Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. — страница 14 из 30

Возникновение бюрократических процедур комплектования

Складывание публично-правовых основ исполнительного аппарата, специализация ведомств, усложнение задач управления, требовавших от чиновника специфических знаний, опыта и навыков, сделали непродуктивным отбор должностных лиц исключительно по воле и выбору монарха или по протекции иных лиц. Так постепенно во Франции начинают возникать бюрократические формы комплектования в виде разностороннего контроля самих ведомств за воспроизводством кадров королевской администрации. Для исследуемого первого этапа формирования централизованного государства роль чиновников в комплектовании историография традиционно сводила к наиболее яркой и во многом уникальной процедуре выборов путем голосования внутри ведомств на замещение возникающих вакансий.

Ни в коей мере не ставя под сомнение значение выборов и в целом конкурсного отбора чиновников с участием самих должностных лиц, следует понять логику появления этой процедуры. Только такой ракурс может прояснить истинную природу этого, безусловно, исключительного явления в административной истории Французской монархии. Но главное, устранить возможное впечатление о его случайности, ситуационности и поэтому неорганичности. Именно рассмотрение практики выборов в контексте всех форм контроля ведомств за процедурой комплектования позволяет понять истоки этого явления[1038].

Соучастие ведомств в комплектовании

Первой формой контроля самого исполнительного аппарата за комплектованием королевской администрации, на мой взгляд, был ритуал принесения клятвы (juramentum/serement) при вступлении в должность. Этот ритуал до сих пор практически не привлекал внимания исследователей в контексте административной истории Франции[1039], что можно объяснить универсальностью клятвы в структуре средневекового общества. Действительно, клятва была краеугольным социальным актом средневекового общества, связывая людей через ритуал ее публичного принесения определенными личными обязательствами и включая их таким способом в конкретные социальные связи[1040]. Клятвы и, соответственно, связи были как вертикальными, так и горизонтальными. Средневековое общество предстает, поэтому, структурой организованных и взаимосвязанных групп людей, принесших определенную клятву друг другу, и не одну: от клятвы короля при коронации до вассальной клятвы верности сеньору, от клятвы Божьего мира до клятвы при вступлении в купеческую гильдию, ремесленный цех, в религиозное и профессиональное братство, в городскую коммуну, в университетскую корпорацию и т. д. С этой точки зрения, сама клятва чиновника при поступлении на королевскую службу не является чем-то необычным или исключительным.

Однако эволюция ритуала ее принесения изменила суть клятвы: из вертикальной клятвы верности она превратилась в горизонтальную клятву, характерную для средневековых корпораций. В этом контексте клятва приобрела сходство с типичными обрядами инициации, означавшими включение человека в общность и установление так называемого социального родства[1041].

Клятва чиновника при вступлении в должность являлась фундаментом института службы, поскольку состояла из обязательств, которые налагались на человека и брались им добровольно. О ее значении свидетельствует базовый ордонанс Людовика Святого (декабрь 1254 г.) «о преобразовании нравов». По сути, весь его текст — это развернутая и детально прописанная клятва: каждая статья ордонанса начинается со слов «поклянутся все вышеназванные и каждый из них, что» и далее следует определенное обязательство[1042]. Тот же характер имел и ордонанс Филиппа Красивого о «преобразовании королевства» от 23 декабря 1302 г.: все его статьи являются одновременно формулами клятвы, налагающей на чиновника соответствующие обязательства. А поскольку этот ордонанс вводил и новые, более строгие дисциплинарные правила, то все королевские чиновники обязаны были присягнуть ему вновь, «даже если уже приносили клятву прежде». Аналогичный характер носил и ордонанс Филиппа V о сенешалях и бальи, тоже состоящий, по сути, из развернутого текста клятвы[1043]. Вслед за королевскими представителями на местах клятву приносили адвокаты[1044].

По мере оформления ведомств и служб появляются специальные клятвы для служителей каждого из них: для служителей Парламента (сначала в 1320 г. для глав суда, а с 1336 г и для остальных советников); для Казначейства, Монетной палаты, Палаты счетов и Канцелярии[1045]. Затем обязанность приносить клятву была распространена не только на ординарные (штатные) службы, но и на временные комиссии. Так, службы комиссаров с начала XIV в., как и службы ревизоров-реформаторов с эпохи «мармузетов», давались только на условиях принесения клятвы[1046]. И даже функция придворного историографа к началу XV в. потребовала принесения клятвы, что превращало ее в королевскую службу[1047]. Наконец, особые клятвы появляются в конце XIV в. для опекунов короля, а в конце XV в. для пэров Франции[1048]. Каждый новый ордонанс о ведомстве и службе или каждая новая обязанность, предписываемая чиновнику, требовали принесения новой клятвы. Так, ордонанс от 1 марта 1345 г. потребовал от всех членов Парламента принести клятву, и список принесших ее зафиксирован в конце текста в регистре ордонансов; ордонансы 5 февраля 1389 и 7 января 1408 г. предусмотрели принесение клятвы служителями Парламента, Палаты счетов, Казначейства и членами Королевского совета «его хранить и соблюдать»[1049].

Во время политического кризиса 1355–1358 гг. выявилась общественная значимость самого факта принесения клятвы как главной и, по сути, единственной гарантии исполнения человеком возложенных на него обязательств. В ордонансе декабря 1355 г. клятва призвана была гарантировать исполнение его статей. Например, созданная этим ордонансом служба генеральных сборщиков налогов предусматривала присягу этих чиновников королю «хорошо и законно исполнять свои обязанности», а контролирующим их работу комиссарам и депутатам — не подчиняться приказам, противоречащим принятым на Штатах решениям. В качестве гарантии решения не тратить на иные нужды, кроме войны, деньги из вотированного Штатами налога, клятву должны были принести король Иоанн Добрый, его супруга, наследник престола и принцы крови «и все наши чиновники, наместники (лейтенанты), коннетабли, маршалы, адмиралы, казначеи, суперинтенданты, генеральные сборщики и все прочие». Соблюдать в целом принятый ордонанс должны были поклясться сам король, канцлер, члены Королевского совета, служители Канцелярии, Казначейства и Монетного двора[1050].

Тот же статус клятвы чиновника выявил Великий мартовский ордонанс 1357 г. В нем предписывается дофину Карлу, его жене, принцам крови и всем чиновникам, особенно служителям на местах, принести ту же клятву — не посягать на деньги, собранные от вотированного Штатами налога. Кроме того, предусматривалась клятва чиновников Палаты счетов и Монетной палаты, а также членов Королевского совета, Канцелярии и других ведомств соблюдать принятые решения о правилах их работы, расходовании денег и курсе монеты. Особая клятва была предписана канцлеру и служащим других ведомств «заботиться об общем благе, а не о частной выгоде»[1051]. Показательно, что на собранных в Компьене в мае 1358 г. Штатах, в противовес мятежному Парижу и под эгидой регента Карла, изданный ордонанс предписывал аналогичную клятву назначенным «генеральным и местным сборщикам налога хорошо и честно исполнять службы» и не посягать на собранные деньги, не подчиняться противоречащим нуждам войны приказам[1052].

Не менее важен и ритуал принесения клятвы[1053]. В том, что принесение клятвы являлось именно ритуалом, причем очень значимым, убеждает не только частота ее упоминания и детальность ее формул. Еще важнее тот факт, что во всех описаниях и предписанных указами процедурах ее принесения речь идет об использовании священных предметов — Библии прежде всего, а также реликвий. Наконец, знаменателен факт ее публичного принесения: в определенном месте и в присутствии конкретных свидетелей[1054].

Прежде чем обратиться собственно к ритуалу, отмечу, что принесение чиновником клятвы являлось обязательным условием вступления в должность и должно было предшествовать всем прочим процедурам — получению свидетельства, зачислению в штат и на денежное довольствие, занятию соответствующего должности места или кресла. Таким образом, клятва предшествует введению в должность. Об этом говорится уже в ордонансе Людовика Святого «о пользе королевства» от 1256 г.: «приказываем, чтобы бальи и сенешали и все прочие, имеющие королевскую службу принесли клятву»[1055]. Это подтвердил ордонанс от ноября 1323 г., относящийся к ведомствам монеты и казны, а также указ Филиппа VI Валуа об упорядочении работы сборщиков налогов от 31 июля 1338 г.: «всякий раз, когда новый чиновник (official) короля будет назначен, он должен приходить в Палату счетов, чтобы принести клятву, получить свое письмо, инструкцию и ордонанс». В указе от 28 января 1348 г. о казначеях и сборщиках налогов сказано: «каждый сборщик, как только будет назначен, должен прийти в Палату счетов… и поклясться (jurer) соблюдать без нарушений этот и другие ордонансы, которые наши люди счетов им покажут». В ордонансе о королевских нотариусах-секретарях от 7 декабря 1361 г. обязанность приносить клятву при вступлении в должность приобретает оттенок принуждения. В конце ордонанса сказано: «пусть никто из нотариусов не осмелится исполнять службу, если не принес вышеупомянутую клятву»[1056].

В сборнике формуляров Одара Моршена содержатся пояснения к ритуалу принесения клятвы, которые подтверждают, что она должна предшествовать введению в должность: «требуется вначале получить клятву и ввести в службу, а затем поставить на довольствие, ибо выплата и получение жалованья начинается со дня введения в службу и принятия, и не ранее»[1057]. То же самое по смыслу пояснение содержится и в другом месте, где Моршен обращает внимание нотариусов на необходимость всякий раз вписывать в письмо о назначении такие слова: «"принята и получена клятва", ибо за все королевские службы надо приносить клятву до вступления во владение»[1058].

Таким образом, клятва являлась обязательным «обрядом включения» в сферу королевской администрации, порогом к службе, что придавало ей конституирующее для института службы значение.

Но была и существенная разница в правилах принесения клятвы для разных служб. Подавляющее большинство должностей предусматривало принесение клятвы только один раз — при вступлении в должность; больше эта клятва не возобновлялась. Однако существовал небольшой круг служб, за которые требовалось приносить клятву ежегодно. В него входили должности адвокатов и прокуроров, а также нотариусов Канцелярии[1059]. Однако эта разница не подрывала того социального единства, которое устанавливалось в среде королевских чиновников с помощью объединяющего всех ритуала клятвы.

А теперь обратимся собственно к ритуалу принесения клятвы и попытаемся восстановить составляющие его элементы по имеющимся далеко не исчерпывающим данным. Итак, как же приносилась клятва чиновника? Давался ли человеку в руки текст, и он его зачитывал? Или он выучивал его наизусть? Или текст произносил кто-то другой, а чиновник лишь повторял за ним слова или же произносил последнее слово «клянусь»? Сразу же скажу, что точного описания процедуры для каждой службы мне не удалось обнаружить нигде, и мы можем строить лишь предположения. Из имеющихся косвенных данных, две последних из перечисленных выше процедур наиболее вероятны[1060]. Например, в протоколах Парламента говорится: «прочитаны ордонансы и принесены клятвы», что дает основание думать о процедуре оглашения кем-то одним (скорее всего секретарем) вслух текста, которому затем присягают чиновники[1061]. В большинстве же случаев описания еще более абстрактны: «пусть поклянутся публично», «пусть скажут "Я имярек клянусь"».

Есть лишь одно исключение — несколько описаний процедуры избрания канцлера Франции, в которых точно описано, как выборщики и новоизбранный чиновник приносили клятву. При избрании 20 ноября 1373 г. канцлером Пьера д'Оржемона на заседании Королевского совета в Лувре с участием прелатов, принцев крови, баронов и служителей верховных ведомств вначале каждый выборщик по отдельности входил в залу и подойдя к королю «присягал через клятву, касаясь святых Евангелий Бога… назвать и порекомендовать согласно своему мнению и выбрать наиболее достойного»[1062]. Однако на выборах канцлера 8 августа 1413 г. клятва выборщика произносилась несколько иначе. Там тоже каждого по отдельности вызывали из-за закрытых дверей в залу Королевского совета во дворце Сен-Поль, а проводивший процедуру гражданский секретарь Парламента Никола де Бай, протягивая им Евангелия и «истинный крест», обращался к ним со словами: «Вы клянетесь…, что хорошо и законно посоветуете в деле настоящих выборов»[1063].

После окончания выборов и подсчета голосов наставала очередь избранному канцлеру принести клятву. В 1373 г. этот ритуал описан так: новый канцлер Пьер д'Оржемон «положил руку на Евангелие и принес клятву, которую я (секретарь) прочел вслух по приказу короля: Сир, вы клянетесь королю нашему сеньору, что будете служить и советовать хорошо и законно», — и далее остальной текст клятвы. Судя по описанию выборов 8 августа 1413 г., процедура принесения канцлером клятвы повторилась целиком, равно как и слово в слово текст клятвы[1064]. Из этого повторения процедуры, разделенной сорока годами, знаменовавшимися кардинальными трансформациями в королевской администрации, можно сделать осторожное предположение, что сама форма принесения чиновником клятвы при вступлении в должность была уже к тому времени традиционной и рутинной[1065].

Еще одно звено ритуала было единым для всех королевских чиновников: клятва приносилась на священных предметах религиозного культа, чаще всего на Библии (Евангелиях), что служило наивысшей гарантией соблюдения взятых чиновником обязательств. Библия (Евангелия) являлась наиболее универсальным сакральным объектом, используемым в ритуале принесения клятв. Она упоминается практически во всех указах короля, предписывающих приносить клятву. На «Святых Евангелиях Бога» клянутся адвокаты и прокуроры, клерки Казначейства, служители Шатле, сборщики налогов, чиновники Налоговой палаты и Палаты счетов, сенешали, бальи и канцлер[1066].

При описании этого ритуала для чиновников Парламента уточняется, что клятву надо приносить «касаясь руками святых Евангелий Бога», но вряд ли эта важная часть ритуала использовалась только ими[1067]. А вот клятва королевских советников из числа ближайшего окружения короля — принцев крови, коронных чинов и глав ведомств и служб — отличалась использованием, помимо Евангелий, и иных священных предметов. Так, клятву «хранить и беречь королевство» в период регентства, введенную ордонансом Карла Мудрого 1374 г., все входящие в регентский совет должны были принести в Сент-Шапель во Дворце в Ситэ, «на Евангелиях и реликвиях», куске распятия и тернового венца Иисуса Христа, для хранения которых в свое время Людовик Святой и возвел эту капеллу. Когда в январе 1393 г. Карл VI издал ордонанс об опеке над детьми, в связи с первыми приступами его болезни, все входящие в опекунский совет — королева Изабо Баварская, принцы крови, прелаты и бароны — также должны были принести клятву «на святых Евангелиях и реликвиях»[1068].

Помимо священных предметов, на которых приносились клятвы, тождественность ритуала выражалась в его обязательной публичности. И тут мы подходим к важнейшему его элементу, свидетельствующему о возникновении контроля самих ведомств за сферой комплектования.

Кому собственно должен был приносить клятву рядовой чиновник? В согласии с духом и буквой контракта он должен был бы приносить ее самому королю, лично или в его присутствии. Однако именно этого важнейшего звена мы не найдем ни в одном указе или ордонансе, упоминающем ритуал принесения чиновником клятвы. Что же касается описаний конкретных случаев, то с уверенностью можно сказать, что лично королю была принесена клятва только теми двумя канцлерами Франции, которые были первыми избраны в присутствии Карла V Мудрого, внедрившего новую процедуру выборов, — в 1372 и 1373 гг. Еще один случай, позволяющий с определенной долей вероятности предполагать присутствие короля, это принесение 18 ноября 1437 г. клятвы Жаном Шартье, назначенным королевским хронистом. Правда, и тут клятва была принесена «королевскому величеству и в присутствии многих свидетелей, внушающих доверие»[1069]. Но даже если за «королевским величеством» подразумевается сам Карл VII, нельзя не признать, что его присутствие на церемонии, как и в случае выборов канцлера, вызвано было особыми обстоятельствами — в данном случае, возвращением в Париж после 18 лет схизмы. Присутствие на церемонии свидетелей не менее знаменательно. Дело в том, что изначально введение обязательного ритуала принесения чиновником клятвы предусматривало не столько присутствие короля, сколько публичность церемонии[1070].

Что же означала эта публичность, какие цели она преследовала и какие имела последствия для складывания института службы? Прежде всего, публичность принесения чиновником клятвы, очевидно, призвана была стать гарантией исполнения взятых обязательств. Их должно было обеспечить именно присутствие на церемонии самих королевских чиновников, которые и становились гарантами соблюдения новым служителем норм контракта с королем. А это, в свою очередь, трансформировало сущность приносимой клятвы: из обещания лично королю — в присягу абстрактному «величеству», т. е., по сути, государству. Не менее важно, что такой ритуал превращал клятву из вертикальной в горизонтальную и укреплял профессиональную этику и корпоративное единство должностных лиц, присягавших, в определенном смысле, ведомству и друг другу.

О значении публичности ритуала принесения чиновником клятвы говорится с первых же указов Людовика Святого. Вот что гласит статья ордонанса 1254 г. о форме принесения клятвы сенешалями и бальи: «Дабы эти клятвы были более твердо соблюдены, мы желаем, чтобы они были принесены на торжественном заседании суда в присутствии всех вышепоименованных клириков и мирян, даже если прежде были уже принесены нам, чтобы боялись не только Божьего гнева и нашего, но еще больше смущения и стыда от явного нарушения»[1071]. В иных выражениях, но с тем же смыслом, это пояснение было повторено в ордонансе 1256 г.: «дабы клятва тверже держалась, желаем, чтобы была принесена в публичном месте, перед всеми клириками и мирянами, хотя и была уже принесена нам, дабы опасались греха клятвопреступления не только из страха перед Богом и нами, но из страха перед людьми»[1072]. Наконец, эта форма принесения клятвы сенешалями и бальи вошла в ордонанс Филиппа Красивого от 23 марта 1302 г. о «преобразовании королевства», где гарантией служебной честности чиновника призван был стать не только страх перед Богом и опасение перед королем, но и стыд перед людьми[1073].

Поскольку эти ордонансы устанавливали новые правила и процедуры, можно предположить, что публичность принесения чиновником клятвы была одним из этих новшеств. Не случайно в этих статьях речь идет о повторной клятве, прежде уже принесенной королю. Однако это вовсе не означает, что и первая клятва была принята самим королем, а не кем-то им на это уполномоченным. Но в любом случае для нас важно здесь обратить внимание на «публику», на упоминаемых «клириков и мирян», которые превращаются из свидетелей в гарантов приносимой чиновником клятвы.

К сожалению, первые предписания о форме принесения клятвы не дают четкого указания, кто именно подразумевался под «клириками и мирянами», присутствующими на церемонии. Однако явно это не тяжущиеся в суде люди, чье присутствие на «торжественном заседании» местного суда должно было бы в перспективе «вогнать в краску» королевского чиновника. Скорее всего, речь идет о влиятельных персонах в округах. Таким образом, на мой взгляд, в этой форме принесения клятвы с самого начала возникает принцип корпоративного контроля, что еще сильнее скрепляло единство социальной группы служителей короны Франции, связанных общей клятвой. Однако постепенно круг «свидетелей» клятвы уточняется.

Об этих изменениях свидетельствуют указы, принятые на Штатах 1355–1358 гг. Ордонанс от 28 декабря 1355 г. предусмотрел целую иерархическую цепочку клятв, направленных на улучшение сбора налогов и расходования средств из казны, как и на стабилизацию курса монет. В предписаниях о процедуре принесения этих клятв важно обратить внимание на тех персон, кому они приносятся. Так, «генеральные суперинтенданты финансов» обязываются «присягнуть нам (королю) или тому, кого мы уполномочим, а все остальные назначенные комиссары и чиновники присягнут… трем сословиям или суперинтендантам или их наместникам, и в присутствии наших людей… что хорошо и честно будут исполнять свои обязанности, каковые им будут поручены». Учрежденные ордонансом 1355 г. службы элю должны были приносить клятвы «нам или нашим людям и депутатам трех сословий»; выбранные депутатами Штатов чиновники Монетного двора также обязаны были принести клятву «нам в присутствии суперинтендантов». Великий мартовской ордонанс 1357 г., предусматривавший реформирование всех звеньев королевской администрации, оставил этот принцип соучастия в неприкосновенности. Так, избранные Штатами элю обязаны принести привычную клятву: «нам (дофину Карлу) или тем, кого мы назначим, и людям трех сословий или делегированным от них». А обновленный по воле Штатов корпус финансовых чиновников на местах должен был принести клятву «местным королевским судьям, выбранным для этого по одному от каждого из трех сословий». В принятом на Штатах в Компьене в мае 1358 г. ордонансе подтверждалось соучастие чиновников в ритуале принесения новыми элю клятвы «нам (дофину Карлу) и нашим людям»[1074].

Ситуация политического кризиса потребовала присутствия короля в качестве гаранта исполнения решений, однако еще важнее в этих условиях соучастие королевских чиновников, которые вместо короля получают право принимать клятву. Обратим также внимание на участие депутатов трех сословий в этой церемонии. Поскольку кризис середины XIV в. сопровождался стремлением Штатов поставить под свой контроль аппарат королевской власти, важно, что оно нашло отражение и в ритуале принесения клятвы, косвенно подтверждая функцию контроля над королевскими чиновниками, заложенную в этом ритуале. Здесь уже наметилась иерархия ведомств и служб, выраженная в фиксации мест, где новоназначенный чиновник обязан был принести клятву.

Проследить в деталях этот процесс на основе имеющихся данных не представляется возможным, поскольку он не фиксировался в королевском законодательстве. Тем не менее основные ступени иерархии можно нащупать. Глава всех гражданских служб короны Франции — канцлер изначально приносил клятву непосредственно королю[1075]. Естественным образом, подчиненные канцлеру служители Канцелярии приносили клятву в его присутствии и «ему в руки»[1076]. В силу статуса канцлер принимал клятвы у чиновников Палаты прошений Дома[1077] и у служителей всех палат Парламента. Когда из Налоговой палаты выделился налоговый суд, его служители должны были приносить клятву «в присутствии канцлера и генералов-советников налогов», т. е. главы гражданской администрации и коллег по налоговому ведомству[1078].

Приоритет канцлера выражался и в том, что позднее, несмотря на оформление иерархии ритуала принесения клятвы, он мог ее принять у любого чиновника. Так, после освобождения Бордо в 1451 г. назначенный сенешалем Гиени Оливье де Куативи принес клятву канцлеру Франции, находившемуся в тот момент в свите короля[1079]. Это лидирующее положение канцлера основывалось на его функции представлять персону короля, так что принесение должностными лицами клятвы канцлеру приравнивалось к принесению ее самому королю.

И все же очевидно, что в основе иерархии мест принесения чиновниками клятвы заложен был рациональный принцип — характер компетенции ведомств и служб. Благодаря составленному Одаром Моршеном сборнику формуляров королевских писем мы можем проследить, как выглядела эта иерархия к началу XV в., когда она уже оформилась в основных звеньях. Итак, главными представителями короля на местах являлись сенешали и бальи, и поэтому именно они принимали клятву у подчиненных им служителей: у капитанов крепостей и городов, у сержантов и всех нижестоящих чинов[1080]. Но службы сержантов относились и к другим сферам, помимо судебной, и они приносили клятву соответствующим вышестоящим чинам: военный сержант — шателену, сержант охраны земель домена — мэтру вод и лесов[1081]. Та же иерархия установилась и в монетном ведомстве. Хранители монет в каждой из областей должны были приносить клятву генералам-мэтрам монет[1082]. В пояснении Моршена прямо идет речь об иерархии: «службы по делам монеты, как то хранителей, проверяющих, сверяющих и мерильщиков… надо передавать введение и принятие клятвы нашим сеньорам генералам-мэтрам монет»[1083]. О четкой иерархии мест принесения клятв свидетельствует и другой комментарий Моршена, касающийся финансовых ведомств. Разделению на ординарные доходы с домена и регальных прав и на экстраординарные от налогов и сборов соответствовало и разделение в ритуале принесения клятв: в первом случае ее приносили в Палате счетов, во втором — в Налоговой палате[1084].

Здесь мы сталкиваемся с обозначившимся высоким статусом Палаты счетов как хранительницы домена, и не только. Понятно, что по мере увеличения домена и разрастания домениальных доходов в подчинении этого ведомства оказывалось все большее число служителей, которые при вступлении в должность обязаны были именно здесь приносить клятву: помимо собственно служителей Палаты счетов, к ним относились чиновники Казначейства, Налоговой палаты, мэтры вод и лесов, сборщики, контролеры и т. д. Однако этот статус в куда большей степени подкреплялся тем обстоятельством, что жалованье всех чиновников выплачивалось из домениальных доходов короля. В результате, новые должностные лица обязаны были сначала явиться в Палату счетов с письмом о назначении для того, чтобы его зарегистрировать и быть включенными в корпус королевских служителей[1085]. Об этой контролирующей функции данного органа сказано в раннем ордонансе от февраля 1320 г.: «Мы желаем и устанавливаем, чтобы все сенешали, бальи, сборщики и комиссары, как только они будут нами назначены и поставлены на службу, приходили бы в Палату наших счетов, дабы принести здесь клятву»[1086]. Это правило ордонансы от ноября 1323 и 31 июля 1338 гг. распространили на ведомства монет, казны и другие домениальные службы[1087].

Однако параллельно с ним оформляется и корпоративный ритуал принесения клятвы в том ведомстве, в которое вступает новый служитель. И первым таким органам, где действовал этот принцип, выступал, естественно, Парламент ввиду его наивысшего статуса: все вступающие в парламентскую корпорацию чиновники обязаны были принести клятву здесь. И даже если клятву надо было возобновлять из-за особых обстоятельств (новый указ короля, политический кризис и т. д.), служители Парламента приносили ее здесь же[1088]. Такие же права получили со временем и другие ведомства. Так, Налоговая палата позднее сама принимала клятву от новых генеральных советников по делам финансов; равно как и ведомство казны[1089].

Наконец, статус верховного суда королевства и полученные им прерогативы не могли не сказаться и на расширении его роли в процедуре принесения чиновниками клятвы. Парламент изначально являлся контролирующим органом над местным судебно-административным аппаратом: все аспекты деятельности сенешалей и бальи, как и подчиненного им персонала, за исключением финансов, находились под пристальным взором верховного суда[1090]. Но поскольку судебная компетенция присутствовала практически во всех службах, то Парламент превратился в главный орган контроля над комплектованием королевской администрации, что отразилось и на ритуале принесения клятвы чиновниками местного аппарата. Если изначально эта функция Парламента выражалась в том, что его ритуал служил образцом для местных органов власти, в частности для Шатле[1091], то с начала XV в. Парламент не только выбирал сенешалей и бальи, но и принимал от них клятву[1092]. Когда король Карл VII издавал указ о реформе правосудия в 1454 г., в нем отдельным пунктом оговаривалось, что сенешали и бальи при вступлении в должность обязаны принести клятву в Парламенте, «как это делалось с незапамятных времен»[1093].

Но власть Парламента в этой сфере не ограничивалась только местным судебно-административным аппаратом: к началу XV в. верховный суд стал по сути главной палатой, где приносили клятву даже высшие чины короны. Об этом прямо говорится в комментарии Моршена: не только сенешали и бальи или прево Парижа, но и коннетабль, канцлер, глава ведомства вод и лесов, мэтр арбалетчиков, маршалы, адмирал Франции — все теперь приносили клятвы именно в его стенах, позднее мэтры Прошений Дома и нотариусы Канцелярии[1094].

Таким образом, главный ритуал вступления на королевскую службу, клятва чиновника, постепенно полностью перешел под контроль самих чиновников. И хотя чиновник клялся служить королю и никому иному, защищать его интересы от всех и против всех, само принесение клятвы не лично государю, а вышестоящему служителю или ведомству закрепляло автономность бюрократического поля власти и трансформировало интересы короля в интересы королевства, создавая основу для профессиональной этики и солидарности[1095]. Этот ритуал легитимировал контроль самих чиновников над комплектованием королевских служителей. Постепенное элиминирование персоны монарха из рутинного ритуала принесения клятвы превратило сам чиновничий корпус в гаранта ее соблюдения. Такое изменение было оправданно ввиду рационализации инструментов властвования: упорядочение функций, упрочение дисциплины и необходимость контроля за работой чиновника.

В том, что ритуал принесения клятвы подразумевал и контроль над ее соблюдением, недвусмысленно свидетельствуют статьи ордонансов, которые раскрывают собственно смысл этого ритуала. Принося клятву на Библии и других священных предметах, чиновник брал на себя обязательства, нарушение которых расценивалось как клятвопреступление (parjure) — тягчайшее из преступлений[1096]. Оно предусматривало не только отстранение от должности, но и уголовное и иное наказание. А право наказывать чиновника король с самого начала разделил со своими служителями: согласно ордонансу от декабря 1254 г., «если эти бальи и сенешали ее (клятву) нарушат, мы оставляем решение нашей воле (de nostre volenté) или тех, кого мы этим уполномочим»; соответственно, нарушившего клятву прево должен был наказать сенешаль или бальи[1097].

Устойчивой формой контроля за соблюдением клятвы являлись ревизии, наделенные правом смещать провинившихся чиновников. Так, указом от 28 июля 1354 г. два чиновника, мэтр Палаты счетов Адам Шантеприм и генерал-мэтр монет Мишель де Сен-Жермен, были уполномочены «лично» (en propres personnes) внимательно проверить всех и каждого в Монетной палате, как то «монетчиков, мэтров особого назначения (maitres particuliers) и их наместников, членов компаний и факторий, хранителей (монет), контролеров, чеканщиков, рубильщиков, работников, монетчиков и других служителей монет» с правом смещать и замещать по своему усмотрению[1098]. В ответ на претензии депутатов трех сословий на Штатах в Компьене весной 1358 г. или Штатах в Сансе в 1367 г. для устранения должностных ошибок королевских чиновников на местах — от бальи до нотариуса — были отправлены комиссары-ревизоры с широкими полномочиями смещать и замещать служителей суда и финансов[1099]. Проверку всех служителей «в деле налогов (aides) и габели» королевства указ от 21 ноября 1379 г. передал специально назначенным для этого чиновникам[1100]. Еще более широкая проверка чиновников, отвечающих за состояние домена, финансов, за ведение и оплату военных действий в Лангедоке, была поручена комиссарам указом от 23 апреля 1380 г., причем в нем особо оговаривалось право комиссаров не обращать внимания на протесты проверяемых, ссылающихся на то, что они подчиняются только королю и никому другому[1101]. В «Формуляре» Одара Моршена содержится типовое письмо о функциях ревизоров, где четко прописано их право назначать на место смещаемых чиновников «по своему усмотрению»[1102].

Однако функция проверки и замены чиновников не ограничивалась экстренными и временными комиссиями ревизоров, зачастую спровоцированными общественным недовольством. Отнюдь нет, эта функция достаточно быстро перешла к самим ведомствам, призванным контролировать деятельность подвластных им служителей, руководствуясь собственными профессиональными критериями оценки.

Таким правом обладали с середины XIV в. королевские представители на местах — сенешали и бальи, которые сами отбирали на службу всех своих подчиненных[1103]. В качестве примера приведу ордонанс 25 января 1359 г., предписывающий сенешалю Бокера самому решить, кто из подвластных ему чиновников — судей, сержантов, капитанов крепостей и замков и т. д. — пригоден, а кто нет, и последних «полной властью, авторитетом и особым приказом» короля сместить[1104]. О праве представителей короля на местах контролировать отбор своих подчиненных говорит Регламент о численности конных и пеших сержантов Шатле от 8 июня 1369 г.: король давал прево Парижа право проверить все письма о назначениях на эту службу, сверяя с регистрами Канцелярии, и сделать затем королю доклад[1105].

Монетное ведомство уже в 1338 г. получило широкие права «исправлять, наказывать и искоренять» (adressiez et redressiez), ставя других персон на место тех, кого найдет «не выгодными и не подходящими» (non profitables et convenables). Эти широкие права подтвердили указы от 6 июля 1374 г. (об отправке генералов-реформаторов в Монетные палаты Бокера, Макона и Сен-Пьер-ле-Мустье), от 9 августа того же 1374 г. (о реформаторах в бальяжах Турнэ и Аррасе) и 10 августа 1374 г., учреждавшего службу визитатора всех монет королевства для Ремона Жильбера. Такие же права получил по указу от 10 мая 1376 г. Пьер Домино, назначенный генералом-визитатором монеты в Дофинэ. Все эти указы давали право смещать нерадивых служителей монетного ведомства и назначать на их место по своему усмотрению (comme bon vous semblera). Такое право было окончательно закреплено за Монетной палатой указом от 13 января 1375 г.[1106] Именно она осуществляла проверку «на состоятельность» всех назначенных в эту сферу чиновников, о чем свидетельствует Моршен[1107]. О наличии и в дальнейшем такой проверки указывает письмо Людовика XI от 10 февраля 1469 г. в Палату счетов с требованием утвердить назначение ординарного клерка счетов Жана Боштеля проверяющим финансы Лангедока. Король подкрепляет это назначение не только «настоятельной просьбой людей трех сословий области», но и согласием «людей наших финансов»[1108].

Столь же широкие права получило практически с самого начала налоговое ведомство. Указ от 28 февраля 1389 г. давал шести «генералам финансов по делам войны» полную власть «ставить, назначать и устанавливать, когда потребуется, всех элю, сборщиков, секретарей, контролеров, комиссаров по делам налогов на войну»[1109]. Налоговый суд также получил право назначать и смещать всех элю, сборщиков, контролеров, комиссаров, сержантов и других[1110]. Сам налоговый суд находился под контролем Налоговой палаты, которая проверяла новичка на предмет его соответствия должности. В период обострения политической борьбы бургиньонов и арманьяков даже потребовалось издать специальный указ, подтверждающий исключительное право служителей Налоговой палаты комплектовать состав налогового суда и не принимать того, кто «не проверен генералом-советником по финансам»[1111]. Разумеется, мэтры Палаты счетов имели монопольное право не только вводить в должности клерков, но и смещать их[1112]. Со временем аналогичные права получил глава ведомства вод и лесов: если по регламенту от сентября 1376 г. он еще не имел права назначать подчиненных ему мэтров, сержантов, садовников и других, что к XV в. он уже распоряжался всеми должностями[1113].

И все же высшей инстанцией проверки всех королевских чиновников являлся, в силу своего статуса и компетенции, Парламент, причем его власть распространилась далеко за пределы чисто судебной сферы. Так, указом от 8 апреля 1342 г. ему было поручено одномоментно проверить всех служащих Канцелярии на предмет их грамотности (умения составлять тексты указов) как на французском, так и на латинском языках. После этой единовременной проверки ее регулярно должен был впоследствии осуществлять канцлер[1114]. Уполномоченный сообщить о результатах проверки Парламент в письме от 26 августа 1342 г. представил королю список проэкзаменованных им нотариусов и секретарей, сочтенных годными к службе. Любопытно, что личных секретарей короля, королевы и наследника престола Парламент проверять не решился, перепоручив это королю, «ибо знаете их лучше нас и ежедневно их экзаменуете»[1115]. Надо заметить, что король не только сам проэкзаменовал этих своих личных секретарей, но и сообщил о результатах проверки в Палату счетов письмом от 21 сентября 1343 г., которым разрешал выплачивать им положенное жалованье и довольствие, как и остальным прошедшим проверку в Парламенте секретарям. Однако и в этом случае не обошлось без соучастия чиновников: как было сказано в письме, «мы их экзаменовали тщательно через посредство наших любимых и верных людей Палаты прошений Дома»[1116]. Согласно указу Карла VI, вызванному обнаруженными в Канцелярии злоупотреблениями, Парламент получил исключительное (исключающее иное вмешательство) право отобрать из секретарей наиболее достойных[1117].

Верховный суд королевства имел монопольное право контролировать и местную королевскую администрацию, особенно столичную как наиболее политически важную. Первый же указ Филиппа VI Валуа был посвящен реформированию парижской администрации, и в нем оговаривалось, что советников и клерков Шатле имеет право отобрать и назначить комиссия в составе канцлера, четырех членов Парламента и королевского прево Парижа[1118]. Члены Парламента неизменно участвовали и в дальнейшем в отборе служителей Шатле. Так, в 1378 г. потребовалось сокращение числа прокуроров, и для отбора наиболее достойных указом от 16 июля создавалась комиссия, где главная роль отводилась именно этому органу: король давал «любимым и верным людям Парламента» право совершить отбор, призвав, если они сочтут нужным, прево и «нескольких наиболее достойных советников нашего Шатле»[1119]. Однако спустя несколько лет этот указ был признан «противным благу и пользе общего дела», среди прочего и потому, что в Парламенте не существует ограничения численности прокуроров, а суд Шатле «по обычаю всегда следовал как можно точнее установлениям суда Парламента… примеру для всех»[1120]. 21 июня 1402 г. он осуществил проверку деятельности прокуроров и клерков в Шатле и предупредил об угрозе отстранения от службы тех, кто нарушает должностные обязанности[1121].

Наконец, следует заметить, что контролировать деятельность служителей верховного суда, как и их комплектовать не мог ни один другой институт, кроме самого Парламента. Помимо широких дисциплинарных полномочий, только сам он следил за «состоятельностью» своих магистратов, хотя об этом четко было сказано довольно поздно, в ордонансе о реформе правосудия от 1454 г., где говорилось, что никто не будет принят прокурором Парламента, пока он не будет подобающим образом проверен самим Парламентом, а в другом пункте, что только Парламент может сместить любого из своих членов — президентов, советников, секретарей и нотариусов, если тот совершит должностное преступление[1122]. Даже Людовик XI, в чье правление были существенно урезаны прежние широкие права Парламента, не посягнул на эту привилегию верховного суда. Так, в письме от 22 октября 1469 г. король сообщил ему, что «из-за назойливости просителей» он раздал не одно письмо с дарованием должностей в верховном суде и даже не может упомнить всех их адресатов, а посему просит Парламент не принимать их, не удостоверившись в их «состоятельности»[1123].

Таким образом, задолго до внедрения практики выборов с участием самих чиновников и параллельно с ней существовали устойчивые административные процедуры контроля за комплектованием со стороны самого корпуса королевских служителей, что придает выборам органичность и укорененность в структуре исполнительной власти.

Все формы соучастия чиновников в сфере комплектования, как и складывание структуры соподчинения ведомств и служб, знаменовали собой возникновение бюрократических процедур. Они подготовили и сам корпус королевских служителей, и общественное мнение к восприятию произошедшей трансформации патримониального принципа комплектования, когда монопольное право короля отбирать себе служителей постепенно и логично начало сочетаться с соучастием самой администрации. Контроль ведомств за комплектованием, выраженный в праве регистрировать назначения и принимать клятву у новоназначенных на королевскую службу людей, преобразил личную преданность персоне короля в верность государству.

Процедуры конкурсного отбора

Самой яркой и своеобразной из бюрократических практик комплектования, бесспорно, являлся конкурсный отбор чиновников в форме выборов — голосования с подсчетом голосов (scrutine). Из-за кажущейся однозначности этой процедуры, она не слишком привлекала внимание исследователей[1124]. Хотя всеми медиевистами признается значение практики выборов для становления профессионального корпуса служителей короны Франции, ее появление и дальнейшая судьба оцениваются неоднозначно.

Все историки сходятся в том, что практика выборов, т. е. конкурсного отбора чиновников с тем или иным участием самих служителей, была введена Карлом Мудрым под влиянием идей Аристотеля. В таком ракурсе практика выборов чиновников предстает плодом прекраснодушной затеи философа на троне, каковым слыл в глазах современников и потомков этот король. Правда, затея короля признается частью программы кардинальных реформ в государственном управлении, которые он осуществил, учтя печальный опыт кризиса 1356–1358 гг. Наконец, необычная поначалу затея с выборами приобрела неожиданную актуальность в правление его сына, Карла VI, чья болезнь стимулировала чиновников к максимально широкому применению выборного принципа. Таким образом, выборы должностных лиц выглядят достаточно случайной, ситуационной и экзотической практикой, объясняющейся кризисом власти и неспособностью короля единолично отбирать служителей в соответствии со своим регальным правом[1125]. В этом контексте выборы трактуются как признак ослабления власти короля и регресс в ее поступательном развитии.

С другой стороны, практика выборов вписывается исследователями в более широкий контекст оформления различных стратегий контроля самих ведомств за воспроизводством королевской администрации — корпоративных, семейных, клановых и т. д. В таком ракурсе выборы означают решающий шаг на пути к установлению наследственности и продажи должностей. Вписывающиеся в процесс автономизации бюрократической функции практики конкурсного отбора трактуются как возврат личностного принципа и апроприации должностей, вступающие в противоречие с правом короля Франции самому выбирать чиновников.

Наконец, все исследователи единодушны в признании за практикой выборов немалой роли в вытеснении сеньориального элемента из сферы комплектования, поскольку с ее помощью корпус королевских чиновников мог успешно противостоять давлению знати и клиентел[1126]. В то же время, конкурсный отбор препятствовал произволу, дополнив личную преданность королю профессиональными достоинствами должностного лица — знаниями, опытом и репутацией.

Все это верно, хотя и не совсем. Практика выборов была введена королями Франции явно не с целью добровольного уменьшения своих регальных прерогатив, тем более что выборы никогда не отменяли исключительного права монарха определять своих служителей. Не умаляя авторитета Аристотеля в появлении выборов, нельзя не вспомнить о германских корнях этой практики и о бытовании коллективных форм управления. И не случайно две самые авторитетные в средневековом обществе власти, папы и императора, были выборными[1127].

Как я намерена показать, практика выборов королевских чиновников фигурирует в законодательстве задолго до Карла V Мудрого и его идеологически отточенной программы реформ и не прекратилась после преодоления кризиса власти при его сыне[1128]. Принцип конкурсного отбора, высшей формой которого стала практика выборов путем голосования, явление очень сложное и неоднозначное. Поэтому для его понимания необходимо рассмотреть в комплексе и законодательные нормы, и их правоприменение, и круг идей, в котором они функционировали.

Соучастие самих ведомств в комплектовании началось с передачи в их ведение процедуры принесения клятвы как формы введения в должность, с контроля за работой подчиненных, наконец, с права отбора наиболее пригодных и достойных во время комиссии и ревизий. Таким образом, контроль чиновников над воспроизводством королевской администрации начался не с процедуры выборов и никогда не ограничивался ею.

Однако автоматическое причисление практики выборов к формам контроля самих чиновников за воспроизводством является анахронизмом, поскольку проецирует позднюю процедуру на истоки явления. Между тем, первоначально конкурсный отбор чиновников предусматривал совершенно иные формы и процедуры, как и опирался на другие, нежели Аристотеля, идеи.

Начать анализ представляется уместным именно с идей. Итак, по общему признанию современников, выборы (election) являлись самой надежной гарантией отбора наиболее достойных людей. Но кто осуществляет эти выборы, этот отбор? И здесь мы сталкиваемся с существенной коллизией. Поскольку король и только он давал должности в обмен на клятву «служить ему и никому другому», изначально и вплоть до замены выборов наследованием и продажей должностей именно он являлся в этой процедуре центральной фигурой. Уже в раннем политическом трактате, написанном с целью легитимации новых форм властвования, в «Книге о правосудии и судопроизводстве», появляется процедура выборов королевского прево, которые должен был осуществить сам король в своем Совете[1129]. В период политического кризиса Штаты в октябре 1356 г. предписали дофину Карлу «избрать из депутатов людей почтенных, могущественных, мудрых, благоразумных и преданных» в свой Высший и Тайный совет[1130]. Спустя десятилетия, когда уже была внедрена и вовсю практиковалась процедура выборов чиновников с участием их самих, Филипп де Мезьер в наставлении Карлу VI расписал целую программу действий короля по «мудрому и здравому выбору советников, чиновников и служителей», ибо только в его воле «избрать достойных»[1131].

Чуть позднее Кристина Пизанская восхваляла практику выборов как форму отбора наиболее достойных лиц, ссылаясь на опыт Рима и на идеи Сенеки. При этом она, в отличие от Мезьера, делала упор не столько на процедуре, сколько на сути выборов, которые подразумевают всестороннее изучение достоинств кандидата[1132]. Современник Кристины канцлер Парижского университета Жан Жерсон в своей речи во время кабошьенского восстания призывал Карла VI «сделать выборы без пристрастия и к наибольшему благу вашему и королевства»[1133]. В анонимном «Совете Изабо Баварской» королю рекомендуется назначать чиновников только при помощи «добрых и здравых» выборов, дабы избежать «ошибок и опасных последствий»[1134]. Жувеналь также рекомендовал королю соблюдать принятую процедуру: «Государи на такие должности, особенно судейские, должны назначать через выборы и совет, а вовсе не по своей воле». Позднее в «Похвальном слове» Карлу VII Анри Бод отмечал, что король никому не давал должностей, пока не запрашивал и не выслушивал доклад о состоятельности кандидата. Даже в конце XV в. в трактате Робера де Бальзака подтверждается, что сам король остался главным «выборщиком» своих чиновников, прежде всего в сфере правосудия[1135]. То же требование было высказано на Штатах в Туре в 1484 г.: судейские должности король должен распределять только с помощью выборов, с учетом мнения профессионалов[1136]. Об авторитете выборов в политических представлениях и общественном мнении свидетельствуют и используемые эпитеты — «великие выборы» у Мезьера, «добрые и здравые выборы» у Кристины Пизанской, «святые выборы» у Жерсона, «чистые, законные и истинные» у Жувеналя.

Таким образом, процедура конкурсного отбора преследовала цель не ослабить власть короля, а снабдить отбор чиновников более четкими критериями и более точными ориентирами[1137]. Сама процедура означала не столько голосование по нескольким кандидатурам, сколько всестороннюю проверку кандидата на предмет пригодности к службе. Появление критериев профессионального свойства уже свидетельствует об изменении характера комплектования в контексте публично-правовых начал. Это изменение диктовалось усложнением задач управления, которые требовали профессионально пригодных людей[1138]. Хотя сам король в теории отбирает чиновников и сам отвечает за этот выбор, первостепенное значение приобретает способ отбора.

В полном соответствии с представлениями о «законном правлении» акцентируется роль Королевского совета, который призван обеспечить легитимность решений короля. Об обязательном соучастии Совета при отборе монархом своих служителей и советников упоминают практически все авторы, кто подробно описывал эту процедуру. Так, Филипп де Мезьер обращал внимание короля на правильный выбор членов Совета, где решаются главные дела королевства, в том числе и выбираются чиновники[1139]. Еще более определенно это правило описано у Кристины Пизанской: «Добрый и старый обычай, если не обязанность (obligation) королей, велит, чтобы они имели Советы. Вот почему было бы полезно, чтобы с особым вниманием относились к способу, коим их выбирают, дабы это были бы истинные выборы (election), основанные на сведениях об их (советников) знаниях и нраве» (leur caractère)[1140]. В этом контексте позднейшее делегирование королем своих полномочий по отбору наиболее достойных и квалифицированных людей в пользу выделившихся из Королевской курии ведомств предстает вполне органичным явлением.

И здесь стоит обратить внимание на специфику вводимой короной практики выборов. Ссылающиеся на «Политику» Аристотеля как на вдохновителя введенной Карлом V Мудрым процедуры выборов чиновников путем голосования упускают из виду, что у Философа par excellence речь шла о выборах всеми гражданами должностных лиц как единственной гарантии наилучшего отбора[1141]. Введенная во Франции процедура не имела ничего общего со «всенародными выборами», но ограничивала их узким кругом доверенных лиц, которым король делегировал свои полномочия, при всех ссылках на авторитет Стагирита[1142].

Хотя, как мы увидим, конкурсный отбор предусматривался уже ордонансами Филиппа IV Красивого в начале XIV в., при Карле V Мудром действительно был совершен важный шаг на пути автономизации бюрократической сферы: король переложил ответственность за отбор чиновников на самих чиновников, сделав их равноправными соучастниками процесса комплектования. Понять эту перемену можно только в контексте борьбы с сеньориальными кланами и конкуренцией знати, в успехе которой были заинтересованы как король, так и его служители. Выборы самим королем и в его Совете делали монарха беззащитным перед наиболее знатными просителями, перед давлением различных клиентел. Лишь коллегиальное решение группы уполномоченных лиц при соблюдении правила секретности мнений каждого из выборщиков способно было оградить отбор чиновников от такого давления. Выборы как гарантия от фаворитизма стали квинтэссенцией борьбы за ограничение влияния знати на королевскую администрацию[1143].

Обратимся теперь к правовой основе конкурсного отбора. Впервые в королевском законодательстве выборы служителей санкционировал фундаментальный ордонанс «о благе, пользе и преобразовании королевства» от 23 марта 1302 г. В отдельном пункте говорится: «с целью этого преобразования… сенешали, бальи, судьи, хранители ярмарок Шампани, мэтры и хранители вод и лесов» отныне будут избираться королем «с обсуждением в нашем Большом совете»[1144]. В этом первом упоминании процедуры выборов отразилась сущность конкурсного отбора чиновников: король оставался главной фигурой, а его выбор легитимировало соучастие Королевского совета. Выборы постепенно распространяются на все звенья королевской администрации. При этом, в полном соответствии со структурой ведомств, складывается иерархия их соучастия в отборе королевских чиновников в столице и на местах.

Исследование этой иерархии целесообразно начать с королевских служителей на местах — сенешалей, бальи и их подчиненных. Процедура конкурсного отбора сенешалей и бальи, зафиксированная в ордонансе 1302 г., сохранилась в неприкосновенности на всем протяжении исследуемого периода: выбор осуществлял сам король в присутствии и с участием Королевского совета. Эту процедуру повторил позднее реформаторский ордонанс «мармузетов» от 5 февраля 1389 г.[1145], что свидетельствует в пользу авторитетности именно такой формы замещения вакансий. Показательно, что падение «мармузетов» ни в коей мере не затронуло эту «незапамятную процедуру». Указ от 28 октября 1394 г. предписывал единовременно отстранить от должностей всех сенешалей, бальи и губернаторов Лангедойля и Лангедока, не исполняющих свои обязанности, и избрать на их место подобающих людей через «добрые выборы» (par bonne eleccion), правда, без уточнения процедуры[1146]. Однако большой ордонанс от 7 января 1401 г., посвященный всем звеньям королевской администрации, вводил принципиально иную процедуру отбора сенешалей и бальи: отныне выборы передавались целиком в ведение верховной королевской администрации — канцлера как ее главы и Парламента как главной палаты королевства (им в «полную власть и авторитет»)[1147]. Знаменательно, что в кабошьенском ордонансе, отмеченном жаждой реформировать королевскую администрацию, отбор бальи и сенешалей предусматривал те же соучастие чиновников и коллегиальность решений. В нем представителей короля на местах предписано избирать в Парламенте в присутствии канцлера, «призвав к ним нескольких (советников) из Большого совета»[1148].

Службы королевских прево — управителей домена, которых предписывал выбирать тот же ордонанс от 1302 г., позднее не упоминались в одном ряду с сенешалями и бальи. Процедура замещения вакансий прево вновь возникает довольно поздно, в ордонансе от 7 января 1408 г., где повышается роль верховных ведомств: отныне королевских прево будут избирать в Палате счетов с участием членов Королевского совета, Парламента и Казначейства, т. е. всех органов администрации, отвечающих за сохранение домена[1149]. В реформаторском кабошьенском ордонансе подтверждено, что прево должны быть отобраны путем «добрых выборов», осуществленных канцлером в помещении и в присутствии членов Парламента, «призвав людей Большого совета и счетов». Еще одна норма этого ордонанса свидетельствует об участии сенешалей и бальи в отборе прево в их административных округах: именно бальи и сенешали обязаны были предоставлять «выборщикам» сведения («добрую информацию») о кандидатах и привезти их в Париж. Более того, бальи или сенешаль должен расположить претендентов в списке по степени их пригодности к службе со своей точки зрения[1150].

Хотя кабошьенский ордонанс был отменен, норма выборов королевских прево сохранилась, правда, в измененном виде: указ от 26 августа 1413 г. передавал это право в ведение Палаты счетов, куда надо было приглашать теперь генерального прокурора короля как хранителя интересов короны Франции. Такая передача прав в Палату счетов делала акцент на функциях прево как защитника королевского домена в большей степени, чем на их судебных полномочиях[1151].

На другие службы в бальяжах и превотствах также вводится конкурсный отбор с участием самих чиновников-профессионалов. Так, самая многочисленная служба сержантов довольно рано стала замещаться через процедуру конкурсного отбора. Ордонанс 1362–1363 гг. о местной королевской администрации ввел практику выборов сержантов, причем совершенно уникальную, поскольку она предусматривала контроль общества, что объясняется максимальной приближенностью этих служителей к широким слоям «управляемых». Скорее всего, именно поэтому для отбора сержантов ордонанс предписал соучастие и представителей трех сословий данного округа — бальяжа или превотства: приглашать «шесть самых мудрых и наиболее уважаемых» лиц, по два от каждого из трех сословий (дворян, духовенства и буржуа), и, приведя их к клятве «на святых Евангелиях», «по их совету» отобрать самых пригодных[1152].

Кабошьенский ордонанс в стремлении распространить выборы на все звенья королевской администрации прописал даже процедуру отбора наместников (лейтенантов) прево. И она, хоть и не обнаруженная мной ни до, ни после 1413 г., полностью отвечала духу и букве процедур отбора представителей короля на местах: осуществлять выборы лейтенанта прево под председательством самого прево и с участием «адвокатов, прокуроров и членов Совета и других практиков суда» из данного округа, т. е. коллегиальный выбор профессионалов[1153].

В структуре местной королевской администрации Париж занимал особое место, и потому процедуры отбора чиновников на службу в Шатле отличались большей обстоятельностью. Если выбор королевского прево Парижа, чья компетенция была аналогична бальи, никак не выделялся из общих правил, то подчиненные ему службы раньше других округов королевства оказались вовлечены в конкурсный отбор. Спустя всего три десятилетия после ордонанса 1302 г., где появилась норма выборов бальи и сенешалей, Филипп VI Валуа поручает королевскому прево Парижа самому провести селекцию среди экзаменаторов (аудиторов) Шатле, выбрав «старательно и законно без фавора и личного пристрастия» наиболее достойных лиц[1154].

В ордонансах, изданных Карлом Мудрым в сентябре 1377 г. и посвященных комплектованию аудиторов Шатле, дважды повторена норма их конкурсного отбора, который отныне должен осуществляться королем или назначенными им людьми[1155]. Однако вряд ли и после 1377 г. этих служителей выбирал лично монарх в Королевском совете; скорее всего, это делали прево Парижа и служители верховных ведомств. Норму конкурсного отбора аудиторов подтвердил большой регламент о работе Шатле, изданный в период англо-бургиньонского правления и составленный членами Парламента[1156].

К тому времени процедуру конкурсного отбора давно стали проходить и такие важнейшие службы Шатле, как сержанты, конные и с жезлами, а также прокуроры. Правило выборов сержантов Шатле установил ордонанс от 8 июля 1369 г. Отбор должен был осуществлять сам прево, опираясь на сведения о состоятельности и пригодности кандидатов, и сообщать эти сведения королю, который и назначал того, кто будет признан наиболее достойным[1157]. Хотя в данном указе, как и в случае первого упоминания выборов аудиторов, речь идет об отборе сержантов из реально находящихся в данный момент на службе, т. е. о сокращении их численности, это не умаляет значения самого конкурсного отбора, осуществляемого вышестоящим чиновником на основании критериев профессионализма и соответствия службе.

В сходных обстоятельствах появляется и процедура конкурсного отбора прокуроров Шатле: указ Карла V Мудрого от 16 июля 1378 г., изданный с целью сократить число прокуроров в Шатле, передавал право выбора целиком в ведение самих чиновников-профессионалов. Все прокуроры одновременно отстранялись и должны были быть снова переназначены, но в меньшем количестве. Соответствующую процедуру призван был осуществить Парламент: два-три его члена сначала отстранят всех, а затем, «призвав к себе прево и нескольких самых достойных советников нашего Шатле, выберут посредством клятвы 40 самых честных и достойных прокуроров»[1158].

Постепенно в процессе бюрократизации сферы комплектования складывается иерархия ведомств и служб, связанная с профессионализацией корпуса королевских должностных лиц. С одной стороны, возникает структура иерархического соподчинения служб, например, бальи — прево — лейтенант прево — сержант; с другой — структура ведомственного соподчинения: например, судейские службы местного уровня постепенно переходят под контроль Парламента, финансовые и домениальные — в ведение Палаты счетов.

В согласии с этой иерархией домениальные службы хранителей вод и лесов, которые при Карле V Мудром стали замещаться путем выборов, перешли также под контроль Палаты счетов. Указ от 22 августа 1375 г., изданный с целью сократить число мэтров вод и лесов до шести человек, передал целиком на усмотрение членов Палаты счетов выбор наиболее достойных из них[1159]. Хотя кабошьенский ордонанс намеревался расширить круг лиц, отбирающих мэтров вод и лесов, но не посягал на решающий голос в этом выборе Палаты счетов[1160].

Обратимся теперь к процедурам конкурсного отбора в верховных ведомствах короны Франции. Прежде всего отметим, что так или иначе выборы упоминаются в связи со всеми высшими органами королевской власти, хотя не всегда их процедуру удается четко выявить по законодательным актам. Однако представляется уместным даже на основе единичного упоминания сделать предположение о реальном наличии такой процедуры. В этом ряду наиболее туманно выглядит порядок выборов в Монетной палате: он упоминается всего дважды, причем один из них — это кабошьенский ордонанс, в котором наряду с подтверждением существовавших практик содержались и благие пожелания. Но поскольку само монетное ведомство в Париже было малочисленным, то введение в нем конкурсного отбора не должно было представлять больших затруднений. Первый указ об этом был издан, разумеется, при Карле V Мудром и относился к должности главного визитатора, как и к другим монетным службам в Дофинэ. Указ поручал генералам-мэтрам монет в Париже провести расследование деятельности чиновников области Дофинэ, отстранить нерадивых и заменить их на людей «опытных и подходящих», и сделать это с помощью выборов, в которых должен участвовать губернатор области, казначей и члены Королевского совета в Дофинэ[1161]. Таким образом, процедура являлась вполне коллегиальной и по составу участников вписывалась в общую тенденцию комплектования. В кабошьенском же ордонансе статья о монетном ведомстве предписывала, по сути, ту же коллегиальную процедуру. В выборах на образовавшуюся вакансию в Монетной палате должны были участвовать канцлер, члены Королевского совета, Палаты счетов и самой Монетной палаты. Важно, что такая процедура выборов предусматривается не только для четырех генералов-мэтров монет, но для всех служителей ведомства[1162].

Хотя Казначейство было также малочисленным и потому не создавало проблем с введением процедур конкурсного отбора, о чем свидетельствуют такие же два указа, тем не менее, их описание отличалось большей четкостью в сравнении с монетным ведомством. Процедура конкурсного отбора служителей ведомства казны была прописана в большом ордонансе о королевской администрации от 7 января 1408 г. Она квалифицируется как выборы, а в роли выборщиков выступают Королевский совет, где эти выборы и должны проводиться, и Палата счетов[1163]. Хотя указ о выборах служителей Казначейства существенно поздний в сравнении с другими верховными ведомствами, ничто не мешает предположить, что он лишь узаконил реальную практику. Кабошьенский ордонанс расширил круг выборщиков, придавая их решению еще большую коллегиальность. В двух разделах ордонанса, где речь идет об отборе служителей Казначейства, выборы предписывалось проводить в Палате счетов под председательством канцлера и с участием членов Королевского совета и Парламента. В других разделах, где говорится о выборах менялы казны (генерального сборщика) и клерка (контролера), форма выборов предписывается та же: те же канцлер, Палата счетов, Королевский совет и Парламент, т. е. ведомства, в совокупности образующие Королевскую курию[1164].

В этих разделах кабошьенского ордонанса — и здесь кроется ключ к пониманию специфики финансовой сферы в исследуемый период, влияющей напрямую на стратегии комплектования ее служителей, — вводимая форма выборов уравнивала ведомства ординарных (домениальных) и экстраординарных (налоговых) сборов. Служителей обоих ведомств следовало избирать единообразно: канцлер, Королевский совет, Парламент и, главное, Палата счетов.

Однако налоговое ведомство задолго до Казначейства оказалось затронутым процедурами конкурсного отбора, что вполне объясняется растущей значимостью именно этих статей денежных поступлений. Налоговая сфера отличалась большей сложностью, когда в ведение той или иной службы передавались разные по своей природе источники поступлений в королевскую казну. В силу этой сложности целесообразнее рассмотреть каждое звено в отдельности.

Начнем с такого чисто бюрократического источника поступлений в королевскую казну, как денежные отчисления от изготовления королевскими служителями на местах различных актов (оплата их написания и скрепления печатью). Такая служба находилась в виконтствах и называлась «письма и печати виконтства» (Seaulx et Escriptures des Vicontez). Эта служба по ордонансу от 7 января 1408 г. должна была замещаться путем конкурсного отбора, который осуществлялся бы в Палате счетов и в присутствии членов Королевского совета[1165]. Второе упоминание службы печатей и письмоводителей сделано в кабошьенском ордонансе, где с целью покончить со злоупотреблениями сенешалей, бальи и прево, прибравших себе эту службу ради извлечения выгоды, вводилась процедура выборов (esleccion) хранителей печати, и эти выборы целиком передавались во власть все той же Палаты счетов как главной защитницы королевского домена[1166].

Переходя к служителям, отвечающим за различные по характеру налоги, напомним, что они делились на собственно сборщиков (receveurs) и на учрежденных Штатами 1355 г. раскладчиков налогов — элю. Служба сборщиков достаточно рано, явно ввиду повышения ее значимости, начинает комплектоваться через процедуру выборов. Указ Иоанна Доброго от 14 июля 1350 г. предписал чиновникам Палаты счетов отбирать сборщиков налогов «через выборы»[1167]. Однако затем конкурсный отбор перешел в коллегиальное ведение Палаты счетов и Казначейства при соучастии членов Королевского совета[1168]. Такая процедура выборов соответствовала духу проводимых «мармузетами» реформ, где отбор должны были осуществлять профессионалы-чиновники, а спустя десятилетие выборы уже целиком перешли в их ведение, без какого-либо участия Королевского совета[1169].

Разумеется, периодическое понижение роли Королевского совета и усиление роли специализированных ведомств диктовалось не только логикой развития бюрократической сферы, но и обострением давления знати на корону. Именно поэтому факт участия Королевского совета, если оно еще сохранялось, становится показателем борьбы за контроль над администрацией.

Подтверждением тому служит эволюция форм комплектования элю — выборных раскладчиков налогов в городах и диоцезах. Учрежденные Штатами 1355–1358 гг. службы элю первоначально передавались полностью на усмотрение депутатов. Великий мартовский ордонанс 1357 г. предписывал отныне назначать элю только путем выборов, причем их должны были осуществить сами депутаты трех сословий. И даже на Штатах в Компьене в мае 1358 г., созванных под эгидой Карла и весьма лояльных власти, депутаты добились обещания отныне назначать на эту службу только путем выборов, которые также должны проводить представители сословий[1170]. Когда элю перешли под власть короны, по указу от 9 февраля 1388 г. их следовало комплектовать путем выборов, осуществляемых в Палате счетов с участием членов Королевского совета и генералов финансов из Налоговой палаты. А по ордонансу от 7 января 1408 г. выборы уже целиком перешли во власть Налоговой палаты[1171].

В Налоговой палате практически с самого ее оформления были введены выборы как форма замещения вакансий. В изданной 11 марта 1389 г. Инструкции по сбору налогов прописана процедура отбора генералов-мэтров финансов с участием самих генералов финансов, которые, как сказано в указе, «лучше, чем кто-либо другой, знают, кто им будет здесь полезен»[1172]. Однако в указе от 28 апреля 1407 г. отбор генералов финансов передается в ведение короля и его Совета, причем на этот раз уточняется, кто именно из членов Совета участвует в выборах. И это уточнение проясняет истинную подоплеку усиления влияния Королевского совета на отбор служителей в сфере финансов, требующей специальных знаний. В указе говорится, что отбор делается «по мнению и обсуждению многих близких нам из нашего линьяжа, кто участвовал в голосовании (scrutine), проводившемся лично королем» (par nous en notre personne). В той борьбе за первое место у трона больного короля Карла VI между принцами крови, достигшей апогея в период войны бургиньонов и арманьяков, контроль за денежными поступлениями в казну являлся одной из главных целей. Таким образом, перспектива поставить свою клиентелу в Налоговую палату сыграла роль в усилении роли Королевского совета, в ущерб участию собственно чиновников-профессионалов. И когда 7 января 1408 г. издавался общий ордонанс о королевской администрации, форма отбора служителей Налоговой палаты осталась без изменений: выборы проводил сам король в Совете[1173].

Подтверждением этого предположения о целях передачи комплектования Налоговой палаты в исключительное ведение короля и его Совета, главным образом, членов королевской семьи, является процедура комплектования налогового суда, который еще больше нуждался в профессионалах. Принцип выборности всех его членов — президента и советников — впервые упоминается в большом ордонансе от 7 января 1408 г. Поскольку мною не обнаружено более раннего указа, регулирующего процедуру выборов, то трудно понять, фиксируется ли здесь уже существовавшая процедура или вводится новая. В любом случае, для нас важно, что выборы президентов и советников налогового суда также предписано проводить в Королевском совете, хотя и по принципу профессиональной пригодности кандидатов[1174].

Однако кабошьенский ордонанс, пронизанный планом улучшения королевской администрации, предлагал иную процедуру выборов, в которой усиливал роль профессионалов судопроизводства. Хотя остается участие Королевского совета, сами выборы проводит канцлер в Палате счетов[1175]. И эта решающая роль профессионалов впоследствии будет только укрепляться: после отмены кабошьенского ордонанса король издал отдельный указ о процедуре отбора служителей налогового суда, в котором передал ее целиком в ведение самой этой палаты. Такая мера объясняется в указе стремлением улучшить профессиональный состав суда, где «в прежние времена многие получали от нас письма посредством могущественных друзей» (par puissanse de leurs amis). Таким образом, процедура конкурсного отбора служителей налогового суда, проводимая самими его служителями, должна была гарантировать профессионализм и политическую нейтральность новоизбранных чиновников[1176].

Наконец, обратимся к двум главным куриям королевства — к Палате счетов и Парламенту, процедуры комплектования которых с наибольшей адекватностью отражают их высокое положение в иерархии ведомств и служб короны Франции.

Выборы как форма комплектования Палаты счетов упоминаются довольно поздно даже в сравнении с другими ведомствами — в указе от 18 августа 1406 г., однако в нем говорится, что выборы проводились в Палате счетов «издавна» (de toute ancienneté) и данный указ вызван лишь намерением короля исправить два своих прежних указа[1177]. Процедура отбора описана так: при появлении вакансии мэтры счетов выбирали одного-двух наиболее подходящих людей и представляли их имена на утверждение королю, который полностью полагался на их мнение о кандидатах[1178]. Такая процедура отбора свидетельствует в пользу наибольшей автономности этой палаты, какая только возможна была в данный период.

Показательно, что в ордонансе от 7 января 1408 г. процедура комплектования Палаты счетов не изменилась ни на йоту: служители ведомства имели монопольное право самим избирать коллег на появляющиеся вакансии исходя из выработанных ими параметров оценки кандидатов. Важно, что это подтверждение процедуры носило ситуационный характер: на момент составления указа в Палате возник спор между двумя клерками за должность мэтра-советника, и король распорядился сделать выборы самим чиновникам Палаты[1179].

В последующей борьбе внутри королевской семьи за доступ к казне и финансам короны эти прерогативы Палаты счетов оказались под угрозой. Хотя она сохранила право участвовать в процедуре выборов своих служителей, но наряду с чиновниками-профессионалами на отбор могли влиять уже и члены Королевского совета, в том числе принцы крови. Впервые эта новая процедура отбора установилась на пике войны бургиньонов и арманьяков: в указе от 14 июля 1410 г. вакансии в Палате счетов надлежало замещать путем выборов, осуществляемых ею в присутствии членов Королевского совета и «других советников»[1180].

Было ли это изменение процедуры попыткой вмешаться в комплектование со стороны враждующих кланов и партий или, наоборот, стремлением гарантировать лояльность выборов путем усиления коллегиальности принимаемых решений, с уверенностью сказать трудно. Тем более что в двух последующих указах, где упоминаются выборы в Палате счетов, фигурируют поочередно обе процедуры. В указе, изданном спустя год после упомянутого выше, восстанавливалась прежняя «незапамятная» процедура: Палата счетов самостоятельно выбирает наиболее подходящих с ее точки зрения чиновников. В преамбуле указа содержится существенное пояснение этому «восстановлению» ее прерогатив: «для доброго управления и явной пользы» короля и королевства передать право замещать все и всякий раз образующиеся вакансии в Парламенте и в Палате счетов «через мнение и обсуждение людей этих курий»[1181]. Однако кабошьенский ордонанс, который максимально широко распространил принцип выборности, в то же время, как и в иных ведомствах, ограничил прерогативы Палаты счетов в пользу усиления роли канцлера и Королевского совета[1182]. Конечно, изданный в период восстания, в котором тон задавали бургиньоны, он мог пойти навстречу устремлениям герцога Бургундского контролировать королевскую казну. Однако общая направленность кабошьенского ордонанса на улучшение работы органов администрации препятствует столь однозначной трактовке. Даже если это и было уступкой герцогу Бургундскому, то скорее мнимой и поверхностной, поскольку укрепляло принцип коллегиальности выборов.

Как можно заметить, Палата счетов идет нередко в королевских указах «в одной связке» с Парламентом, чьи прерогативы в сфере комплектования являлись одновременно образцом и недосягаемой вершиной для всех остальных ведомств короны Франции.

Парламент превращается в самостоятельную и самовосполняющуюся структуру достаточно рано, причем последующее внедрение практики выборов явилось лишь высшим выражением давней прерогативы верховного суда. Значимость правосудия для верховной власти диктовала необходимость отбора наиболее квалифицированных, опытных и лояльных людей.

Принцип отбора служителей Парламента с участием самих его членов впервые был сформулирован в ордонансе от 8 апреля 1342 г. Трудно сказать, какими критериями до этого руководствовался «король в своем Большом совете», выбирая каждый год состав Парламента, и обходился ли он без рекомендаций самих членов суда, но отныне эти вероятные рекомендации получили правовую санкцию. Статья 7 ордонанса учреждала комиссию, которая должна была в конце каждой сессии Парламента определять численность палат и их поименный состав на следующую сессию. Эта комиссия являла собой образец коллегиального выбора профессионалов: его должны были осуществить канцлер, все три президента Парламента и десять советников, клириков и мирян, из состава Королевского совета[1183]. А вскоре ордонанс от 11 марта 1345 г. превратил Парламент целиком в самовосполняющуюся структуру: отныне король обещал не назначать в него никого без согласия канцлера и членов верховного суда, которые должны признать кандидата «пригодным исполнять эту службу»[1184]. Однако в конце текста ордонанса сказано, что служители ведомства «избраны на Королевском совете». Таким образом, этот основополагающий ордонанс содержит двусмысленность: он был принят в Королевском совете, который определил численный и именной состав Парламента, однако, по сути, элиминировал на будущее влияние сеньориального элемента на выбор служителей верховного суда, передавая его полностью на усмотрение самих профессионалов. С этого времени в Парламенте устанавливается система кооптации, т. е. конкурсного отбора по мере появления вакансий, а не как прежде — полного выбора всего состава верховной курии государства.

Отныне процедура отбора служителей верховного суда не менялась: в него мог быть назначен королем лишь тот, кто признавался «годным и состоятельным» самим ведомством и канцлером как главой верховного суда и всей гражданской администрации. Регламент о Парламенте, изданный «мармузетами» 5 февраля 1389 г., подтвердил эту форму комплектования, более того, распространил ее на всех служителей верховного суда. В этом же регламенте впервые описана собственно процедура отбора: если кандидатов на вакансию несколько, то следует «выбирать лучшего»[1185].

Права и обязанности Парламента при отборе чиновников были обобщены в ордонансе от января 1401 г. Статья 18 гласила: «Отныне, когда место президента или другого чиновника Парламента будет свободно, те, кто будет принят, должны быть отобраны и приняты путем голосования (scrutine); канцлер должен явиться в Парламент, и в его присутствии будут проводиться выборы;… чтобы выбирались подходящие к месту люди без какого-либо покровительства или пристрастия; а также, чтобы при прочих равных условиях предпочтение отдавалось бы дворянам (de nobles personnes) и чтобы, если это возможно, чиновники были от всех областей нашего королевства, ибо в каждой местности свои кутюмы, так чтобы от каждой области в нашем Парламенте был бы человек, знающий кутюмы и сведущий в них»[1186].

Процедура была следующей: из кандидатов выбирали одного-трех, затем их имена передавались на утверждение королю, который либо автоматически назначал единственного представленного кандидата, либо одного из трех[1187]. Обычно кандидатов располагали в списке по числу набранных на выборах голосов, однако король мог дать место не первому, а, скажем, третьему из списка, и это не считалось нарушением прерогатив Парламента, ведь все три кандидатуры были признаны достойными, а король оставался всегда главным арбитром[1188].

Однако по мере обострения политической борьбы в эту процедуру было внесено новшество, убедительно раскрывающее истинную цель внедрения практики выборов, проводимых самими чиновниками, — защиту Парламента от давления кланов и знати. Указ от 3 января 1410 г. сводил участие короля к минимуму: выборы должны были сопровождаться всесторонним обсуждением кандидатур в присутствии канцлера, и если какой-то кандидат получал большинство голосов, то он сразу же мог быть приведен к присяге[1189].

С этой точки зрения кабошьенский ордонанс, как и в случае с Палатой счетов, представлял собой шаг назад, пытаясь восстановить давно элиминированный законодательством контроль со стороны Королевского совета за выборами в Парламенте. Хотя статьи этого ордонанса во многом повторяют прежние нормы и положения, одна деталь свидетельствует об уступке интересам враждующих кланов бургиньонов и арманьяков. Статья 153 предписывала осуществлять выборы «в нашей курии (Парламента) в присутствии канцлера и членов Большого совета»; а статья 210 — выбирать на вакансии в Палату прошений Дома короля канцлеру, членам Совета, Палаты прошений Дворца и представителям Парламента и Палаты счетов[1190].

Весьма показательно в этом плане, что созданные под властью дофина Карла после 1418 г. органы власти в Бурже и в Пуатье старались следовать установившимся нормам с целью дополнительной легитимации собственных, поначалу эфемерных претензий, создавая контраст с Парижем: и в Парламенте в Пуатье, и в последовательно учреждаемых в других областях парламентах персонал комплектовался исключительно через процедуру выборов, осуществляемых самими судейскими чиновниками[1191].

Преодоление королевской схизмы и восстановление единства Парламента выразилось, в том числе, и в возврате к освященной незапамятной традицией практике выборов на вакантные должности, осуществляемых в присутствии канцлера самими членами верховного суда. В этот период законодательно фиксируется и максимальная самостоятельность Парламента: отныне присутствие канцлера на выборах больше не является обязательным[1192].

Эту новую процедуру выборов служителей верховного суда подтвердил затем и Людовик XI, подчеркнув в преамбуле указа стремление «следовать древним ордонансам предков»: при появлении вакансии в Парламенте как можно быстрее собраться двумя палатами (Верховной и Следственной) и выбрать одного-трех «наиболее достойных и состоятельных», в присутствии канцлера, «если он в Париже и желает или может на них присутствовать»[1193]. Таким образом, к концу исследуемого периода Парламент достиг максимума прав в сфере комплектования своих кадров, став полностью автономной структурой.

Об авторитетности процедуры выборов как способа назначать наиболее достойных и пригодных для королевской службы людей свидетельствует единичная попытка в исследуемый период внедрить конкурсный отбор и для членов Королевского совета, предпринятая в кабошьенском ордонансе. Поскольку в его состав входили две группы лиц — принцы крови и знать, по рождению и статусу имеющие на это право, а также королевские должностные лица по отбору и воле самого короля, — то для последних было решено ввести конкурсный отбор[1194]. При всей эфемерности эта попытка показывает, насколько выборы приобрели статус самой легитимной формы комплектования институтов королевской власти.

В какой мере эти нормы реализовывались на практике? Вопрос отнюдь не праздный. Хотя королевское законодательство в Средние века следовало за практикой больше, чем формировало ее, тем не менее, анализ законодательных норм соучастия чиновников в комплектовании нуждается в соотнесении с реальными процедурами.

Ввиду обширности этой темы, неравномерности сохранившихся архивов и частичной изученности некоторых звеньев королевской администрации, ограничусь лишь двумя наиболее репрезентативными, хоть и контрастными службами — канцлера и членов Парламента. Выбор оправдан еще и тем обстоятельством, что именно эти два звена в структуре королевской администрации первыми использовали процедуру выборов путем голосования в правление Карла V Мудрого. И тут мы сталкиваемся с первым противоречием между законодательными нормами и практикой.

После тщательного исследования корпуса королевских указов мне не удалось обнаружить ни одного, вводящего процедуру выборов канцлера. О них не упоминается также ни в одном из больших ордонансов, посвященных королевской администрации. А между тем, именно выборы канцлера Гийома де Дормана 21 февраля 1372 г. были вторыми, после выборов в Парламенте, в истории королевской администрации[1195]. Это первое противоречие влечет за собой и второе, заключающееся в естественном вопросе: что же нового в конкурсный отбор королевских чиновников внес Карл V Мудрый, вдохновленный Аристотелем?

Начнем со второго. Хотя конкурсный отбор, введенный еще Филиппом IV Красивым в краеугольном ордонансе от 23 марта 1302 г., изначально и вплоть до отмены процедуры выборов означал только всестороннее обсуждение и изучение профессиональных качеств и достоинств кандидата на предмет его пригодности для данной службы, при Карле V Мудром он трансформируется в процедуру голосования с учетом мнения каждого выборщика и точным подсчетом голосов[1196]. При этом кандидатур по-прежнему не обязательно должно насчитываться несколько, но это новшество делало принятое решение более коллегиальным и политически нейтральным.

В этой связи появление при Карле V Мудром процедуры выборов канцлера и не нуждалось в особом указе, поскольку они не противоречили букве и духу установившихся правил. В самом деле, выборы никогда не отменяли решающей роли короля и его Совета в комплектовании управленческих кадров; а требуемое соучастие профессионалов выразилось в приглашении на выборы в Королевский совет 21 февраля 1372 г. представителей верховных ведомств, выделившихся из Королевской курии[1197]. Однако для легитимации новой процедуры голосования именно участие самого монарха, а также применение ее к главе всей королевской администрации, сыграло решающую роль. Тем более, что процедура выборов канцлера с участием трех главных ведомств — Совета, Парламента и Палаты счетов — оказалась недолговечной: трижды примененная при Карле V Мудром (21 февраля 1372, 11 июля 1373 и 20 ноября 1373 гг.), она была использована при его сыне всего дважды[1198]. Однако в период англо-бургиньонского правления традициям королевской администрации был нанесен ощутимый удар, в том числе и в этой сфере. Сначала герцог Бургундский сделал в 1418 г. канцлером своего ставленника Эсташа де л'Атра, а в 1420 г. регент королевства Генрих V заменил его на Жана Ле Клерка; наконец, в 1425 г. канцлером был назначен Луи Люксембургский, епископ Теруана. Требования чиновников Парламента к властям соблюдать процедуру выборов представляли собой скорее отчаянную попытку сохранить видимость законности без надежды оказать реальное влияние на сделанный властями выбор[1199].

Таким образом, хотя сама процедура выборов канцлера, введенная при Карле V Мудром, сыграла большую роль в утверждении практики голосования на должности в королевской администрации, она изначально была обречена на мимолетность ввиду особой близости канцлера к персоне монарха. С другой стороны, сменить одного чиновника, даже и высокопоставленного, было намного проще, чем навязать свою волю корпорации из ста судей в Парламенте.

В этом контексте процедура выборов на вакансии в Парламенте оказалась наиболее стабильной, эффективной и значимой для становления института королевской службы. Проделанное мной исследование этой практики в первой трети XV в. убедительно показало реальное применение норм королевского законодательства в отборе на все вакансии в верховном суде — от секретаря до президента, включая королевского адвоката и генерального прокурора[1200]. На основании этого анализа можно констатировать ряд существенных особенностей практики выборов в Парламенте. Во-первых, применение означенной процедуры было далеко не бесконфликтным и требовало от служителей верховной инстанции осознанных и целенаправленных усилий, что свидетельствует в пользу приверженности парламентариев полученным прерогативам как отражению статуса ведомства. Во-вторых, некоторая двусмысленность норм законодательства, касающаяся баланса сил между Парламентом и королем, за которым остается последнее слово, в реальности составляла стержень всех конфликтов вокруг появляющихся вакансий. Если по нормам указов Парламент должен был представлять на утверждение королю либо одного кандидата, либо на выбор двух-трех, то случалось и наоборот: король называл двух-трех людей, из которых Парламент путем голосования выбирал «наиболее достойного». Однако конкурсный отбор никогда не отменял права короля единолично назначать людей на вакансии в верховном суде, о чем свидетельствует соответствующая практика даже в период расцвета применения выборов в Парламенте[1201]. В третьих, роль канцлера в период политической борьбы бургиньонов и арманьяков постепенно снижалась. Хотя по нормам указов он обязан был всегда присутствовать на выборах в Парламенте, там пытались свести его участие к минимуму[1202]. В-четвертых, в полном согласии с отмеченной выше тенденцией в законодательстве и на практике в период королевской схизмы два параллельных Парламента — в Париже и в Пуатье — составляли полный контраст. Если в Париже при систематических задержках жалованья и при небрежении властей выборы просто теряют свою актуальность, то в Пуатье они являются главной формой замещения вакансий. В Париже в течение 18 лет схизмы выборы имели место 21 раз, причем 12 раз в том самом 1418 г., когда с августа по декабрь распущенный и снова набиравшийся Парламент доукомплектовывал свой состав. На остальные 17 лет приходится всего девять случаев выборов[1203]. А в Пуатье выборы проводились 59 раз (почти в три раза больше), причем регулярно на всем протяжении 18-летнего периода[1204]. Наконец, получение должности через выборы ставило чиновника на ступень выше тех, кто был назначен иначе, что отражало в практике Парламента политические представления эпохи о выборах как наиболее достойном способе комплектования администрации[1205].

В целом, процедуры конкурсного отбора отвечали тенденциям профессионализации и автономизации королевской администрации. Они органично вытекали из системы контроля за комплектованием и имели прочную основу — совпадение интересов короны и чиновников, в том числе и в контексте противостояния давлению знати. Однако, как и во властных прерогативах, здесь отчетливо видна тенденция периодически переподчинить ведомства контролю короля и знати (Королевский совет). С другой стороны, права ведомств в сфере комплектования обозначили тенденцию будущей апроприации должностей чиновниками.

Типизация достоинств королевских должностных лиц

Возникновение процедур конкурсного отбора чиновников предполагало выработку критериев, предъявляемых к служителям короны Франции. А различные формы соучастия самих чиновников в этом отборе отводили именно им решающую роль в процессе типизации достоинств королевских должностных лиц. Эти критерии, процесс их выработки и его последствия не становились до сих пор объектом специального исследования[1206], а между тем, они сыграли немалую роль в профессионализации королевской администрации и складывании социальной группы чиновничества.

В истоке требования к чиновникам диктовались задачами повышения авторитета королевской власти и оттого исходили из области морали. По ордонансам Людовика IX Святого 1254–1256 гг. королевским служителям запрещалось богохульствовать, играть в кости и в шахматы, предаваться блуду и посещать питейные заведения. Кроме того, сенешали и бальи не должны были терпеть у себя в подчинении лиц нечестных, вороватых, корыстных и «полных прочих грехов», обязуясь их наказать и даже удалить со службы[1207].

Ни в коей мере не умаляя значения этих ограничений, призванных распространить нравственный идеал святого короля на его служителей, нельзя не видеть, что предъявляемые к чиновнику требования еще не содержали в себе качеств профессионального порядка. Первые ростки такого рода достоинств королевских должностных лиц появляются лишь в ордонансе Филиппа Красивого от 23 марта 1302 г.

Следовательно, между 1254 и 1302 гг. произошел сдвиг в сторону выработки профессиональных требований, предъявляемых к королевским служителям. Такие требования, естественно, могли быть сформулированы только в среде самих служителей. Это находит подтверждение в трудах королевских чиновников, написанных именно в данный промежуток времени: в трактате «Книга о правосудии и судопроизводстве» и в «Кутюмах Бовези» Филиппа де Бомануара. В этих трактатах юристов на службе короне Франции впервые до появления их в законодательных актах формулируются новые требования к служителям, где моральные достоинства начинают соседствовать с профессиональными качествами. В «Книге о правосудии и судопроизводстве» речь идет о службе прево, у Бомануара — о службе бальи, и в обоих случаях эти должностные лица должны сочетать в себе моральные и профессиональные достоинства. Прево, по мысли автора «Книги о правосудии…», опирающегося на Дигесты Юстиниана, должен быть допущен к службе на основании его «разума, верности и мудрости»[1208]. Бомануар же, начиная свой трактат с описания идеального бальи, выставляет целых десять обязательных качеств: мудрость, набожность, доброта, терпение, смелость, щедрость, исполнительность, осведомленность, бережливость и верность. В столь развернутой программе, начертанной выходцем из семьи потомственных служителей короны Франции, кто уже осознанно избрал эту службу, проступают реальные черты самосознания складывающейся группы, профессиональные достоинства и даже некоторая ответственность перед обществом[1209].

Присутствие в обоих трактатах верности, разума и мудрости в качестве добродетелей идеального королевского служителя свидетельствует о присоединении к фундаментальному требованию — верности сеньору — зачатков профессиональных достоинств, раз знания чиновника и его ответственность за порученное дело приобретают не меньшее значение[1210].

Хотя верность королю сохранилась в наборе качеств служителя короны на всем протяжении исследуемого периода, однако с 1302 г. она фигурировала только в сочетании с другими качествами, имеющими отношение к собственно профессиональным достоинствам чиновника. Эти новые по своему характеру достоинства нередко выражались в достаточно общей, абстрактной формулировке. В первой такой формулировке в ордонансе от 23 марта 1302 г. на службу бальи, сенешалей и других королевских чиновников на местах предписывалось назначать людей «мудрых, верных и состоятельных»[1211]. Согласно Одару Моршену, для получения должности необходимы как минимум два обязательных условия: «должность должна быть вакантной, а тот, кому она дается, должен быть состоятелен». Формуляр королевского письма о даровании службы сочетал бюрократический и личностный принципы комплектования: «пока он нам угоден» и «если он подходит к службе»[1212].

Таким образом, пригодность к службе становится ограничителем произвола монарха, хотя и дающего службу тому, кто ему угоден, однако вынужденного принимать во внимание и профессиональные достоинства кандидата. Вот как формулировались эти достоинства для разных королевских служб: для представителей на местах — «пригодные», для управителей доменом — «подходящие к статусу и характеру должности и годные по личным качествам», для финансовых служителей на местах — «лучшие, самые мудрые и самые верные», для служителей монетного ведомства — «добрые и честные», для сборщиков налогов — «добрые, мудрые, справедливые, разумные и верные», для служителей Канцелярии — «добрые, мудрые, честные, благоразумные и верные», для Палаты счетов — «хорошего и доброго образа жизни, подходящие и пригодные люди», для Парламента — «добрые и почтенные, годные и подходящие»[1213]. Все эти и подобные им определения могли варьировать от указа к указу.

За каждым из этих определений стоял конкретный и понятный современникам смысл. Сложившиеся в некоторые устойчивые сочетания такие определения качеств королевских служителей отражали новый образ верховной власти и самоидентификацию ее должностных лиц. Исследуя специфику самоидентификации служителей Парламента в первой трети XV в. через устоявшиеся формулировки достоинств парламентариев, я сделала вывод об инициативе самих чиновников в выработке этих формул[1214]. Расширение исследовательского поля и обращение к более широкому кругу источников позволяет скорректировать это утверждение. Используемые в Парламенте формулы достоинств его служителей — «пригодный, состоятельный, подходящий» и т. д. — предписывались королевским законодательством в качестве обязательных критериев отбора на королевскую службу. С этой точки зрения они не являлись в строгом смысле слова изобретением самих парламентариев. Однако формулировка этих требований и встающий за ними контекст профессиональной пригодности к службе могли исходить только из среды профессионалов, составлявших тексты указов и производивших отбор.

О том, что все эти определения качеств чиновника являлись вовсе не фигурой речи, а обязательной формулой назначения, свидетельствует комментарий Одара Моршена: «в указах о должностях следует с наибольшей точностью рекомендовать или хвалить того, кому эта должность дается, за достоинства, подобающие должности и ему; как то капитана следует хвалить за храбрость, благоразумие, за заслуги в войне; сборщика — за верность, честность; судью — за пригодность, грамотность, честность, любовь к правосудию; и также других. Если же это незначительные службы или скромные и малоизвестные люди, достаточно просто (написать) "по благоприятному докладу нам от такого-то", не добавляя "о его разуме, верности" или другие вещи»[1215].

Анализ этих требований и их эволюции уместнее построить по отдельным ведомствам и службам. Начать стоит, естественно, с сенешалей и бальи, первых, по отношению к кому в законодательстве были сформулированы критерии отбора профессионального свойства. Ордонанс Филиппа Красивого от 23 марта 1302 г. установил, что отныне на должности сенешалей и бальи будут назначаться только «добрые и почтенные люди, сведущие в древних обычаях королевства»[1216]. Вновь эта тема актуализируется в период реформ «мармузетов»: в ордонансе о сенешалях и бальи от 5 февраля 1389 г. первый же пункт определяет набор качеств, требуемых от этого важнейшего звена в структуре королевской администрации. Согласно ордонансу, сенешали и бальи отныне должны быть «верными и мудрыми людьми»[1217]. Как видим, простое знание законов королевства теперь заменяет более возвышенная «мудрость», которая призвана сочетать знания и опыт. О такой трактовке «мудрости» свидетельствует следующее определение качеств сенешалей и бальи в ордонансе от 7 января 1401 г.: «люди почтенные, мудрые, опытные и сведущие в деле правосудия, учитывая местность и область, где они будут судить»[1218]. Таким образом, с самого начала заявленная профессиональная пригодность сенешалей и бальи, варьируясь в определениях, осталась неизменной на всем протяжении исследуемого периода[1219].

Обращает на себя внимание тенденция предъявлять требования профессиональной пригодности и к наместникам (лейтенантам), которых сенешали и бальи имели право выбирать себе сами: в ордонансе от 23 марта 1302 г. им рекомендовалось «в случае нужды… назначать людей пригодных и честных, и из числа родившихся здесь же»[1220]. Впоследствии право передать исполнение своих функций другому лицу в сенешальстве и бальяже ограничивалось следующими параметрами: это должны быть «люди состоятельные и пригодные, на его страх и риск», т. е. за счет того, кто сам находит себе наместника[1221]. В любом случае, установление пригодности и состоятельности лейтенантов передается на усмотрение самих сенешалей и бальи, которые исходили из собственных представлений об этих качествах.

Профессиональная пригодность появляется и в наборе качеств прево, хотя и чуть позднее, чем у сенешалей и бальи: в указе от августа 1353 г. сказано, что отныне на эту службу будут назначать «людей мудрых и достойных веры, кто способен отправлять правосудие»[1222]. В кабошьенском ордонансе к этим качествам добавилась и социальная характеристика прево, сближающая его с лейтенантом сенешаля и бальи: рекомендовалось назначать прево из числа местных жителей «или ближайшей округи»[1223].

В наборе требований, предъявляемых к аудиторам парижского Шатле, нашли отражение и судебные функции. Указ от сентября 1377 г., изданный с целью восстановить добрые обычаи старины, оговаривал, что «издавна службы аудиторов Шатле давались мудрым и доблестным людям, большой сдержанности, верности и осмотрительности», и предписывал назначать «добрых и состоятельных людей»[1224]. Служба сержантов Шатле, как и аналогичная служба в сенешальствах и бальяжах, получила список параметров отбора в указе Карла VI от 20 января 1390 г., целью которого было также возвращение к прежним добрым обычаям. В нем подчеркивалось, что «издавна на должности сержантов назначали людей состоятельных, верных и честных, старательных и обеспеченных». Под последним качеством подразумевалась буквально материальная обеспеченность, и, следовательно, вводился имущественный ценз, поскольку назначаемый обязан был подкрепить службу залогом в 200 парижских ливров в качестве гарантий казне[1225]. Впоследствии эти критерии не расписываются так подробно: в кабошьенском ордонансе 1413 г. сержантами в превотстве Парижа рекомендуется делать «самых состоятельных и подходящих», и такая лаконичная формулировка говорит о типизации качеств, которые уже не нужно перечислять[1226].

Наконец, в большом регламенте о Шатле от 1424–1425 гг., составленном в период королевской схизмы служителями Парламента, появились требования и к другим службам столичной администрации: на должности клерков (секретарей) по уголовным делам следовало назначать «людей состоятельных и подходящих», а на должности конных сержантов — лиц грамотных («умеющих читать и писать»)[1227]. Таким образом, и на местном уровне разные должности требовали от кандидатов специфических качеств, диктуемых характером службы.

Домениальная служба хранителей королевских вод и лесов также со временем предъявляет к претендентам требования профессионального свойства. В общем регламенте о водах и лесах от сентября 1376 г. они выглядят следующим образом: мэтры вод и лесов должны быть «людьми доброго разума и достоинства, образа жизни и репутации»; кроме того, они обязаны «иметь знание кутюмов и обычаев данной области», т. е. главными были репутация и профессиональные знания человека, наделенного судебными полномочиями[1228].

Переходя к верховным ведомствам короны и подчиненному им персоналу на местах, следует отметить наибольшее внимание в указах к налоговой и финансовой сферам, которые развивались наиболее бурно, сложно и во многом хаотично. С другой стороны, чиновники именно этих ведомств подвергались наибольшей критике и контролю общества, весьма неохотно признававшего за формирующимся государством право залезать в карманы подданных.

Начнем с небольшого по численному составу ведомства казны. Требования к служителям Казначейства были сформулированы достаточно поздно и в связи с приостановкой его судебной компетенции: в указе от 4 июля 1404 г. говорилось, что «должность казначея очень почтенная и требует от ее исполнителя очень большого разума, соблюдения тайны и умения»[1229]. В ордонансе от 7 января 1408 г. о казначеях сказано, что они должны быть «мудрыми, честными, богатыми и опытными в деле как правосудия, так и финансов»[1230]. Практически такие же качества казначеев были сформулированы и в кабошьенском ордонансе: «добрые, мудрые, платежеспособные и состоятельные»; меняла, именуемый также генеральным сборщиком доходов с домена, должен быть «честным, мудрым и богатым», а клерк или контролер финансов — «честным, мудрым и состоятельным»[1231]. Впоследствии, когда Людовик XI решил учредить службу четвертого советника с судебными полномочиями, он в эдикте от 4 августа 1463 г. так определил достоинства назначенного им мэтра Гийома де ла Э (de la Haye): «лиценциат в писанном и кутюмном праве… по докладу о его разуме, грамотности, состоятельности, честности и большом усердии»[1232].

Особое внимание хотелось бы обратить на два требуемых от финансовых служащих качества — на имущественный ценз, хотя и довольно расплывчатый, и на умение хранить секреты. Последнее мы найдем практически во всех ведомствах, так или иначе связанных с финансами короны Франции, и оно представляется мне имеющим прямое отношение не столько к нравственному, сколько к профессиональному достоинству чиновника. Обязанность хранить в секрете состояние королевской казны, доходов и расходов короля довольно рано превращается в норму должностного поведения финансового чиновника. И тот факт, что кандидат на такую должность обязан был как-то доказать свою способность хранить секреты, свидетельствует об этом требовании как о критерии профессиональной пригодности к данной службе.

Требования к чиновникам монетного ведомства были сформулированы всего один раз, в большом ордонансе от 7 января 1408 г., и сводились к уже ставшей стандартной формуле — «добрые и состоятельные»[1233].

Переходя к сфере налогов и податей, стоит обратить внимание на многочисленные упоминания качеств сборщиков, которые превращаются в основное звено финансовой администрации короны Франции. Уже в первом ордонансе, знаменующем выделение из Королевской курии Палаты счетов (февраль 1320 г.), говорится о том, кто имеет право претендовать на должность сборщика: на этот момент требования сводились к формуле: «самые лучшие и самые мудрые и самые верные люди, каких только можно найти, и чтобы они не были чужаками в королевстве»[1234]. Если первые три требования сочетают в себе патримониальный и зачатки бюрократического принципов комплектования, то заслон чужеземцам представляет собой нечто весьма оригинальное, свидетельствуя о стремлении короны Франции заручиться гарантиями лояльности собирателя налогов. Впоследствии эти гарантии корона видела в отборе на службу лиц из числа местных жителей (трансформация запрета на чужеземцев). В ордонансе от февраля 1379 г. ординарные сборщики налогов должны были быть «добрыми буржуа, почтенными и укорененными»; в ордонансах от 7 января 1401 г. и 7 января 1408 г. дважды дословно повторены такие качества: «добрые люди, состоятельные и хорошей укорененности, и если возможно, были бы из той же области, где будут делать сбор»[1235].

С середины XIV в. к ординарным сборщикам домениальных поступлений добавилась служба элю для раскладки экстраординарных налогов. И если на Штатах 1355 г. их качества были сформулированы вполне стандартно[1236], то позднее они стали аналогичными службе ординарных сборщиков, что свидетельствует об унификации требований, предъявляемых к финансовой администрации. В ордонансе от 7 января 1408 г. требования к элю выглядят так: «добрые буржуа, почтенные и честные, из тех мест, где они и будут собирать (налоги)», а в кабошьенском ордонансе: «добрые люди, богатые и честные, из мест, где они будут избраны»[1237].

О типизации качеств служителей налогового ведомства на местах свидетельствует ордонанс от 21 ноября 1379 г., касающийся налоговой администрации. Первый пункт ордонанса предъявлял ко всем чиновникам — элю, сборщикам, контролерам и другим — требование быть «состоятельными в умении хранить секреты, в верности и усердии… добрыми и подходящими»[1238]. В инструкции о сборе налогов их качества определялись как «добрые, почтенные и состоятельные люди, имеющие опыт в этом (деле) и сведущие в деле правосудия»[1239].

Качества служителей Налоговой палаты были сформулированы в указе об ее учреждении (28 февраля 1389 г.): «разум, благоразумие, верность и большое усердие»; в ордонансе 7 января 1401 г. генералы финансов квалифицируются как «мудрые, честные, усердные и опытные в этом деле»[1240]. Качества служителей налогового суда также были ориентированы на профессиональную пригодность: «люди мудрые и опытные в деле правосудия»[1241]. О стабильности критерия профессиональной пригодности говорит указ от 12 сентября 1467 г. о переназначении Налоговой палаты Лангедока: в качестве причин такого решения называлось замещение должностей девяти хранителей «людьми низкого сословия… не сведущими в деле правосудия и финансов»[1242]. Следовательно, для получения должности в Налоговой палате необходимо было иметь специальные знания в двух сферах — в правосудии и финансах.

Служители Канцелярии также должны были соответствовать определенным критериям, отвечающим характеру их службы. В указе от 19 октября 1406 г. набор их достоинств выглядит так: «почтенные, состоятельные и верные, обученные и сведущие в подобных делах»[1243]. В кабошьенском ордонансе 1413 г. предусматривались меры улучшения их отбора. Секретари Королевского совета из числа служителей Канцелярии должны были быть «добрыми, прилежными и состоятельными в латыни и французском», а те, кто недавно был принят и «слабо приучен к письму и мало состоятелен», подлежали смещению; новых же назначенцев следовало проверять самому канцлеру на предмет их знаний[1244]. Те же требования профессионального свойства формулировались в кабошьенском ордонансе и для всех остальных секретарей и нотариусов Канцелярии: «добрые и состоятельные люди, старательные и почтенно исполняющие обязанности, сведущие в судебных письмах (en lettre de justice), умеющие писать собственноручно (manuélement) и сами составлять письма, открытые и закрытые, на латыни и на французском, опытные, достойные и состоятельные, почтенной жизни и учтивых речей»[1245]. А вот как набор требований к секретарям Канцелярии выглядел в формуляре типового письма: «верность, состоятельность и честность… доказанные добрые нравы, образованность в письме, почтенная жизнь и опытность»[1246]. Наконец, эдикт Людовика XI о Канцелярии от 1465 г. суммировал эти критерии: «верные, достаточно известные своей правдивостью, справедливостью, усердием и доказанной верностью, способные писать стилем подобающим, красочным, почтенным и правильным»[1247].

Таким образом, к служителям Канцелярии предъявлялись четкие требования профессиональной пригодности, в которые входили не только грамотность и умение составлять указы на двух языках и не только стандартный набор достоинств морального порядка, но и такое специфическое свойство, как умение хранить секреты, к которым секретари были допущены.

Самыми редко встречающимися в королевских указах были требования к королевским советникам, что подтверждает правильность сделанного выше наблюдения о менее публично-правовом характере Королевского совета в этот период, сохранившего в наибольшей степени черты личностного принципа власти. Ни в одном указе об администрации данный орган не упоминается. Единственное указание на качества члена Королевского совета мной обнаружено в формуляре Одара Моршена. В нем дважды, в типовом письме о назначении советником Большого совета и о выплате ему жалованья, перечисляются качества королевского советника: «большой разум, верность, честность и опытность»[1248]. Как видим, этот набор качеств был менее профессионально ориентирован и не выходил за рамки стандартного описания достоинств служителя короны Франции.

На этом фоне особенно выделяются достоинства служителей Палаты счетов и Парламента — главных хранителей «интересов короля». В первом же ордонансе, который закреплял автономный статус Палаты счетов, возникает определение качеств профессиональной пригодности к службе в ней. Клерки счетов обязаны были быть «верными, хорошо воспитанными и достаточно скрытными», причем этим «добрым нравам и правилам служебного поведения» их должны были обучить мэтры Палаты счетов, «в чьих домах они по давней традиции должны обитать»[1249]. Таким образом, помимо верности как главной обязанности королевского служителя, здесь впервые появляется требование хранить секреты, которое позднее будет предъявляться ко всем служителям финансовых ведомств, и это качество относилось к сфере профессиональных достоинств. Однако данное ведомство являлось столь же финансовым, сколь и судебным органом, и потому к его служителям предъявлялись требования правовой квалификации. Впервые упоминание подобных качеств в связи с работой Палаты счетов находим в указе от 4 июля 1384 г., где аудиторы и клерки указанного органа названы «почтенными людьми и сведущими в науках»[1250].

В кабошьенском ордонансе, что весьма знаменательно, Палата счетов упоминается в связке с Парламентом. Оба ведомства квалифицируются как «службы большой чести и представительности», по каковой причине в них должны находиться только «почтенные люди доброго благоразумия и великого знания, и опытные как в сфере судоговорения и обычаев королевства, так и в сфере счетов»[1251]. Хотя наличие образования и знаний ставит оба ведомства на вершину иерархии, однако эти знания имели разный характер. При восшествии на престол Людовика XI и переназначении им всех служащих Палаты счетов указом от 7 сентября 1461 г. перечень их качеств оказался максимально широк и наиболее авторитетен за весь исследуемый период: учитывая значимость их службы, это должны быть «министры и чиновники, ревнители доблестей, обладающие знанием и опытом, каждый в своем деле»; а основанием для сохранения на должностях нынешних чиновников объявлялись «добрые нравы и почтенная жизнь, равно как и великий опыт в службах»[1252]. Таким образом, с самого начала предъявляемые к служителям Палаты счетов требования морального свойства сохранились, соединившись с профессиональными качествами — образованием и специфическими навыками в сфере финансов[1253].

Аналогичный процесс типизации качеств чиновников Парламента свидетельствует о возрастающем статусе правосудия. В одном из первых ордонансов о работе верховного суда, изданном Филиппом IV Красивом в 1302 г., качества парламентариев упоминаются только для отдельных звеньев ведомства, для тех, кто судил дела по писаному праву, и для клерков-секретарей, составлявших и проверявших набор документов по материалам проведенного расследования. Предусматривалось, что они будут «хорошо образованны…, особенно в уголовных делах»[1254]. Таким образом, с самого начала для работы в Парламенте предполагалось наличие образования (грамотность и знание законов и обычаев)[1255]. Спустя полвека достоинства его служителей описывались уже в возвышенном, пафосном стиле, отражающем статус верховной судебной палаты. В изданном Иоанном II Добрым 19 марта 1360 г. ордонансе они квалифицировались как «великое благо, благоразумие, знания, верность и прилежание», т. е. сочетали в себе весь набор качеств верного слуги короля, а также образованного и пригодного к службе чиновника[1256]. Регламент, изданный 7 апреля 1361 г. о работе Парламента, начинается с превознесения достоинств его служителей, «преисполненных знания и любовью к истине»[1257]. В указе Карла Мудрого от 28 апреля 1364 г. их достоинства определялись как «давняя и доказанная опытность в похвальном творении правосудия, скромность, добрые нравы и зрелость»[1258].

В превосходных степенях перечисляются достоинства служителей верховного суда в указе 1374 г. Карла Мудрого о совершеннолетии короля Франции: ввиду важности правосудия для процветания королевства это должны быть «благородные и почтенные люди, образованные, благоразумные и мудрые»[1259]. Такое же сочетание социальных и профессиональных параметров в качествах служителей Парламента фигурирует и в ордонансе от 7 января 1401 г.: «добрые люди, мудрые, образованные, опытные и почтенные»[1260]. Они повторяются и в указе от 8 мая 1408 г., изданном по частному случаю, что доказывает их стандартность: «сведущие в науках, похвальной жизни, наделенные честью и добрыми нравами… порядочные и почтенные люди, образованные и опытные»[1261]. В кабошьенском ордонансе достоинства парламентариев предстают как наиболее возвышенные: «почтенные люди доброго благоразумия и великого знания, опытные в деле правосудия»[1262].

Восхваление служителей верховного суда нарастало по мере ухудшения политической ситуации и обострения борьбы кланов, когда каждая сторона пыталась заручиться его поддержкой. Так, указ о создании параллельных органов власти в Туре под эгидой королевы Изабо Баварской и герцога Бургундского от 16 февраля 1418 г. описывал качества служителей Парламента следующим образом: «почтенные и возвышенные люди, великого знания, верности, благоразумия и опытности в правосудии, взорами обращенные к Богу, возлюбившие нашего сеньора, его сеньорию и общее благо королевства»[1263]. Королевская схизма и создание на долгие 18 лет параллельных Парламентов в Париже и в Пуатье сопровождались превознесением достоинств служителей обеих палат. Когда в Париже указом короля набирался новый состав «очищенного» пробургиньонского Парламента, достоинства его служителей определялись так: «честные, мудрые и опытные в деле правосудия, верные нам, нашей короне и общему интересу нашего королевства».

При этом отдельные службы Парламента характеризовались следующим образом: достоинства мэтров Палаты прошений Дома короля как «разум, верность, старание, честность, состоятельность и истинная опытность»; Судебные приставы — «люди почтенные, честные, состоятельные и пригодные»[1264]. Столь же высоко оценивались достоинства тех, кто последовал за дофином Карлом и составил персонал Парламента в Пуатье: «разум, состоятельность, верность, честность, опытность и доброе усердие»[1265]. Составляя образец указа о назначении на должность советника данного ведомства, Моршен упоминает следующие качества: «усердие, скромность, образованность, грамотность и честность»[1266].

Тот же набор качеств чиновников верховного суда присутствовал и в указах Людовика XI. Так, переназначение всех служителей Парламента при восшествии нового короля на престол сопровождалось следующим описанием их качеств: «почтенные люди, образованные, честные и очень опытные, верные нам»[1267]. Показательно, что аналогичный перечень достоинств автоматически распространялся и на создававшиеся с середины XV в. Парламенты в провинциях королевства. Например, регламент о работе Парламента в Тулузе определял его служителей как «людей почтенных, просвещенных и опытных в деле правосудия, честных и хорошей репутации», а членов Парламента в Бордо королевский указ восхвалял за «разум, образованность, состоятельность, честность и доброе усердие»[1268].

Таким образом, статус верховной судебной палаты и значение исполняемых ею функций сделали набор качеств ее служителей наиболее престижным и авторитетным. В нем присутствуют не только наивысшее достоинство, «мудрость», но и у единственных из чиновников почетные титулы «почтенных и благородных людей». С другой стороны, для службы в Парламенте обязательным условием становится образование и грамотность, а также профессиональный опыт, что также нашло отражение в комплексе качеств парламентария[1269].

Типизация достоинств чиновников стала отражением бюрократических форм комплектования, поскольку право судить о соответствии кандидата службе со временем перешло в ведение самих чиновников. Эта система «работала» снизу доверху, передавая вышестоящим чиновникам, самому ведомству либо смешанной комиссии из разных верховных ведомств право решать по своему усмотрению, кто наиболее «пригоден и состоятелен» для той или иной службы. В результате прево сам отбирал «подходящих персон» (personnes convenables) на службу королевских сержантов, а самого прево выбирали, исходя из собственного представления об их «состоятельности» (bonnes et souffisans personnes), сначала стоящие над ним бальи и сенешали, а затем члены Палаты счетов[1270]. Бальи и сенешали сами выносили суждение о «честности, пригодности и состоятельности» своих лейтенантов, прево Парижа (в ранге бальи) — о «состоятельности и годности сержантов с жезлами и конных, как и других служителей Шатле». Самих сенешалей и бальи после внедрения процедур конкурсного отбора выбирали члены Парламента и Королевского совета или смешанные комиссии из чиновников, исходивших из выработанных представлений о «пригодности, выгодности и состоятельности» кандидатов[1271]. Точно так же генералы-мэтры Монетной палаты сами оценивали «опытность и состоятельность» служителей монет на местах, равно как и служителей самой палаты, отвечающих за разные монеты, «добрых и состоятельных по их мнению»[1272].

В сфере налогов вначале такими полными правами отбирать сборщиков, контролеров и других служащих на местах имели комиссии ревизоров, которые сами решали (à leur avis), кто более пригоден для этих служб, а после создания Налоговой палаты ее генералы-советники. Как сказано было в инструкции о сборе податей от 11 марта 1389 г., генералы-советники «должны лучше, чем кто-либо другой, знать тех, кто будет выгоден» (prouffitables) в сборе налогов на местах. В регламенте о чиновниках налоговых служб на местах прямо предписывается генералам-советникам ставить тех, кого они сами найдут «добрыми и состоятельными, мудрыми и честными». А после создания налогового суда — сами президенты и генералы-советники, исходя из своих представлений о профессиональной пригодности, комплектовали его состав[1273]. Палата счетов, руководствуясь собственными представлениями о пригодности, выбирала экзаменаторов Шатле и сборщиков ординарных налогов; точно так же происходил в ней отбор «наиболее состоятельных и пригодных» (les plus suffisans que Vous pourrez et sçaurez trouver) мэтров вод и лесов[1274]. Парламент выбирал, исходя из собственных критериев оценки достоинств кандидатов, судейских служителей Шатле, а также тех секретарей Канцелярии, которые будут работать в верховном суде[1275].

Наконец, практиковалась и коллегиальная процедура отбора чиновников, когда в выборах участвовали представители нескольких ведомств. Принятые подобной коллегией «выборщиков» решения в еще большей степени свидетельствовали о типизации критериев отбора, которыми могли руководствоваться люди из разных ведомств. Так, членов верховного суда отбирала сначала коллегия в составе канцлера, служащих Парламента и членов Королевского совета, и к этой процедуре периодически пытались вернуться как к наиболее авторитетной, например в кабошьенском ордонансе[1276]. Прево периодически выбирала коллегия из членов Палаты счетов, Королевского совета, Парламента и Казначейства; элю выбирали члены Палаты счетов, Королевского совета и генералы-советники Налоговой палаты[1277].

Это коллегиальное мнение фигурирует в ряде указов о даровании служб, сделанном на основе благоприятного доклада служителей различных ведомств о кандидате. Например, Бертран Акар получил 8 февраля 1405 г. должность клерка Монетной палаты «благодаря благоприятному докладу и свидетельству… многих достойных доверия людей, наших служителей и других о его состоятельности, верности, разуме и добром усердии». А Гийом Форе стал 23 декабря 1419 г. генералом-мэтром монет по докладу канцлера, членов Большого совета и Палаты счетов о его «разуме, верности, опытности, состоятельности и честности»[1278].

В наиболее законченном виде типизация качеств служителей короны воплощалась в саморекрутировании Парламента, который, как уже говорились, руководствовался собственными, выработанными внутри ведомства, критериями отбора. В королевских указах, где Парламенту предписывается выбирать «наиболее состоятельных и подходящих», данные критерии ограничиваются этими несколько абстрактными определениями, а судить о состоятельности и пригодности кандидатов должны сами парламентарии. Показательно в этом контексте, что, когда при Людовике XI систематически возникали конфликты Парламента с государем, верховный суд, отклоняя очередного протеже короля, подчеркивал, что тот «не кажется состоятельным и опытным исполнять эту должность», а парламентарии уже давно привыкли, что их мнение было определяющим[1279].

О типизации достоинств королевских должностных лиц в не меньшей степени свидетельствует появление аналогичных критериев отбора на службу откупщиков, т. е. тех, кто, по сути, покупал должность, внося залог — сумму денег, которая ожидалась казной от исполнения данной службы. Первой королевской службой, которую затронул этот процесс, была должность королевского прево. Если в правление Людовика IX Святого она по-прежнему отдавалась на откуп (à ferme) тому, кто больше заплатит[1280], то в правление его внука, Филиппа IV Красивого, появилось кардинальное новшество, способствовавшее профессионализации данной важной службы. Фундаментальный ордонанс от 23 марта 1302 г. установил новую процедуру замещения должности королевского прево: ее могли получать лишь «люди верные и пригодные, хорошей репутации, платежеспособные, не клирики и не ростовщики, не бесчестные и не замеченные в притеснениях подданных»[1281]. Таким образом, наряду с материальной состоятельностью откупщик должен был обладать, по сути, тем же набором качеств, что и другие королевские служители на ординарных должностях, где вассальная верность сочеталась с профессиональной пригодностью. Ордонанс Филиппа V Длинного, специально посвященный служителям короля на местах, содержит аналогичное предписание в иной интерпретации: службы прево отныне передавать «людям мудрым, подходящим, знающим, не дворянам, хорошей репутации, кто способен законно отправлять и оберегать правосудие»[1282]. Как следует из этой формулировки, профессиональная пригодность кандидата на должность прево ориентируется на самую главную функцию власти — судебную. Об этом свидетельствует не только прямое разъяснение о судебных полномочиях прево, но и требование «мудрости и знаний», т. е. образования, которое необходимо было только для отправления суда. Знаменательно буквальное повторение этих требований к кандидату на указанную должность в ордонансе, изданном вслед собранию Штатов в бальяже Оверни в апреле 1355 г. В этом ордонансе среди прочих положений, удовлетворяющих требования депутатов трех сословий, содержится и обещание короля Иоанна II Доброго давать отныне службу прево на откуп только «людям мудрым и достойным доверия, кто способен отправлять правосудие и умиротворить распри и споры»[1283].

Эти профессиональные критерии сохранились при смене формы держания должности. Так, ордонансом от 2 февраля 1363 г. корона возвращалась к откупу должности прево, которая до этого передавалась «на хранение» (en garde). Сохранились, однако, в неприкосновенном виде условия передачи должности «людям подходящим и состоятельным для нее»[1284]. Таким образом, накануне внедрения процедуры выборов служба прево передавалась на основании критериев профессиональной пригодности и моральных достоинств.

Такое новшество в системе откупов не ограничивалось службой прево, но получило распространение на целый ряд королевских служб на местах, значимость которых для верховной власти выходила за узкие рамки финансовых интересов казны. В том же краеугольном ордонансе от 23 марта 1302 г., которым устанавливались критерии отбора прево, вводился принцип передачи и других должностей и королевских сборов «на откуп» (à ferme) только «людям пригодным, почтенным и доброго имени»[1285]. Эти службы и доходы в той или иной форме были связаны с королевскими печатями и выдачей королевских грамот (sceaux et escriptures)[1286]. Вслед за ордонансом 1302 г. они подробно расписывались в серии указов 1318–1319 гг. о домениальных службах. Здесь были установлены следующие критерии отбора откупщиков: службы «печати и письма» отныне должны «продаваться с торгов людям добрым и подходящим»; точно на таких же условиях отныне продавались службы «растопителей воска» (chauffecires) для печатей ярмарок Шампани, равно как и служба смотрителей королевских тюрем (geoles) — «людям добрым и подходящим…, кто предоставит убедительный залог хорошего обращения с заключенными»[1287]. Наконец, ордонанс от 22 июня 1349 г. установил общую норму для замещения служб печати и письма: они выставлялись на торги (au enchère), но давались не тому, кто больше заплатит (au plus offrant), а лишь «подходящим, состоятельным и доброй репутации» соискателям[1288]. А когда отбор служителей на эти должности был передан в компетенцию Палаты счетов как главной хранительницы домена, ей предписывалось выбирать «добрых людей пригодных и состоятельных». Точно так же предписывалось давать на откуп службы писцов-секретарей в элексьонах (податных округах) людям «добрым, состоятельным и опытным»[1289]. Когда Карл VII указом от июля 1433 г. реорганизовал нотариальные службы короны, создав в каждой шателлении по одному нотариусу (tabellion), он также распорядился отдавать ее на откуп (à ferme) сроком на один год лишь «человеку пригодному, опытному и состоятельному»[1290].

Ордонанс от 27 мая 1320 г. устанавливал принцип конкурсного отбора тех, кому отныне должны продавать службы «жезла, столоначалия и правосудия» (la verge, le siege et la justice): это не должны были быть «люди дурной репутации, замешанные в постыдных делах или несостоятельные управлять этим откупом»[1291]. На откуп выставлялись изначально и службы монетчиков «белой и черной монеты» на местах, однако постепенно и для их получения необходимо было соответствовать определенным критериям. Ордонанс от 28 июня 1337 г. «для блага и пользы короля и народа» предписал продавать их «людям состоятельным и верным»[1292]. На продажу выставлялись и службы прокуроров (т. е. поверенных в судебных делах), но со временем эта важная для судопроизводства служба могла быть продана только тому, кто ей соответствовал по своим знаниям и опыту. Так, например, случилось со службой прокуроров парижского Шатле: ее мог получить любой человек, «кто захочет», но только если он «пригоден и состоятелен» (ydoine et souffisant) для ее исполнения, а об этом должны были вынести свое компетентное суждение «три-четыре почтенных адвоката» Шатле, т. е. профессионалы в сфере судопроизводства[1293]. Наконец, те же адвокаты Шатле высказывали мнение о «пригодности и состоятельности» нового адвоката, получающего должность[1294].

В результате, процесс выработки качеств, необходимых для служителя короны Франции, затронул службы всех уровней, в столице и на местах, в финансах и правосудии, оплачиваемые из казны или выставляемые на откуп.

Этот процесс типизации достоинств чиновников нашел отражение и в политических представлениях, что красноречиво свидетельствует о его укорененности в культуре эпохи. Досконально исследовать столь обширное поле свидетельств не представляется возможным, поэтому ограничусь лишь выявлением общих тенденций.

Первое, что сразу же бросается в глаза при знакомстве с политическими произведениями, это пристальное общественное внимание к набору качеств, которым должен был обладать тот, кто получает должность в королевской администрации. Можно констатировать, что это сделалось главным предметом общественного внимания к складывающимся институтам королевской власти. Не их компетенция, не дисциплинарные нормы, не статус чиновников, а именно их способности, достоинства и доблести находились в эпицентре общественной полемики. Еще одно свойство этой полемики заслуживает внимания: практически все качества чиновников, которые фигурируют в королевском законодательстве, были хорошо известны вне коридоров власти, притом даже тем авторам, кто не принадлежал к среде служителей короны Франции.

Уже в «Прославлении Парижа» Жана де Жандена начала XIV в. особое восхваление автора адресуется членам Парламента за их безупречные познания в области права и кутюм, позволяющие им со всей мудростью и состраданием судить дела и выносить окончательные приговоры «на радость невинным»[1295]. В «Продолжениях хроники Гийома из Нанжи» за тот же период сообщается о достоинствах двух канцлеров Франции: в 1314 г. король Людовик X Сварливый сменил канцлера, назначив Этьена де Марии, чье главное достоинство описано автором как «опытность в гражданском праве»; умерший в 1328 г. канцлер Жан де Шершемон восхваляется за опытность в мирских делах, за скромный образ жизни и за образцовое отправление правосудия[1296].

Политический кризис середины XIV в. поставил в центр общественной критики королевских чиновников: их достоинства и недостатки стали предметом обсуждения на собрании Штатов в октябре 1356 г. и основанием для одномоментного смещения 22 самых высокопоставленных лиц. Депутаты устами Робера Ле Кока настаивали на призвании в Королевский совет «людей мудрых, скромных, могущественных, богобоязненных, честных и верных, презревших жадность, как учит Священное Писание». Вознамерившись же учредить комиссию из 36 депутатов от трех сословий для регулярного участия в Королевском совете, Робер Ле Кок так описал качества тех, кого дофин Карл должен выбрать: «люди почтенные, могущественные, мудрые, честные и верные». Обсуждая комплектование верховных ведомств короны, депутаты рекомендовали королю в Палату прошений Дома выбирать людей «большого авторитета, знания и верности», а во все остальные ведомства — «честных и верных, мудрых и хороших советников»[1297]. Подавление парижского восстания и отмена принятых на Штатах решений сопровождались указом, восстановившим на должностях смещенных чиновников, где они объявлялись «добрыми и верными королю и королевству, состоятельными и достойными иметь и занимать должности и чины… доброй славы и репутации»[1298].

Со второй половины XIV в. качества королевских служителей уже не сходят со страниц начавшегося «девятого вала» трактатов и наставлений государю[1299]. В «Сновидении старого паломника» Филипп де Мезьер обращает внимание, наряду с другими качествами, на репутацию человека, претендующего на королевскую службу Для служителей Дома она особенно важна ввиду близости этих лиц к персоне монарха, и потому они должны быть «почтенными, доблестными и проверенными… почтенной жизни и истинным зерцалом (vray miroir) для остальных служителей»[1300]. В трактате «Сновидение садовника» достоинствам чиновников уделено не слишком много места, тем не менее, их перечень в двух местах вполне адекватен сложившемуся к тому времени набору. В прологе и в конце 1-й части автор советует королю назначать в курии и в чины «судей и чиновников мудрых, благоразумных и скромных», а также «образованных»[1301].

Авторы, не связанные с властью, делали упор больше на нравственном облике. Так, Жерсон, перечисляя качества идеального советника, не упоминает профессиональных достоинств или знаний, но любовь к Богу и склонность не совершать зло, а также заботу о чести и репутации государя, как и общем благе, наконец, сострадание к людям[1302].

Кристина Пизанская, напротив, педалирует профессиональную пригодность человека к службе, что свидетельствует о ее близости к чиновным кругам. Так, в апологии Карла Мудрого она приписывает успешность его правления правильному отбору советников: «старейших и самых опытных и самых разумных». В описании решения короля дать должность казначея Нима человеку «мудрому, здравому, но не богатому», в противовес протеже герцога Анжуйского, она показывает амбивалентность понятия «состоятельности», которое означает и пригодность к службе, и материальный достаток. Тот же набор качеств наилучшего советника содержится в ее «Книге о политическом теле»: «добрые, мудрые, честные и верные советники, самые опытные, ибо они больше других пригодны и выгодны». Более того, она четко подразделяет пригодность чиновников по характеру их знаний: «для отправления правосудия…. не воины и рыцари, а легисты и посвященные в это знание (clers en ycelles sciences), и наоборот, так чтобы государство управлялось людьми, соответствующими чину». В этом контексте и возраст человека она, в духе Аристотеля, трактует как категорию опытности (grant experience), необходимой для разумного управления. В соответствии с профессиональными знаниями она делит чиновников на четыре категории (estas): для армии, дома, суда и финансов. Не менее важна в ее глазах и репутация человека, особенно для судейских должностей, от которых зависит жизнь людей[1303].

Такой осведомленный в политических вопросах и точный в деталях хронист, как монах из Сен-Дени, при описании современных ему бурных событий в коридорах власти использует уже знакомый нам набор характеристик королевских должностных лиц. Так, описывая восстание майотенов в Париже в 1382 г., он дает такую характеристику канцлеру Франции Милю де Дорману: «человек выдающийся не только красноречием, но равно знанием и верностью» (sciencia et fide). Чистка королевской администрации «мармузетами» описана им как отстранение запятнанных подозрениями в неверности и корыстолюбии; продвижение на место главы Парламента Одара де Мулена автор обосновывает его познаниями в обоих правах и выдающимся красноречием (vir in utroque jure peritus et eloquentia clarus). Позднее, при пересказе претензий на Штатах 1413 г. в адрес чиновников он особо выделяет такую: прежде в Палате прошений Дома должности давались людям мудрым, опытным и прославленным за их знания и красноречие. Те же профессиональные знания и красноречие как главные показатели пригодности к королевской службе, особенно в судебной сфере, автор хроники отмечает и при описании назначения после подавления восстания кабошьенов Жана Жувеналя канцлером герцога Гиени: «человек весьма уважаемый за его знания, красноречие и достойное происхождение»; а Анри де Марля, ставшего канцлером Франции, называет «человеком выдающегося знания, кто с блеском исполнил несколько миссий за пределами королевства и достойно возглавлял Парламент»[1304]. Таким образом, и у этого автора профессиональная пригодность и знания являлись обязательными качествами образцовых чиновников.

То же представление о наборе необходимых требований (профессиональных знаниях, пригодности к службе и репутации) демонстрирует автор «Совета Изабо Баварской». Он в духе Кристины Пизанской советует назначать на должности только людей знающих, зрелых, честных, мудрых, опытных и хорошей репутации[1305]. В анонимном трактате периода королевской схизмы, когда роль служителей короны и в Париже, и в окружении Карла VII сделалась решающей, комплект их достоинств остался неизменным: добрые и верные, честные, мудрые и здравые, образованные, не жадные и не завистливые, не клеветники, не хвастуны и не сплетники[1306].

В трудах выходца из семьи чиновников Жана Жувеналя суждения о качествах и достоинствах королевских служителей опирались на профессиональную осведомленность, а советы на точное знание реального положения дел. Не случайно, поэтому, он на первое место среди добродетелей чиновников ставил мудрость и моральные качества. Вторая главная добродетель чиновника — справедливость, заставляющая его говорить правду даже неприятную королю[1307]. Наконец, столь же важен в его глазах опыт, приобретенный долгой работой и даже превосходящий по ценности знания. Поэтому должности следует раздавать зрелым, мудрым и опытным. Что касается репутации, то ее значение Жувеналь признает особенно важной для судейских должностей. При этом конкретные знания и ученые степени в обоих правах уже далеко не достаточны, чтобы считаться пригодным и состоятельным[1308].

Карла VII во многих произведениях восхваляли за уровень чиновников. Так, Анри Бод утверждал, что их корпус состоял из «самых почтенных и опытных людей, какие только были в королевстве, и он сам выслушивал доклады об их состоятельности» (souffisance). То же самое пишет и Тома Базен, особенно о служителях Парламента, «людях пригодных, достойных по части веры, юридических познаний и безупречных нравов». Ему вторит и прокурор Парламента Марциал из Оверни: в верховном суде при Карле VII находились «люди доблестные, мудрые, образованные, прославленные знаниями»[1309].

Наконец, в трактате Робера де Бальзака конца XV в. все выработанные к тому времени достоинства королевских служителей как бы суммируются. Для членов Королевского совета это должны быть справедливость, как у Жувеналя, готовность говорить правду, а не нравиться королю; для членов Узкого совета — умение хранить тайну, мудрость, верность; для служителей судебного и военного ведомств — опыт, который приобретается только с годами, ибо «люди не рождаются доблестными воинами или мудрыми клириками, но становятся ими долгими трудами, большим усердием и практикой»; для бальи — добропорядочность и почтенный возраст, честность и совестливость; для судей Парламента нужны «самые почтенные в королевстве люди, великие знатоки, честные, ибо это высшая инстанция (les damiers jucges) и важнейшая, от коей зависит жизнь короля»[1310].

Сравнение описаний качеств королевских чиновников в политических трактатах и в законодательстве с особой наглядностью демонстрирует общий культурно-политический контекст, в котором формируется администрация короны Франции. Именно эти единые представления об идеальном чиновнике, опирающиеся на античную и христианскую традиции, на историческую память и осмысление реальности, нашли отражение в том наборе добродетелей и достоинств, на основании которых отбирались и назначались королевские должностные лица в исследуемый период.

Обобщая выработанный набор достоинств чиновников, можно выделить следующие параметры. Наиболее часто встречающимися качествами являлись «пригодность и состоятельность» (idoineté et souffisance)[1311], что, по сути, означало профессиональное соответствие данной службе, т. е. компетентность. Оно могло подразумевать грамотность для служб письма, опытность (разную по природе) для судебных и финансовых служб, материальную состоятельность для налоговых служб и откупных должностей. Обратим внимание на сохранение в наборе требований, предъявляемых к чиновникам, «верности» (loyauté), апеллирующей к контракту с королем и к клятве при вступлении в должность[1312]. Наконец, знаменательно появление «репутации», «доброго имени», отсылающих к общественному мнению, а еще лучше к исторической памяти, ибо доброе имя могло быть результатом личных заслуг человека, но также и его предков, что только усиливало безупречность репутации[1313].

Какие же процессы отражала типизация качеств служителя короны Франции, помимо упорядочения процедуры конкурсного отбора? Прежде всего, она ограничивала личностный принцип комплектования, и наряду с личной «угодностью» королю от человека требовалась профессиональная пригодность к службе, что повышало профессиональность королевской администрации. А поскольку судить о ней могли только профессионалы, то проверка на состоятельность была выражением автономизации бюрократического поля власти от персоны монарха. Отбор на основании определенных критериев способствовал укреплению горизонтальных связей и консолидации этой группы, поскольку наделял ее общими достоинствами, что являлось фундаментом для оформления королевских служителей в отдельную социальную страту и основой их самоидентификации. Так во Франции возникает система, именуемая в сегодняшней политологии «меритократией» (от слова mérite — «достоинство»), сходная по своей природе с аналогичной системой в средневековом Китае[1314].

Однако добродетели королевских чиновников выходили за рамки традиционной средневековой системы ценностей, на вершине которой стоял этос дворян. В своей новаторской работе о социальной памяти М. Хальбвакс приписывает специфику достоинств чиновников их стремлению завуалировать осуществляемую службу под дворянские заслуги, поскольку полезность деятельности магистратов первоначально была непонятна обществу. Лишь их личные доблести, в глазах общества, могли способствовать не только принятию их авторитета и привилегий, но и реальному подчинению подданных этим магистратам[1315].

Действительно, вначале такая тенденция уподобления чиновных достоинств дворянским имела место[1316]. Однако по мере развития бюрократической сферы доблести и заслуги чиновников все более отличаются от дворянских. Этот аспект М. Хальбвакс упускает из виду, считая все достоинства чиновников иносказательными, поскольку на раннем этапе невозможно было объяснить обществу, что собственно они делают и зачем они нужны. Автор не увидел специфичности качеств чиновников, а между тем перечисляемые при назначении на должность достоинства кандидата, как и предписания в королевском законодательстве, показывают появление новых по своей природе доблестей — образования, специфического опыта, разумности и мудрости, что вместе означало компетентность и пригодность для исполнения службы.

Но, возможно, главная специфика заключалась не просто в особом наборе качеств и достоинств, а в источнике их легитимации. И вот тут мне видится едва ли не главный водораздел между дворянским и чиновным статусами. Специфичность социального слоя профессиональных служителей короны Франции заключалась в том, что сами их достоинства и заслуги определялись целями формирующегося государства, в отличие от дворянских ценностей — храбрости, чести, следовании этическому рыцарскому кодексу. Дворянские достоинства являлись индивидуальными, личными качествами человека, в то время как чиновные являлись по своей природе групповыми и корпоративными. Только сама группа чиновников «обнаруживала» у соискателя должности требуемые качества: разумность, пригодность, состоятельность и т. д. Это кардинальное различие сказалось и на специфике исторической памяти чиновников: в отличие от воспоминаний об индивидуальных подвигах и заслугах дворянина, его семьи или рода, историческая память служителей короны напрямую увязывала их с государством, на благо которого были направлены их служение и добродетели.

В этом контексте особого внимания заслуживает такой критерий отбора чиновников, как репутация. По своей природе она больше всего роднила их с дворянами, чей статус опирался на заслуги предков, передаваемые по наследству[1317]. В качестве критерия отбора чиновников репутация появляется практически в самом начале зарождения новой администрации, причем именно в трудах легистов[1318]. Однако в этот начальный период репутация подразумевала следование моральным нормам и самым общим правилам поведения: не грабить, не убивать, не воровать, не совершать насилий и членовредительств, исполнять должностные обязанности и т. п. В таком аспекте репутация человека опиралась в широком смысле на общественное мнение. Весьма красноречива в этом контексте процедура назначения комиссаров для сбора материалов по расследованию судебных дел. Поскольку отъезд сенешалей и бальи на длительное время представлялся более нецелесообразным, то для судебных расследований, по королевскому указу от 15 февраля 1345 г., надлежало назначать специальных комиссаров — «добрых и состоятельных, с согласия сторон». Последнее подразумевало, среди прочего, одобрение назначенных людей с точки зрения их репутации, не только профессиональной. Аналогичное согласие сторон этот указ отныне предусматривал и для тех, кто проводит допрос свидетелей[1319].

Однако со временем репутация чиновника из категории общественного мнения трансформируется в мнение профессиональной среды[1320]. Корпоративная историческая память чиновников становится механизмом комплектования кадров королевской администрации. Впоследствии появляется авторитет «крови», т. е. репутация предков на службе короне, что, пусть и на иных основаниях, роднит формирующуюся социальную группу чиновников с дворянским сословием.

Если репутация являлась достоинством, сближающим чиновников с благородным сословием, то противоположной категорией представляется образование, которое определяло специфику чиновников как социальной группы[1321]. Разумеется, не для всех должностей в королевской администрации требовалось высокое образование, но для всех в итоге необходимо было обладать определенным минимумом — уметь читать и писать[1322]. Чем выше была должность, тем выше был образовательный ценз для ее получения. На вершине этой иерархии стоял Парламент, все служители которого были обязаны иметь ученую степень лиценциата или магистра, в одном — гражданском или каноническом, а лучше — в обоих правах[1323].

Обязательность образования для получения королевских должностей имела два важных последствия. Прежде всего, происходит повышение социального статуса образованных людей мирского звания благодаря их востребованности на государственной службе. Само образование, особенно университетское, превращается в достоинство, открывающее дорогу к благородному статусу. Хотя до появления аноблирующих должностей, чье получение автоматически делало человека благородным, чиновники даже верховных ведомств не являлись, строго говоря, «благородными людьми», но они получали титул «почтенных лиц» (notables hommes, honnorables hommes), который уже содержал в себе зародыш будущего «благородства». И оно основывалось изначально именно на университетском дипломе[1324]. На этот счет весьма красноречиво пояснение Одара Моршена к формуляру письма о назначении советника в Палату прошений Дворца: на должность мэтра прошений можно назначить только «почтенного человека, лиценциата гражданского права»[1325].

В то же время, поскольку путь к должностям открывали университеты, главным образом в Париже и в Орлеане, формирование чиновничества во Франции ознаменовалось изменением самого их статуса. Во второй половине XIV в. появляется новая титулатура Парижского университета: «приемная дочь короля». Что же она означала? Ее истоки, как и множества других важнейших обычаев и законов королевства, возводились к правителю par excellance Средневековья, к Карлу Великому. Так, Жан Жерсон напоминал, что именно этот император перенес в Париж науки (в согласии с теорией translatio studii ― из Греции через Рим в Париж), а последующие короли Франции якобы так любили и лелеяли университет, что назвали «дочерью короля посредством гражданского удочерения»[1326].

Постепенно изменяется и природа знания: будучи в Средние века одновременно властью и инструментом власти, оно в связи с построением государства переориентировалось на его нужды и в итоге стало частью государственных стратегий[1327].

Этот процесс отражен в упомянутой титулатуре Парижского университета — «приемная дочь короля Франции». Члены университетской корпорации в Париже никогда не забывали о ней, используя неизменно в своих речах и писаниях[1328]. Отметим, однако, ускользнувшее от исследователей обстоятельство: Парижский университет не был единственным, кто так именовался, несмотря на всю его уникальность и авторитет в христианском мире. Как минимум, точно так же именовался и университет в Орлеане: в указе от 23 марта 1375 г., делающим бальи и прево Орлеана «хранителями и судьями студентов» университета, который получает те же привилегии, что и его парижский аналог, этот университет также именуется «дражайшей и любимой дочерью» короля»[1329].

Это «гражданское удочерение» короной Франции с середины XIV в. университетов представляется мне явлением, напрямую связанным с построением государства и формированием профессионального корпуса чиновников, получающих необходимые для работы знания именно в них[1330]. Можно утверждать, что университеты постепенно превращаются в «кузницу кадров» королевской администрации и потому приобретают новый статус в политическом обществе[1331]. О заинтересованности верховной власти в соответствующих знаниях прямо говорится в одном из королевских указов. Когда Карл V Мудрый в июле 1364 г. подтверждал привилегии, дарованные Филиппом VI Валуа университету в Анжере, в его указе звучало такое обоснование изучения здесь права: «в знаниях гражданского и канонического права, необходимых и полезных для законности и разумного управления»[1332]. Как следствие, типизация качеств и достоинств чиновников явилась основой для консолидации группы и защиты ее прав на занимаемые должности с последующей их передачей по наследству, уступке или за деньги.

Глава 6.