы. Он признался, что якобы «однажды в Гаскони совершил предательство короля» (proditionem fecisse regi et regio in Vasconia). Это не имеющее никакого отношения к существу выдвинутого против него обвинения признание, тем не менее, как бы легитимировало расправу над чиновником, ставшим очередным «козлом отпущения».
Если обвинение Оливье де Клиссона в 1343 г. «в предательстве своего сеньора (короля)» и его казнь (отсечение головы и повешение в Париже), как и обвинение Анри де Малеструа, мэтра Палаты прошений Дома, в 1348 г. в «возбуждении бунтов в Бретани и предательстве короля» (злоумышлении его смерти)[971], могли быть обусловлены начавшейся Столетней войной, то, например, в случаях с осуждением Жана де Монтегю и Никола д'Oржемона в начале XV в. подобные обвинения звучали явно нелепо и могли объясняться только апелляцией к сложившемуся стереотипу проштрафившегося чиновника[972]. Жан де Монтегю честно прошел все ступени чиновной карьеры, прежде чем стать главным распорядителем Дома короля, и, главное, входил в команду «мармузетов», преданных служителей короны. Ни на одной из занимаемых должностей, включая пост «суверенного правителя финансов короля», Монтегю не вызывал подозрений, и лишь начавшаяся распря бургиньонов и арманьяков навлекла на него мстительный гнев герцога Бургундского Иоанна Бесстрашного. Учитывая бросавшееся в глаза богатство Монтегю, обвинения в растрате королевской казны могли выглядеть правдоподобно, как и в деле Мариньи[973]. Однако включение в список его преступлений «злоумышления против жизни Карла VI, кому одному он был обязан своим богатством и своим статусом», можно понять только в контексте контракта чиновника с королем[974]. Показательно, что позднее эпитафия на его могиле недвусмысленно обвиняла «бунтовщиков и врагов короля» в казни верного и образцового чиновника[975]. По сути, то же можно сказать и о деле Никола д'Оржемона: выходец из потомственной славной семьи королевских чиновников, он стал жертвой мести с другой стороны — арманьяков, инкриминировавших ему помимо заговора с целью убийства герцога Беррийского «оскорбление величия» (lèse-majesté), что было явной натяжкой.
О глубокой укорененности в политическом сознании представлений об угрозе лично королю, исходящей от его ближайшего окружения, может свидетельствовать и характер инсинуаций в адрес Людовика Орлеанского в 1407–1408 гг. Глухая молва, а затем и доктор Парижского университета Жан Пти в «Оправдании Жана Бургундского за убийство герцога Орлеанского» обвинял брата короля не только в посягательстве на прерогативы монарха, в растрате казны и присвоении королевских доходов, но и в злоумышлении против жизни государя[976].
Разумеется, растрата и присвоение чиновником королевских доходов, особенно в период Столетней войны, напрямую увязывались с тягчайшим преступлением — оскорблением величия (lèse-majesté), поскольку отражались на содержании армии и настроении налогоплательщиков. Так, в обвинении генерального сборщика мэтра Жана де Ксанкуа и его клерка-сборщика Жана Шаррье в 1450 г. за растрату и воровство денег фигурирует обвинение в оскорблении величия, поскольку это угрожало «ущербом и погибелью королю»[977]. Однако во внешне сходном деле знаменитого королевского финансиста и «оружейника» Жака Кёра, арестованного за «оскорбление величия» и растрату, а на деле ставшего жертвой зависти и интриг, намеки на ущерб, нанесенный им «личности и состоянию короля» уже не могут скрыть истинных мотивов обвинения. Не случайно Карл VII, хоть и отстранил Жака Кёра от всех королевских служб «навсегда», но не казнил и даже не посадил в тюрьму, ограничившись изгнанием[978]. А вот ложно обвинившая Кёра дамуазель Мортэнь была в отместку «по полной программе» осуждена в Парламенте: ее приговорили к публичному покаянию, удалили от персоны монарха на 10 лье под страхом конфискации имущества и ареста и к возмещению всем пострадавшим материального ущерба[979]. Не менее суровому наказанию спустя некоторое время был подвергнут и Отто Кастелани, королевский оружейник, весьма неприглядно поведший себя в отношении своего бывшего начальника и покровителя Жака Кёра. Арестованный в 1456 г., этот флорентиец был обвинен в злоумышлении против персоны монарха с помощью неких магических изображений, которые якобы он сам изготовил и носил на себе. При помощи колдовских чар и «дьявольского искусства» Отто якобы намеревался получить «управление королевством, так что король будет выполнять всё, что он пожелает»[980]. Как видим, это дело спустя полтора века возвращает нас к делу Мариньи, демонстрируя тот же набор обвинений. Поскольку в деле Отто Кастелани явно проглядывает корпоративная солидарность чиновников, для нас особенно важно, что королевские служители использовали в своих целях тот же «код обвинения», что применялся и против них.
Подозревать королевских служителей в предательстве своего правителя было присуще и самым широким кругам. Приведем лишь два примера. 16–28 мая 1345 г. в Парламенте разбиралось дело некоего Арно Фуко из Гаскони, наемника на содержании у англичан. На вопрос, знает ли он еще кого-то, кто является врагом короля, он ответил, что скажет о них только самому государю, наследнику престола или кому-то из принцев крови. Однако на следующий день на допросе он сознался, что, говоря о врагах короля, имел в виду его чиновников: «в области Гасконь есть много бальи, прево и сержантов короля, кто не ведут себя подобающе и не достойно обращаются с жителями области, от чего народ весьма опечален, и говорят повсюду в области, что, если король Англии или кто-то его крови придет в область, многие города и замки, подданные нашего короля, повернутся к нему и на его сторону, и об этом он хотел предупредить короля»[981]. 16 апреля 1350 г. в Парламенте был вынесен приговор — позорный столб и клеймение цветком лилии на лбу — Жану Бертрану по прозвищу Палефринье из Сен-Ло (бальяж Котантена), который, встретив на улице Парижа бальи этой области Адама де Даммартена, стал кричать «Держите вора, злейшего предателя короля» (mauvais traistre le Roy), чем спровоцировал его временный арест[982].
Любопытно, что и сами чиновники прибегали к подобному стереотипному приему в своих внутренних дрязгах и интригах. Об этом свидетельствует «Рапорт» Большому совету от служителей Налоговой палаты в 1468 г. Во время вспыхнувшей в палате сначала распри, а потом и драки, участники с обеих сторон обзывали друг друга «предателями короля» (traistres au Roy)[983].
Сделанный беглый анализ набора стандартных обвинений против королевских чиновников показывает своеобразное преломление в политических представлениях контракта должностного лица с королем, знаменующего сохранение личностного принципа в условиях возникновения бюрократических процедур комплектования. Однако появление требования «служить королю и никому другому» стало шагом на пути автономизации бюрократической функции, поскольку ставило вне закона все прежние связи служителя с каким бы то ни было общественным институтом, кроме складывающегося государства.
Осуждение фаворитизма
Тема фаворитизма оказалась одной из самых часто встречающихся в королевском законодательстве и в политических трактатах исследуемого периода. Возникает она не сразу и на первых порах в качестве дополнения к универсальному запрету чиновникам совмещать службу королю с любой иной службой. Однако по мере укрепления королевской администрации и ее автономизации на первый план в защите интересов короля от давления знати и клиентел выходит критика фавора в политических трактатах, а регулярные запрещения протекции в королевском законодательстве свидетельствуют о трансформации стратегий комплектования администрации.
Достаточно рано под фавором начинает подразумеваться протекционизм. Так, еще в 1334 г. Филипп VI Валуа сместил всех чиновников, назначенных в Парламент «по протекции» (à la faveur) епископа Парижского, входившего в состав верховного суда ex officio[984]. Направляя комиссию реформаторов в налоговое ведомство, Карл V Мудрый в указе от 6 апреля 1374 г. включает фавор в список прегрешений элю, которые распределяли откупы не в интересах государя и его казны, а «кому пожелают, по фавору незаконному, коррупции или сговору»[985]. Хотя в данном случае фавор сводился к банальной корысти, поскольку откупы распределялись «к личной выгоде» этих элю, тем не менее, тенденция «благоволить своим родственникам, друзьям или слугам» (parens, amis ou serviteurs) не только наносила ущерб доходам короля, но и незаконно усиливала власть чиновников, распределяющих службы. Ведь получая должность по милости уполномоченного чиновника, держатель становился «его человеком» больше, чем «человеком короля».
Критика фавора как угрозы власти монарха в полный голос заявляет о себе со второй половины XIV в., явно в связи с автономизацией королевской администрации. В политических трактатах и наставлениях государю упорно проводится мысль об опасности, исходящей от чиновников, получивших службу по милости и протекции третьих лиц. Развернутая критика фавора принадлежит перу Филиппа де Мезьера, который неоднократно и в разных аспектах касается этой ставшей животрепещущей темы. Он констатирует опасную ситуацию в главной сфере власти — в правосудии, где должности местных судей, сенешалей, бальи, прево и викариев, раздаются с помощью «даров, милостей и назойливых просьб» (par dons, faveurs et par importunitez); та же ситуация царит и в Парламенте. Да и в целом «мир нынче таков, что, невзирая на знания и достоинства (preudommie), каждый радеет другу и старается правдами и неправдами (par fas et nefas) позаботиться о людях, а не о должностях или службах». И такое радение, констатирует Мезьер, вовсе не бескорыстно, «ибо сегодня по праву и незаконно каждый продвигает друга и даже того, кто больше заплатит» (qui plus grant somme donra)[986]. Складывание подобных клиентел, именуемых Мезьером «публичными и тайными союзами» (l'aliance publique et secrete), внутри королевской администрации он расценивает как «ересь в нравственном управлении» (heresie en ton gouvernement moral), наносящую ущерб власти короля.
Я уже приводила выше рассуждение Мезьера о грозящей государю опасности от «двоелюбия чиновника». Сейчас же хотелось бы остановиться на описании Мезьером самого механизма складывания подобных «опасных связей», поскольку в нем раскрывается причина появления кланов и клиентел. Мезьер описывает, как знатный сеньор лично или через посредника ищет дружбы наиболее высокопоставленного и, следовательно, близкого к королю чиновника, упирая на свое стремление быть более осведомленным о его желаниях и намерениях, дабы лучше ему служить. За такую осведомленность он готов заплатить «500 или 2 тысячи франков» и больше. Закрепляя союз и делая чиновника «особым братом и союзником», знатный сеньор дает ему свой девиз и берет с него клятву, что он будет защищать его интересы во всем и повсюду, против всех, но исключая короля. С помощью такой уловки знатный сеньор якобы заполучает чиновника, кто «знает секреты управления королевством, домом короля и королевским величеством, через щедрые дары и посулы, ослепленного наивным и нескромным соглашательством», а по сути, «за дорогие подарки и богатые украшения, за деньги, равные годовому или двухгодичному жалованью». И такой чиновник будет хвалить своего союзника «как самого доблестного и самого достойного во всем королевстве, говоря: "он мудр, он щедр, он верен и добр сверх меры"»[987].
В том же духе рассуждает и Кристина Пизанская, которая также предостерегает наследника престола от засилья кланов и союзов внутри королевской администрации. Она призывает взять за образец Карла Мудрого, который никогда не продвигал чиновников по «произволу, фаворитизму или иному капризу» (sur l'arbitraire, le favoritisme, ou quelque autre caprice) и умел защитить свой выбор от давления знати. Однажды герцог Анжуйский решил обеспечить должность казначея в Ниме «племяннику или родственнику своего казначея Пьера Скатиза, хотя протеже был игрок и юноша неразумный, но богатый». Однако король дал этот пост человеку мудрому и честному, хоть и не богатому[988]. В середине XV в. Жувеналь также сокрушался о существующей практике продвижения людей по незаконному покровительству и даже подчас за деньги, «что весьма дурно»[989].
Осуждение фавора и появления клиентел у Жерсона содержит более глубокое понимание таящихся угроз. В нарисованной им мрачной картине незаконных связей, опутавших французское общество к началу XV в., стоит обратить внимание на подмеченную им угрозу для оставшихся вне этих кланов чиновников: «И если кто-то держится короля и следует королевской линии, не привечая ни одну из сторон, то любая из них или они обе вместе объявят его пристрастным»[990]. Разумеется, в момент произнесения этой речи страна находилась в состоянии гражданской войны бургиньонов и арманьяков, и столкновение кланов и клиентел достигло своего апогея. Но важно, что сам тезис вписывается в законодательно закрепленную практику комплектования, ставившую вне закона связи должностного лица с кем-либо, кроме монарха.
В этом контексте следует обратить внимание, что в приведенных пассажах из политических трактатов речь уже идет не о совмещении двух служб — королю и другому сеньору или юридическому лицу (коммуна, церковь и т. д.), а о неформальной и корыстной связи чиновника с третьим лицом. Превращение чиновника в «слугу двух господ», всегда запрещавшееся законодательно и осуждавшееся в теории, со второй половины XIV в. отличается существенными новшествами. Отныне не чиновник ищет еще одной прибыльной службы, а его «ищут», причем люди знатные и богатые, которые покупают доверенные ему секреты власти и возможность влияния на короля[991]. Таким образом, критика фавора, громко заявившая о себе со второй половины XIV в., явилась косвенным доказательством усиления власти королевских служителей. Превратившись в политическую силу, королевская администрация с этого времени становится объектом заинтересованного и корыстного внимания иных политических сил, пытающихся отныне заполучить в свои руки эту мощную группу давления на власть.
Кто же были те политические силы, от которых исходила угроза королю Франции? Разумеется, прежде всего, это знать и члены королевского дома. Впервые давление со стороны знати и принцев крови упоминается в указе от 6 апреля 1374 г., касающемся расследования деятельности элю с правом их сместить: «если какие-либо просьбы или жалобы, устно или письменно будут вам сделаны кем-то из нашего рода (de nostre lignage), из нашего Совета или кем-то другим за кого-то из этих (смещенных. — С.Ц.) чиновников, мы вам приказываем в силу вашей верности и клятвы (sur voz fois et seremens), чтобы вы нам об этом сообщили без промедления и нам отправили эти письма, не распечатывая их»[992]. Это первое упоминание о существующей угрозе вмешательства со стороны знати и членов королевского дома в деятельность чиновников, очевидно, лишь констатирует уже наметившуюся тенденцию.
Косвенным свидетельством о наличии такого давления на королевскую администрацию является указ Карла VI от 8 октября 1401 г. о назначении Шарля д'Альбре главой Налоговой палаты. Человек «большого авторитета и достоинства» (prééminence), он «сможет пресекать безрассудные речи (folles paroles) тех, кто, видя препятствие их жажде даров и выплат (assignations), привык грубо (durement) выступать и отвечать»[993]. Очевидно, что подобные грубости могли себе позволить только весьма высокопоставленные персоны, которым не всегда мог отказать и государь.
Период правления Карла VI знаменовался небывалой дотоле борьбой кланов и клиентел. Необходимость совета опекунов при малолетнем короле вначале (1380–1388 гг.), а затем фактическое неучастие психически больного короля в управлении создали режим наибольшего благоприятствования для принцев крови, знати и их клиентел стать реальными правителями Франции. Для того чтобы понять размах борьбы и ее причины, надо иметь в виду установленный в королевском доме Франции порядок наделения властью принцев крови. Речь идет о существовавшей издавна и получившей новую легитимность при Карле VI системе апанажей — крупных частей королевского домена, передаваемых принцам крови в пожизненное управление. Эта система решала сразу две важнейшие задачи: она смягчала напряжение внутри королевского дома, наделяя младших сыновей короля частью верховных властных полномочий (над определенным регионом), и способствовала более эффективному формированию административного аппарата на столь обширной территории, каковой являлось Французское королевство, что впоследствии облегчало вхождение этих частей страны в структуры централизованного государства. Характерно, что аппарат власти принцев крови превратился со временем в «кузницу кадров» для верховных ведомств короны Франции, что усиливало влияние их прежних патронов[994]. Наконец, нельзя не заметить, что сами монархи вынуждены были ради гарантий лояльности принцев крови и установления мира в королевской семье «играть» этим сеньориальным принципом, периодически уступая нажиму сильного конкурента[995].
О подобной игре свидетельствует формуляр письма, дарующего право на королевскую службу. В комментарии к письму-назначению на должность хранителя соляных амбаров (grenetier) Моршен пишет: «когда эта служба дается по назначению другого, как-то служба соляных амбаров или сбора налогов в землях знатных сеньоров, кому король передал назначение, служба должна даваться тому, кого сеньор назовет королю; и в письмо о даре вписываются эти слова "такому-то, по назначению нашего дражайшего и любимейшего брата или кузена такого-то"»[996]. В другом типовом письме, о назначении на должность без жалованья, в комментарии сказано: «когда тот, кому дается служба, исполняет в Доме короля службу, и король его знает, обычно ставятся такие слова "Сообщаем, что мы, доверяя личности такого-то"…, но когда тот, кому дается служба, принадлежит не к Дому короля, а скажем, к одному из знатных сеньоров королевской крови, пишутся такие слова: "по благоприятному докладу", и т. д.»[997]
Об устоявшейся практике назначений чиновников по рекомендации и протекции знати свидетельствует весьма осведомленный в аппаратных играх автор Жан Жувеналь. Он сокрушается по поводу обычая «назначать мэтрами Прошений Дома короля и советниками Большого совета по просьбам частных сеньоров юношей необразованных, которые думают только о том, как понравиться тем, кто их выдвинул». Еще более плачевно этот обычай сказывается на местной королевской администрации: бальи, прево и их наместники служат одновременно у «многих других сеньоров», так что не успевают заниматься своими прямыми обязанностями; но хуже того, в их компетенцию попадают и дела этих сеньоров, чьими бальи или советниками они состоят, так что они «скрывают в пользу сеньоров» важные обстоятельства дела, и «права короля недолжным образом защищают»[998].
В этом свидетельстве кадрового и потомственного королевского чиновника отражается не только неприятие у формирующейся группы профессионалов сохранившегося сеньориального элемента в сфере комплектования, но и отголоски горького опыта эпохи Карла VI, когда Жувеналю, как и другим служителям, пришлось на собственной шкуре испытать плачевные последствия борьбы кланов и клиентел.
Как известно, в период малолетства Карла VI функции управления королевством осуществлял регентский совет. И хотя в него входили не только принцы крови, дяди короля, но и главы верховных ведомств и служб[999], соотношение политического веса оказалось явно в пользу знати, превратившей королевскую администрацию в объект корыстного интереса. Когда в 1388 г. Карл VI официально объявил о своем намерении отныне управлять без их помощи, то среди выдвинутых дядьями-опекунами «условий капитуляции» значилось и требование оставить на должностях в королевской администрации всех тех, кого они туда поставили[1000]. Таким образом, наличие клиентел знати в королевской администрации в период регентства никем не скрывалось. Однако пришедшая к власти группа королевских служителей-«мармузетов» отказалась выполнить именно это требование, задумав кардинальную административную реформу, которая была призвана усилить власть короля и его независимость от сеньориального давления путем укрепления автономии бюрократической сферы. Они осуществили масштабное смещение всех ставленников знати как в верховных ведомствах, так и на местах, чем вызвали еще большую ненависть и ревность отстраненных от управления королевством родичей монарха. Эта ненависть преследовала их все недолгое время правления и сказалась впоследствии на судьбе всей группы и каждого в отдельности[1001]. Первый же приступ безумия короля вернул к власти его прежних опекунов, которые вновь завладели королевским аппаратом как одним из основных рычагов власти. Однако острое соперничество между ними, вылившееся в пресловутую войну бургиньонов и арманьяков, со всей очевидностью доказало пагубность для администрации амбиций знати. Поэтому именно в период этой борьбы выкристаллизовывается и прочно закрепляется в королевском законодательстве запрет на фавор и вмешательство знати в комплектование королевской администрации. В немалой степени утверждению этого принципа способствовала риторика самих борющихся сторон, попеременно сменяющих друг друга у трона и отстраняющих ставленников своего противника.
Начало открытой борьбе двух партий было положено смертью дяди короля — герцога Бургундского Филиппа Храброго, в результате которой на политическую арену вышел его сын и наследник Жан Бесстрашный и немедленно приступил к атаке на своего главного соперника, младшего брата короля Людовика, герцога Орлеанского, ставшего теперь первой фигурой при больном государе. Опираясь на широкое недовольство усилением налогового гнета и ростом расходов на содержание королевского аппарата, Жан Бесстрашный произнес программную речь на Королевском совете в 1405 г., в которой среди основных претензий к власти фигурировало обвинение в фаворитизме при комплектовании кадров администрации. Обрушившись с обвинениями на «недостойное окружение короля», он осудил сложившуюся практику продвижения к функциям управления, особенно в судопроизводстве, «через интриги и коррупцию», когда член клиентелы «показывает себя более связанным с покровителем, чем с королем», отчего «права и доходы казны каждый день уменьшаются»[1002]. Удар был рассчитан точно: общественное мнение обвиняло брата короля во всех смертных грехах, что обеспечило герцогу Бургундскому серьезную поддержку, когда он решился пойти ва-банк и 23 ноября 1407 г. «просто» убил своего соперника руками наемников. Так началась во Франции первая гражданская война, в ходе которой происходили периодические административные чистки по политическим мотивам, проводившиеся формально по приказу короля, а фактически в интересах победившего в данный момент соперника, и запрещение фаворитизма в королевской администрации превратилось в рефрен преамбул этих указов.
Под влиянием герцога Бургундского Карл VI издал 13 апреля 1412 г. указ, которым отстранял всех служителей суда и финансов в землях сеньоров из партии арманьяков, заменив их штатными королевскими чиновниками, оговорив особо, что они прежде были назначены «назойливыми просьбами и мольбами некоторых лиц из нашего рода» (nostre ligniage), что привело к неоправданному разорению казны в виде жалованья, даров и пенсионов этим чиновникам, а также их родне, друзьям и слугам[1003]. Фактически речь шла о клиентеле знати из партии арманьяков, нанесшей, согласно тексту указа, ущерб королю и королевству.
Эта тема зазвучала во всю мощь в ходе кабошьенского восстания в Париже в 1413 г., в ходе которого решено было очистить администрацию от злоупотреблений с помощью одномоментного отстранения всех королевских чиновников под предлогом их назначения некогда «по милости» арманьяков[1004]. Подавление восстания привело к опале герцога Бургундского и приходу к власти партии арманьяков, которая использовала продлившееся около пяти лет монопольное положение при персоне монарха для внедрения в королевскую администрацию своих ставленников[1005]. Характерно, однако, что во всех указах неизменно осуждался фавор. Так, в указе от 26 февраля 1414 г., сокращавшем численность генералов-советников по делам суда налогов, отстранялись те, кто прежде был поставлен туда «властью их друзей к великому скандалу правосудия и нашему огромному ущербу»[1006]. В указе от 16 февраля 1415 г. король отменял прежнюю порочную практику, когда «из-за назойливости просителей нами были поставлены на должности люди и чиновники не по нашей воле…, ибо нам одному и во всем принадлежит полное распоряжение, раздача и установление наших служб всех рангов, без того чтобы кто бы то ни было другой, какого бы авторитета, положения или прерогатив он ни был, имел бы право и мог распоряжаться, давать или доверять любые службы»[1007].
Ответным ходом герцога Бургундского стал союз с королевой Франции Изабо Баварской, которая в начале 1418 г. покинула Париж и учредила в Туре параллельные органы власти. В изданном от ее имени указе, обосновывающем это решение, вновь звучит осуждение фавора и давления кланов в сфере комплектования королевской администрации, хотя данный указ издан в интересах бургиньонов и их клиентелы[1008].
Вступление войск герцога Бургундского в Париж в мае 1418 г. знаменовало его убедительную, хоть и недолгую победу в этой войне, и она имела следствием временную приостановку работы всех органов королевской администрации и переназначение их состава. Это, по сути, была чистка административного аппарата в интересах победившей партии и ее клиентелы. Тем более важно, что в указах о производимых заменах осуждается фаворитизм и клановые стратегии комплектования, а критерием отбора чиновников объявляется «верность королю» (loyaulx à Nous)[1009]. В этом же русле действует и дофин Карл, указами которого в 1418 г. создаются параллельные органы власти в Пуатье и Бурже. Тексты указов об учреждении этих ведомств осуждают вмешательство герцога Бургундского в сферу комплектования королевской администрации, куда он «поставил новичков из числа своих людей и слуг…, хотя ему не подобает никоим образом вмешиваться в управление королевством»[1010].
Как следствие, в поисках противовеса сеньориальным кланам, представлявшим реальную угрозу королевской власти, корона вынуждена опираться на чиновников, дав им право вмешиваться в комплектование королевской администрации[1011]. Однако в отношении чиновных кланов и клиентел королевская политика оставалась столь же двойственной, что и в отношении сеньориальных кланов.
С одной стороны, в законодательстве достаточно рано появились запреты служащим радеть своим родственникам и друзьям или извлекать материальные выгоды при раздаче должностей. Так, в одном из ранних регламентов о парижском Шатле от 13 июля 1320 г. говорилось о порочной практике непомерно увеличивать численность сержантов за счет «соотечественников и родственников прево, а также родни их жен, братьев, кузенов», и мерах по ее искоренению[1012]. В ордонансе от 28 июня 1337 г. Палате счетов и Казначейству дается предписание препятствовать получению должностей генералов-мэтров монет «братьями, дядьями, племянниками, двоюродными братьями и слишком близкими (родственниками) генералов-мэтров наших монет, их жен или детей»[1013]. Со второй половины XIV в. появляется новый нюанс: милость чиновника, распределяющего службы или королевские откупа, приобретается за деньги и подарки[1014]. В «Общем регламенте о водах и лесах» мэтрам-хранителям королевского домена запрещается «передавать и продавать откупы на продажу леса никому из родственников, ни дворянам, ни нашим чиновникам»[1015]. То же наличие чиновных кланов фиксируется в Палате счетов: в большом регламенте о домене от февраля 1379 г. содержится запрет мэтрам счетов назначать клерков (clers d' Aval) из числа своих родственников, служителей или иных близких к ним или к их родне[1016].
Реформы «мармузетов» ввели нормы, запрещавшие фаворитизм чиновных кланов и клиентел. Большой ордонанс от 5 февраля 1389 г. о местной королевской администрации содержал несколько пунктов, призванных побороть семейственность и подкуп. Так, сенешалям, бальи и другим судьям на местах запрещалось иметь в своем подчинении прево, викариев или судей из числа своих родственников и близких, каковые (если они имелись) этим указом отстранялись[1017]. Он же вводит меры по пресечению взяточничества, с помощью которого покупается покровительство вышестоящих чинов: отдельный пункт запрещал бальи, сенешалям и судьям «давать или посылать дары нашим советникам или их женам, детям или друзьям из их близкого окружения»[1018].
Запрет чиновных кланов и клиентел вошел в состав большого ордонанса от апреля 1454 г., где речь идет о продажной протекции. Пункт 84 ордонанса осуждает сложившуюся «в прежние времена войн и раздоров» практику покупки за большие деньги должностей в королевском аппарате, запрещая подданным «отныне обращаться к чиновникам и советникам с обещаниями даров в любом виде, движимом и недвижимом, с целью получения служб или должностей от нас»; а пункт 88 запрещает бальи и сенешалям требовать и получать любые суммы, золотом и серебром, или другие вещи от тех, кого они назначают своими наместниками, а тем, в свою очередь, давать и платить за получение этих служб»[1019]. В ордонансе от 23 декабря 1454 г. о Палате счетов по разным поводам упоминаются родственные связи чиновников. Так, служителям Палаты запрещалось принимать у себя в доме в Париже подчиненных или их заместителей, приехавших для отчетов, «в каком бы родстве, свойстве или милости они ни были». Кроме того, президентам и мэтрам счетов запрещалось присутствовать на заседаниях, когда разбирались счета кого-то из их родственников или близких; равно как и клеркам Палаты самим проверять счета родственников[1020].
Не меньшую роль играла и общественная критика чиновных кланов, получивших у современников красноречивое наименование «банд»[1021]. Во всю силу она прозвучала в ходе кабошьенского восстания 1413 г. Поданная Парижским университетом ремонстрация квалифицировала засилье чиновных династий и клиентел как общественное зло: «через фавор друзей и родственников, через назойливые прошения и иными способами» в Парламент попадали люди недостойные, а главное, в нем одновременно заседали «сыновья, братья, кузены, племянники, зятья и родня», так что девять из десяти полагающихся для вынесения приговора судей являлись родственниками, что, естественно, подрывало доверие к такому приговору[1022].
В трактовке монаха из Сен-Дени осуждение фавора, засилья родственников и корпоративных кланов являлось одним из рычагов движения за реформы. Фаворитизму приписывали незаконное и непомерное разрастание численности государственного аппарата, а также присутствие в нем недостойных и необразованных людей. В качестве примера скандального фаворитизма он приводит королевского прево Парижа Пьера дез Эссара, который навязал налоговому суду «человека вовсе бесполезного, будто бы сказав: "Это противоречит праву, но он мой родственник"»[1023].
В кабошьенском ордонансе устанавливались лимиты на родственные связи: отныне «в двух палатах Парламента, сиречь в Верховной и Следственной, не должно быть более трех советников, находящихся в родстве и близости до третьего колена включительно, согласно каноническому праву; что до президентов этих палат и чиновников Прошений Дворца, людей Счетов, Прошений Дома, то не будет ни одного…, кто находился бы в родстве или свойстве в указанных степенях; а если кто назойливостью просителей или иначе получил эти службы, мы отныне и впредь их объявляем негодными ни к каким королевским службам»[1024]. Но на существование кланов и клиентел внутри корпуса чиновников указывали во второй половине XV в. и Анри Бод, и Робер де Бальзак, сетуя, что в верховных ведомствах царят «банды, а во главе тот, кто выплачивает своим друзьям и кому пожелает деньги и находит способ, чтобы только члены его банды судили и решали дела их друзей»[1025].
Однако в политике короны Франции можно проследить и противоположную тенденцию. Впервые чиновные кланы и клиентелы фиксируются в правления Филиппа VI Валуа и Иоанна II Доброго, что явно было обусловлено стремлением новой династии найти надежную опору в противовес сеньориальному давлению. На Штатах Лангедойля 1356 г. одной из причин «дурного управления» была названа политика фаворитизма Иоанна II Доброго, выделявшего среди должностных лиц нескольких любимцев, которым он доверил несоразмерно большую власть. В итоге эти любимчики нанесли королевству огромный ущерб, особенно тем, что продвигали на все должности, снизу доверху, «по дружбе, фавору и коррупции, заботясь о лицах, а не о службах». Причем такая дружба и фавор открыто приписывались взяткам и подношениям этим королевским любимцам со стороны ищущих должностей[1026].
И здесь мы сталкиваемся с другим явлением, внешне сходным с фаворитизмом, но имеющим иную природу. Особое расположение, личная симпатия или доверие имманентно присущи человеческим отношениям, и они неустранимы в любой политической системе. Король, как любой другой человек, мог испытывать особое расположение к кому-то из своих служителей, что возбуждало у окружающих естественную зависть и ревность.
Понимание этой формы фавора можно найти у Кристины Пизанской. Сетуя, что «ныне, как и в прежние времена, многие государи и владетельные персоны имеют обыкновение испытывать чрезмерную и излишнюю любовь и расположение к одному из своих служителей больше, чем к кому бы то ни было другому», Кристина видит угрозу от такого фаворитизма в «чистой прихоти (volenté) монарха, «без каких-либо доказательств верности или достоинств» со стороны фаворита. Тем самым она признает оправданным расположение государя к тому, кто этого достоин. В качестве примера Кристина приводит историю с Жаном де ла Ривьером, любимцем Карла V Мудрого «за его великую верность и честность» (loyauté et preudommie), которую он доказал во время брожений во Франции, предпочтя смерть предательству, оплаченному «щедрыми дарами в виде денег и сеньорий злодеями и предателями короля». И потому, — заключает Кристина, — король по праву любил его. Также Кристина считает оправданной любовь короля к его брату Бюро де ла Ривьеру, «мудрому, здравому, красноречивому, работящему и достойному любых почестей»[1027].
И действительно, одним из критериев при назначении на королевскую службу со временем указываются родственные связи назначаемого с кем-то из королевских служителей, пользующихся расположением государя за оказанные услуги и верную службу. В назначении Карлом VI Бертрана Акара на должность клерка в Монетную палату на место отца Никола Акара говорится: «учитывая добрые и верные службы, каковые оказывал в течение долгого времени нам, как и нашему сеньору отцу, наш любимый и верный клерк (greffier) монет»[1028]. В «Буржском королевстве» Карл VII раздавал должности в благодарность за оказанные ему услуги: такая формулировка использована в указе о назначении Пьера Кузино генеральным прокурором короля в Парламенте в Пуатье в 1423 г., а также в назначении Шарля де ла Ривьера «генеральным реформатором и суверенным мэтром вод и лесов» указом от 21 мая 1428 г.[1029] Людовик XI, создавая внештатную должность второго королевского адвоката в налоговом суде, помимо достоинств мэтра Жана Дюфренуа, указывает в письме о назначении от 15 мая 1466 г., что она дана «особенно из расположения к добрым и приятным службам, кои нам оказал и оказывает изо дня в день и, надеемся, будет еще оказывать наш любимый и верный советник и президент Парламента мэтр Жан ле Буланже, у коего этот Дюфренуа женат на дочери»[1030]. Назначая 24 февраля 1478 г. экстраординарного экзаменатора в Шатле Людовик XI обосновывает этот акт «благодарностью за некоторые особые и приятные службы, каковые этот Мюнье и его родственники и друзья, будучи в нашем окружении, оказали нам». Аналогичное обоснование — «добрые службы наших служителей, их родственников и друзей» — дает Людовик XI, назначая 29 июня 1482 г. Никола Русселена на должность ординарного пристава Парламента. На этом основании король даже идет на нарушение сложившихся критериев отбора чиновников, назначив 3 ноября 1482 г. клерком в Палату счетов Жана де Сансака, сына советника и генерала финансов, хотя тот еще «слишком молод для такой службы»[1031].
Фавор короля как главный критерий отбора на службу тех, кто «ему угоден», действовавший во Франции с эпохи Филиппа Августа, претерпел в исследуемый период кардинальную трансформацию. Возник динамический конфликт между неотменяемым личностным принципом, выраженным формулой quod principi placuit, и зарождающимися бюрократическими процедурами отбора и иными формами соучастия чиновников в комплектовании королевской администрации.
С обострением критики фаворитизма и засилья кланов и клиентел связка — выборы против фавора — становится лейтмотивом королевских указов. Она получила адекватное выражение в формуле, предписывающей замещать королевские службы только через выборы: «без фавора и невзирая на лица» (sans aucune faveur ou accepcion de personne)[1032]. В этой формуле упор делается на процедуре и критериях отбора, противопоставленных произволу и милости короля или любого другого лица.
Впрямую об этом было сказано в инструкции по сбору налогов, изданной в правление «мармузетов»: в ней говорилось о прежней порочной практике назначения по фавору элю, сборщиков, хранителей соляных амбаров, контролеров и других служителей, кто даже не умеет читать и писать, т. е. вовсе не соответствует службе[1033].
Противопоставление выборов фавору глубоко проникло и в политическую мысль эпохи. Жан Жерсон в своей речи 4 сентября 1413 г. настаивал, что единственной гарантией для короля, чтобы его чиновник не был предан другому сеньору больше, чем ему, это «добрые выборы без фавора и более ко благу вашему и вашего королевства, чем ко благу персон»[1034]. В «Книге о политическом теле» Кристина Пизанская противопоставляет выборы как гарантию отбора по «достоинствам и разуму» фавору и протекции друзей[1035]. В «Совете Изабо Баварской» королю настоятельно рекомендуется «не назначать вдруг высокопоставленного чиновника по просьбе какого-то слуги или родственника, по мнению и расположению этого родственника, ибо часто случается, что король таким манером делает чиновником человека несведущего и дурной жизни…, и надо такие службы передавать по добрым и надежным выборам»[1036].
Осуждение фаворитизма отражало интересы самих чиновников, которые в каждодневной практике проводили линию на автономизацию администрации от давления политических сил[1037]. Критика фаворитизма стала формой утверждения в административной практике и в политической культуре принципа автономности и внутренней логики воспроизводства бюрократической сферы власти. С этой точки зрения, запрещение фаворитизма служило идейным обоснованием и легализацией возникающих бюрократических процедур комплектования королевской администрации.