Статус, этика и культура службы
Процесс оформления института государственной службы органично включал в себя складывание высокого и привилегированного статуса королевских должностных лиц, а также специфической бюрократической этики и культуры. Начальный этап этого процесса превращения корпуса чиновников в привилегированную социальную группу во главе с «дворянством мантии» отмечен рядом особенностей, прежде всего преобладанием идейных стратегий завоевания общественного статуса, строящихся на педалировании ценностей государственной службы как служения общему благу. Этот процесс позволяет понять один из сущностных механизмов построения État moderne и его вклад в политическую культуру западноевропейской цивилизации.
Глава 7.Бюрократический габитус
Общественный статус служителей короны Франции определялся спецификой их деятельности, которая отразилась на облике, самовосприятии и правовом статусе королевских должностных лиц и сформировала бюрократический габитус, характерный для складывающейся социальной группы чиновников[1542]. Одной из его сущностных основ являлась выработка и утверждение в обществе особого образа жизни и поведения, диктуемых выполнением служебного долга. Важно понять, что именно в деятельности чиновников считалось главным, определяющим, поскольку набор далеко не очевиден и потому весьма знаменателен. В свою очередь, служба короне Франции легитимировала материальное благосостояние и привилегии чиновников. Рассмотренные в контексте этики и культуры службы эти привилегии и, в целом, вознаграждение чиновников дают ключ к пониманию механизмов складывания социальной группы служителей короны Франции. Наконец, статус служителей короны нашел закрепление в принципе неприкосновенности при исполнении должностных обязанностей и в особых формах почитания чиновников, которые они вырабатывали и активно насаждали в обществе.
Дисциплинарные параметры службы
Бюрократический габитус был создан дисциплинарными параметрами службы, которые остаются наименее исследованным аспектом темы[1543]. Формирование королевских должностных лиц в особую социальную группу базировалось на их образе жизни, определяемом специфическими нормами работы учреждений, в целом, и каждой службы, в отдельности. Они вырабатывались постепенно, по мере институционализации функций. Среди них были общие для всех ведомств и служб правила, способствовавшие формированию профессионального корпуса чиновников, преданных интересам службы и способных ее исполнять.
Первым, если не по времени, то по значимости являлся принцип личного отправления чиновником своих обязанностей. Ввиду его комплексного значения мы уже сталкивались с ним в контексте борьбы против незаконной передачи должностей другому лицу. Теперь же рассмотрим его в дисциплинарном аспекте. Впервые он был сформулирован в специальном указе Филиппа IV Красивого от апреля 1303 г. и с тех пор регулярно повторялся для всех ведомств и служб короны Франции, что свидетельствует о его фундаментальном для института службы значении[1544].
Первый указ, предписывавший чиновникам лично исполнять свои обязанности, касался сенешалей, бальи и других служителей на местах: в стремлении «защитить общее благо королевства» король обязал всех чиновников на местах лично исполнять (personaliter exequantur) свою службу под угрозой отстранения[1545]. Судя по указу Филиппа VI Валуа от 10 сентября 1331 г. к бальи Амьена с упреком, что тот постоянно отсутствует в своем бальяже и не отправляет лично вверенное ему правосудие, регулярные предписания с трудом внедрялись в жизнь[1546]. И дело было вовсе не в простом пренебрежении своими должностными обязанностями, а в большом спросе на услуги, которые могли осуществлять эти образованные, сведущие и опытные чиновники. Королевское законодательство не могло не учитывать этого спроса, поэтому в законодательных нормах вскоре появляются послабления, дающие чиновнику легальную возможность заниматься и другими делами, не связанными с его службой, или же отлучаться на законных основаниях. Впервые такое послабление появляется в ордонансе Филиппа V Длинного о службе бальи и сенешалей: представителям короля на местах позволялось «в случае необходимости отлучаться по свои нуждам и делам друзей, но не более чем на один месяц или пять недель максимум»[1547]. Однако сенешали и бальи регулярно отсутствовали у себя в округе, поскольку обязаны были присутствовать в дни слушаний апелляций по судебным делам их сенешальств и бальяжей в Парламенте. Сроки слушаний были строго регламентированы[1548], но по мере расширения компетенции этого института и наплыва дел постоянно затягивались, что увеличивало время отсутствия и тех и других в своих округах, и не по их вине[1549].
Наконец, сенешали и бальи отсутствовали или не отправляли лично свою службу по особому разрешению короля или по его приказу, поскольку они исполняли его поручения[1550]. Если первое зависело от конкретных личных обстоятельств чиновника, то второе диктовалось его компетентностью и ничем, по сути, не лимитировалось. Не случайно в позднем ордонансе о реформе правосудия от 1454 г. было узаконено право сенешалей и бальи отсутствовать, будучи в свите короля или занятыми в военных операциях[1551]. К середине XV в. эта ситуация, вызванная Столетней войной и перекосом функций сенешалей и бальи в сторону военных, стала нормой.
Но такова была ситуация во всей королевской администрации. Уже в Великом мартовском ордонансе 1357 г. в качестве источника «бед и несчастий в королевстве» называется практика короны разрешать чиновникам исполнять несколько служб одновременно, а указ от 16 января 1419 г. констатировал систематическое отсутствие чиновников Парламента, Палаты счетов, Канцелярии и других верховных ведомств, кто обязан «постоянно находиться в Париже», по их личным делам или в комиссиях от короля[1552].
Способом разрешения конфликта между личными интересами чиновников и их службой становится дарование королем права на временную передачу своих функций в случае законных причин для отлучки. Так, прево мог назначить себе лейтенанта (наместника), хранители королевских вод и лесов также в случае иных «законных занятий» располагали возможностью подобрать лейтенантов, с тем, однако, условием, что они сами будут отвечать за все их поступки; то же самое относилось и к вспомогательным службам вод и лесов — садовникам, мэтрам, сержантам и др.[1553]; все сборщики, контролеры и элю обязывались в случае наличия особого разрешения короля передать службу другому лицу, но за свой счет[1554].
Члены Казначейства обязывались лично нести службу под угрозой ее потери; а служащие Канцелярии обязаны были приносить клятву — постоянно находиться на работе (à faire continuelle residence)[1555]. Применительно к Палате счетов этот основополагающий принцип появляется лишь в эпоху «мармузетов», а закрепляется в большом ордонансе о ведомстве 1454 г.: помимо самих служителей Палаты счетов все прибывающие с отчетами из областей королевства чиновники также обязаны были являться лично, «дабы обсудить и прояснить дела этих счетов, что они сделают лучше, чем их прокуроры (поверенные. — С.Ц.)», если только у них нет какого-то законного и разумного оправдания[1556]. Наконец, это правило действовало в Парламенте: сначала ордонанс от 11 марта 1345 г., а затем при «мармузетах» особый регламент прописали обязанность чиновников верховного суда «постоянно находиться и старательно исполнять свою службу» в течение всего срока сессии, если только они не имеют особого разрешения короля.
Принцип личного исполнения чиновником своих обязанностей преследовал цель не только борьбы с практикой соединения в руках одного человека нескольких служб, в русле характерного для средневековых представлений неприятия совмещения разных видов деятельности, но и исключения самой возможности превращения должностей в синекуры, в источник обогащения[1557]. Посты в королевской администрации должны были получать лишь те, кто намеревался и был в состоянии работать.
Второй незыблемый принцип дисциплины службы заключался в строгом графике работы учреждений. Они впервые были сформулированы в Парламенте и сохранились до конца исследуемого периода. Первый ордонанс о его работе от 7 января 1278 г. содержал положение, согласно которому его служители обязаны приходить утром и работать до полудня[1558]. В ордонансе 1320 г. начало работы Парламента уточняется: приходить «в час, когда служат первую мессу в нашей нижней капелле (Сент-Шапель. — С.Д)». После установки часов на башне Дворца в Ситэ ордонанс о Парламенте от 28 октября 1446 г. закрепил приход в 6 часов утра, а начало судебных слушаний — в 7 часов утра (до 10 часов); а в ордонансе 1454 г. время работы выглядело так: со дня Пасхи до конца сессии Парламента (9 сентября) приходить в 6 часов, начинать слушания в 7 часов утра, а с открытия очередной сессии 12 ноября до дня Пасхи — являться в 7 часов утра, начинать слушания в 8 часов (до 11 часов); к 6 часам надо было приходить на мессу в Святой капелле, с которой начинался рабочий день парламентария[1559]. Со временем, когда расширение компетенции Парламента привело к увеличению числа дел, верховный суд заседал и после обеда, обычно по два раза в неделю (в среду и пятницу) — с 4 до 6 часов пополудни[1560]. Ордонанс о реформе суда от 28 декабря 1446 г. предусматривал для президентов и советников наказание в виде лишения жалованья за опоздание на работу больше, чем на четверть часа[1561].
Время работы Палаты счетов также определялось вначале так: «с утра и до полудня по звону в нашей Королевской капелле», а затем просто «в обычный» или «в подобающий час» (hora debita et sufficiente/à l'heure deuе), наконец, в указе от 23 декабря 1454 г. приставы должны были готовить помещение к работе со дня святого Ремигия и до Пасхи к 7 часам утра, а с Пасхи до дня св. Ремигия — к 6 часам утра; клерки и секретари должны были приходить — от дня св. Ремигия до Пасхи к 7 часам утра, президенты и мэтры — к 7.30; а с Пасхи до дня св. Ремигия клерки и секретари — к 6 часам утра, президенты и мэтры — с 6.30. Вскоре Палата счетов также стала работать и после обеда: с Пасхи до дня св. Ремигия клерки и секретари собирались в 2 часа пополудни, а президенты и мэтры в 2.30; со дня св. Ремигия до Пасхи — первые в 2.30, вторые в 3 часа пополудни[1562].
Время начала судебных слушаний в Шатле ориентировалось постепенно на Дворец в Ситэ: если ордонанс от 17 января 1367 г. предписывал открывать здание Шатле после окончания утренней мессы в церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри, то в регламенте от сентября 1377 г. сроки работы Шатле зимой (от дня св. Ремигия до Пасхи) определялись так — с 9 часов «по часам Дворца» (de l'Orloge du Palais) в Ситэ и до 12 часов, а летом (с Пасхи до дня ев. Ремигия) — с 8 до 11. Регламент, составленный Парламентом в августе 1424 — мае 1425 г., обязал прево и других чиновников, включая адвокатов и прокуроров, приходить в здание Шатле к 7 утра (зимой и летом) и работать «все дни, как в Парламенте». Аудиторы должны были являться на работу в 8 часов утра летом («от Фомина дня до времени сбора винограда») и в 9 часов зимой («от времени сбора винограда до первого воскресенья после Пасхи»)[1563].
Приходом вовремя на службу дело далеко не ограничивалось, отведенные часы требовалось действительно наполнять работой. В этом плане королевские указы и ордонансы не оставляют никакой двусмысленности. Уже ордонанс о Парламенте 1302 г. содержал эти нормы, а ордонанс 1318 г. строго запрещал мэтрам и президентам прерывать дела по своим собственным нуждам и вести посторонние разговоры в помещениях Парламента, которые они не имели права покидать, «чтобы пойти поговорить и посоветоваться с другими по какому бы то ни было делу, если это не дела суда». Отдельная статья предусматривала полное лишение дневного жалованья того, кто будет в верховном суде рассуждать о своих делах или делах своих друзей, отвлекаясь от работы. Более того, отныне даже король не имел права их отвлекать во время работы и слушания дела. Покидать помещение в последнем случае разрешалось лишь «по телесной надобности». Особо оговаривался запрет развлечений — «спрашивать и пересказывать новости и шутки» (l'en se laira de demander et raconter nouvelles, et esbattemenz), которым позволялось предаваться только после полудня. Целям оптимального расходования времени служила и такая «изюминка» Парламента: в нем с самого начала располагался буфет, где служители могли подкрепиться, не покидая пределов Дворца[1564]. Сам Парламент, в свою очередь, составлял подобные предписания для службы приставов[1565]. Регламент о работе Палаты прошений Дворца целиком ориентировался на нормы Парламента: явившись на работу, служителям следовало тут же начать слушания и обсуждения дел; если решения не принимались до обеда, их следовало рассматривать на послеобеденном заседании[1566]. Позднее, в ордонансе от 28 октября 1446 г. регламентируется работа Парламента даже от времени прихода до начала слушаний: этот час (с 6 до 7 утра) надлежало посвящать ведению регистров о делах предыдущего дня[1567].
Те же дисциплинарные нормы предписывались чиновникам Палаты счетов. Им с первых регламентов рекомендовалось по приходе «усердно и непрерывно заниматься делами, не отвлекаясь ни на что другое и не покидая помещения до полудня». Уйти можно было только по телесной необходимости, по приказу короля или по разрешению президента палаты — но ненадолго. Во время работы следовало держать двери палаты закрытыми и никого постороннего внутрь не впускать. После прихода в бюро президентов и мэтров ни один клерк или секретарь не имел права покинуть комнату без разрешения. Войдя в помещение, клерки и секретари не должны были задерживаться, но прямо приступать к работе: внимательно проверять счета. Если же у них в этот день не было счетов, они должны были заниматься записями и исправлениями, «и другими полезными вещами, дабы постоянно приносить пользу королю» (pour faire tousjours le proffict du Roy). По субботам мэтры и клерки счетов обязаны были сообщать, какие счета они уже исправили, и зарегистрировать их в «Дневнике» (Journal); а по четвергам присутствовать на рассмотрении прошений, поданных по делам счетов (впоследствии слушания проходили два раза в неделю — в среду и субботу)[1568].
Показательно, что один из первых ордонансов о нормах работы Палаты счетов содержит намек на слишком большую нагрузку на ее служителей: говорится, что «живой человек не может постоянно работать и трудиться», и потому они просили по древнему обычаю два месяца отдыха и возможности предаться своим делам, дабы «дольше послужить». Ордонанс разрешал отныне один месяц отдыха и только по отдельности, а не всему ведомству вместе, как происходило скажем, в Парламенте, где каникулы были общими — с 9 сентября до 11 ноября (время сбора винограда) — поскольку счета приходили круглый год[1569]. Ввиду большого объема работы Палата счетов трудилась и после обеда, а при экстренных обстоятельствах даже по воскресным и праздничным дням[1570]. Особое внимание в ней уделялось хранению счетов в архиве: так, клятва клерков-аудиторов включала обязательство расставлять счета в правильном порядке, а взяв их, как можно быстрее вернуть на свое место[1571]. Наконец, для Палаты счетов большое значение имела ежегодная отчетность ее чиновников за сделанный объем работы[1572].
Нормы дисциплины, требовавшие от чиновников максимального усердия и оптимального наполнения рабочего времени, включали требование не покидать работу и не уезжать без специального разрешения. Для Парламента этот запрет был включен достаточно рано в общий ордонанс о верховном суде от 1302 г., где чиновнику предписывалось являться на службу ежедневно; при наличии уважительной причины для отсутствия ее следует объявить сразу же после прихода[1573]. Однако вскоре к нему добавилось существенное уточнение: чиновнику Парламента было запрещено уезжать в какие бы то ни было комиссии без санкции ведомства[1574]. Речь преимущественно шла о комиссиях по расследованию дел, в которые члены Парламента охотно отправлялись, так как те были весьма прибыльными[1575]. Вначале разрешение следовало получать у короля или канцлера, а по мере автономизации ведомства — у президентов верховного суда. Судя по записям парламентских секретарей, этот запрет действовал достаточно четко, о чем свидетельствует не только соблюдение установленных правил, но и болезненная реакция на их нарушения[1576].
Аналогичный запрет действовал и в Палате счетов: первый же ордонанс о ведомстве предписывал чиновнику не покидать бюро без особого распоряжения короля или главы ведомства[1577]. Неявка на службу оправдывалась, как и в Парламенте, лишь законной причиной (loyale essoine), причем клерки Палаты были обязаны известить мэтров о своей болезни или другой причине отсутствия[1578]. Наконец, клерки также не имели права уезжать из Парижа по делам своим личным или других лиц без разрешения мэтров ведомства. В отличие от Парламента в Палате счетов не существовало официальных легальных командировок или комиссий, зато источником дополнительного заработка и, как следствие, небрежения должностными обязанностями являлись дела других лиц, заниматься которыми запретил ордонанс от 23 декабря 1454 г. в строгом согласии с контрактом чиновника[1579].
В Канцелярии нотариусам разрешалось отсутствовать только «по причине болезни тела», о чем они были обязаны сообщить в аудиенции в течение двух дней, указав даже, в каком доме они в это время находятся; кроме того, уезжать без позволения короля они могли только по своим делам и только с согласия audiencié, указав точную причину отъезда, но не более чем на восемь дней (на больший срок нужно было получить разрешение канцлера); если же это не поручение короля, а дела их близких или друзей, то разрешение имел право дать не канцлер, но только сам король. При этом если уже уехали четыре нотариуса, то разрешений больше не выдавалось ни при каких условиях[1580].
Однако подобные запреты, вероятнее всего, считались бы лишь благими пожеланиями, если бы не заложенные в них с самого начала эффективные способы поощрения служебного рвения. Самым надежным стимулом в этом аспекте являлась поденная оплата чиновника: она определялась вознаграждением за день работы, а выдавалась только после сдачи в Палату счетов документа с перечнем конкретного числа отработанных чиновником за месяц дней. Такая система исключала губительную для дисциплины уравниловку и предусматривала поощрение усердия в работе, что сыграло роль в повышении профессионального уровня чиновников.
Данный принцип был впервые сформулирован в самых первых законодательных указах: в ордонансе от 1302 г. сказано, что «никто не возьмет жалованья или оплаты за день, когда он не работал»[1581]. А к середине XIV в. этот принцип стал общим[1582]. Когда после королевской схизмы Карл VII восстановил прежние административные правила, был издан указ с подтверждением «соблюдавшегося издавна» (par bien longtemps) правила передавать ежемесячно в Палату счетов списки чиновников с указанием точных дней присутствия[1583]. Возникавшие в этой связи конфликты убедительно доказывают направленность этого правила на стимулирование дисциплины[1584]. Так, подобный конфликт в Палате счетов потребовал издания 22 января 1366 г. особого регламента о порядке оплаты судебных приставов Парламента, где подтверждалась оплата за каждый день работы, однако она предусматривалась и для тех, кто отсутствовал по причине исполнения иных комиссий или других поручений[1585]. Разногласия у Палаты счетов возникли и с Монетной палатой: генералы-мэтры монет были отправлены в «комиссию», однако, принеся в Палату смету расходов, они натолкнулись на отказ в их возмещении[1586]. Еще одну дисциплинирующую чиновников сторону установленной процедуры оплаты обнажили претензии, высказанные в адрес сержантов депутатами на заседании Штатов в середине XIV в. Эти вечные объекты общественной критики в данном случае обвинялись в незаконном увеличении жалованья: они якобы получали плату за каждое выполненное распоряжение, успевая делать по несколько заданий в день, вопреки правилу получать одно жалованье за один день работы[1587].
В Палате счетов действовал тот же принцип, что и в Парламенте, с одной разницей: если в последнем можно было отсутствовать по собственным нуждам всего три дня, то в первом ведомстве — до шести-восьми суток. Если в отпущенный срок чиновник не появлялся, то лишался жалованья за все дни отсутствия[1588]. Позднее, в ордонансе о Палате счетов от 23 декабря 1454 г. за подобное дисциплинарное нарушение президенты, мэтры и клерки приговаривались к штрафу[1589].
Не менее жестко соответствующая норма была предписана и Канцелярии: нотариусам-секретарям предусматривалось наказание в виде лишения жалованья и наложения штрафа за отъезд без разрешения или за опоздание. Наказание распределялось следующим образом: за один день опоздания — потеря жалованья за этот день, за два дня — жалованья за весь месяц, за три дня — еще и бурс за весь месяц; если же не придет и на четвертый день, то его место будет отдано другому нотариусу по решению канцлера[1590].
Все эти дисциплинарные нормы, запреты и штрафы объективно способствовали стимулированию служебного рвения чиновников: как сказано в указе о порядке выплаты жалованья в верховном суде, он установлен, «дабы каждый был вознагражден за свой труд и был более заинтересован его наилучшим образом исполнять»[1591].
И надо отметить, что такой порядок оплаты дал эффективные результаты. Так, в Парламенте введение оплаты для тех его чиновников, кто пожелает остаться на каникулах, превратил верховный суд в постоянно действующий орган в течение всего года[1592]. Данный институт регулярно контролировал работу адвокатов, прокуроров и других служителей суда, «трудясь над исправлением злоупотреблений» (à la reformtion des abuz) весь год[1593].
В еще большей степени реализации этих задач способствовала рано дарованная короной чиновникам власть самим следить за соблюдением дисциплины и самим наказывать коллег за ее нарушения. Анализ дисциплинарной деятельности Парламента в первой трети XV в. показал настойчивость ведомства в поддержании дисциплины с помощью наказания чиновников за нерадивость. Стимулом к реализации этой его компетенции служило право изымать на повседневные нужды часть денег от присужденных штрафов[1594]. И действительно, часть их шла на прямую оплату различных расходов служащих ведомства. Так, Парламенту в Тулузе разрешалось таким способом оплачивать поездки по мелким делам и спорам по области, а Парламенту в Бордо «мелкие расходы» и нужды[1595]. Аналогичным правом — получать процент от присужденных штрафов за служебные нарушения — обладали и ревизоры. В частности, генералы-реформаторы монет, которым поручалось ездить с проверками служащих монетного ведомства в областях, имели право на четверть всех присужденных ими штрафов[1596]. Все эти выплаты явно преследовали цель стимулировать служебное рвение чиновников и контролирующие функции ведомств в сфере дисциплины. Здесь мы выходим на более обширную сферу формирования бюрократического габитуса.
Складывание исполнительного аппарата изначально сопровождалось четкими формами самоконтроля чиновников. Это право было первым пунктом ордонанса Людовика Святого от декабря 1254 г.[1597] Процедуры контроля вначале предусматривались только для сенешалей и бальи: по окончании срока службы они обязывались остаться на своих местах в течение некоторого отрезка времени, чтобы все подданные имели возможность обратиться на них с жалобой[1598]. До конца исследуемого периода это правило сохранялось без каких-либо изменений[1599]. Вскоре к нему прибавилась процедура контроля сенешаля или бальи за своими подчиненными: в начале судебной сессии он должен был публично спросить, не хочет ли кто-то пожаловаться на прево или сержанта[1600]. С тех пор и до конца исследуемого периода принцип самоконтроля корпуса должностных лиц оставался неизменным; менялись только его формы. Так, верховные ведомства сами следили за соблюдением норм дисциплины внутри себя и сами наказывали за нерадение коллег[1601].
Верховные палаты получили право контроля также за подчиненными им звеньями администрации: так, генералы монет контролируют мэтров монет, генералы-мэтры налогов — налоговых чиновников на местах (элю, сборщиков, контролеров); Палата счетов — мэтров вод и лесов, Парламент — служителей парижского Шатле и, в целом, всех королевских должностных лиц[1602]. Наряду с этой рутинной компетенцией по контролю за работой чиновников действовал институт комиссаров-реформаторов (ревизоров), которым периодически давались полномочия проверять и примерно наказывать служителей того или иного ведомства, в той или иной области королевства[1603]. При этом важно подчеркнуть, что будь то ординарный чиновник или временный комиссар, все они обладали полнотой власти расследовать проступки должностных лиц и избрать форму наказания. Так, ордонанс 18 июля 1318–10 июля 1319 гг. позволял чиновникам Казначейства наказать сборщиков монет за нарушения дисциплины «телесно и имущественно» (du corps et de l'avoir); в указе о компетенции консьержа Дворца в Ситэ ему дается право наказать «привратников и часовых (portiers et guettes) соответственно проступку»; а генерал-визитатор монет Дофинэ Пьер Домино имел право применить разные формы наказаний — «смещение с должности, денежный штраф и другие меры согласно проступку» (par la suspension et privation d'icelles, d'amendes peccunieles et autrement selon les cas)[1604]. Разумеется, денежные штрафы служили весьма эффективным наказанием; еще надежнее должна была считаться конфискация и распродажа имущества должностного лица с целью возместить нанесенный им ущерб[1605].
Но, бесспорно, самый эффективный и надежный способ внедрения дисциплинарных норм представляет собой смещение со службы: именно такое наказание чаще всего фигурирует в королевских указах о контроле за работой должностных лиц, — причем смещение навсегда, т. е. без права когда-либо вернуться на королевскую должность. Оно возникает уже в указе Филиппа Красивого от 1303 г.[1606] и с тех пор неизменно фигурирует в большинстве королевских указов, касающихся проверки и наказания чиновников: всех нарушителей приказывалось немедленно смещать и заменять на других лиц[1607]. Важно, что такая мера отвечала чаяниям общества. Так, в ходе кризиса 1356–1358 гг. депутаты осудили возвращение на королевскую службу уволенных по настоянию Штатов 1355 г. чиновников, обвиненных в коррупции и предательстве «интересов короля»[1608]. В этом пункте общественное мнение совпадало с позицией самих чиновников. Весьма красноречив в этом плане сборник судебных казусов Жана Ле Кока: он включил в него целых два примера судебных приговоров в отношении нерадивых чиновников — дело между Парижским университетом и тремя сержантами Шатле, которые в итоге были навсегда (perpétuellement) лишены права замещать королевские должности, наряду с тюремным заключением и возмещением судебных издержек, и дело против бальи Амьена, превысившего свои полномочия[1609]. Второе дело важно еще и с той точки зрения, что бальи Амьена пытался избежать королевского правосудия, ссылаясь на свой статус клирика. Здесь мы сталкиваемся с очень важной причиной вытеснения клерикального элемента из королевской администрации: корона проявляла слишком большую заинтересованность в полноте своей дисциплинарной власти над собственными служителями, чтобы смириться с их правом избежать наказания за должностные проступки[1610]. Филипп де Мезьер также поддерживал эту форму наказания, поскольку она стимулирует остальных чиновников «лучше служить»[1611]. Ему вторит и Кристина Пизанская, восхваляющая Карла Мудрого за немедленное смещение дурных судей, «дабы показать другим чиновникам, как они должны служить правосудию и уважать право»[1612].
Если градация наказаний чиновников была общей для всех — от штрафа до смещения, то список проступков и преступлений, за которые следовало наказывать, существенно разнился от службы к службе и соответствовал ее характеру.
Для королевских представителей на местах осуждаемыми считались превышение должностных полномочий в отношении подданных и затягивание отчетов перед контролирующими верховными ведомствами. Так, уже в ордонансе от декабря 1254 г. сенешалям и бальи строго запрещалось лишать подданных их имущества, арестовывать без оснований, подвергать пыткам и вымогательствам, требовать участия в ополчении (chevauchiées) или заставлять платить за неучастие, если они изъявляют готовность к сему. В дальнейшем, по указу от 31 июля 1338 г. сенешали и бальи подлежали наказанию, если не прибывали в срок в Париж для отчета в Палате счетов или для разбора дел своего округа в Парламенте[1613]. Хранителей вод и лесов обвиняли в неоправданном расширении своей компетенции за счет ущемления власти светских и духовных сеньоров, а кроме того в незаконном расширении королевских владений и заповедников[1614]. Подробное описание злоупотреблений чиновников налогового ведомства занимает обычно по несколько листов в королевских указах, направляющих комиссии реформаторов-ревизоров: здесь и взятки, и незаконное занятие торговлей, и смешивание своих интересов с государственными, и ростовщичество, и многое другое[1615]. У верховных ведомств даже появились специфические нарушения, связанные с их профессиональной деятельностью. В зоне неусыпного внимания находились два ключевых вопроса — сокращение сроков дел и удешевление судопроизводства. Здесь позиция служителей власти также совпадала с общественными чаяниями быстрого и дешевого правосудия. Образ дорогостоящего и бесконечного судопроизводства постоянно присутствовал в претензиях общества. Если в Великом мартовском ордонансе 1357 г. Парламент обвинялся в задержке приговоров на целых двадцать лет, то в ходе кабошьенского восстания 1413 г. дела в верховном суде прямо названы «бессмертными»[1616]. Такое обвинение звучит, действительно, убийственно, если его рассматривать вне контекста королевского законодательства. Между тем, быстрый и дешевый суд являлся важнейшим требованием к работе Парламента и Палаты счетов в королевских указах, в которых даже буквально используется тот же оборот речи — «бессмертные дела»[1617]. Другое дело, что в них все меры сводятся к соблюдению чиновниками дисциплины и не учитывается реальность: фиксированный штат верховных ведомств на фоне растущего числа дел объективно привел к «задыхающемуся» ритму работы, который получил облегчение только через создание во второй половине XV в. аналогичных курий в провинциях королевства.
Но обвинения в неоправданных задержках приговоров содержали в себе намек на куда более серьезное прегрешение должностных лиц, строго преследуемое по королевскому законодательству: речь идет о мздоимстве и взяточничестве. Указы категорически запрещали брать какое-либо дополнительное вознаграждение за исполнение своих должностных обязанностей. Разумеется, первыми, к кому такие запреты были обращены, являлись бальи и сенешали. В ордонансах 1254–1256 гг. им запрещалось брать подношения от своих подчиненных (виконтов, мэров, лесничих и сержантов)[1618]. Куда существеннее в данном контексте, что взятки категорически запрещено было брать от тех, чьи дела эти чиновники как королевские судьи разбирали[1619]. Исключение делалось (как и в соответствующих статьях контракта чиновника с королем) для еды и выпивки, представлявших собой разрешенную обычаем «благодарность» судьям, впоследствии именуемую «epices» («пряности»). В полной мере эти запреты кроме разрешенных обычаем возлагались и на чиновников верховного суда[1620]. Специальные запреты распространялись и на вспомогательных служителей Парламента. Так, приставам возбранялось требовать деньги за вход в Парламент, отказывая имеющим на это право; для секретарей и сержантов Палаты прошений Дворца действовало запрещение задерживать тяжущиеся стороны, беря с них излишнюю оплату[1621].
Запреты на «незаконные дары» распространялись и на другие ведомства, в той или иной степени имеющие судебные полномочия. Так, в Палате счетов нельзя было получать какое-либо дополнительное вознаграждение за изготовление различных бумаг; клеркам — посещать обеды, устраиваемые за счет сборщиков, на которых подавалось бы больше двух кварт вина, под угрозой потери службы; наконец, все прошения должны были поступать в Палату только через секретарей, которые, в свою очередь, не имели права брать что-либо от их подателя[1622]. Кстати, последний запрет имел более универсальный характер: в общем регламенте о работе Палаты прошений Дома от 27 января 1360 г. всем чиновникам строго запрещалось за деньги («злато и серебро») или другие вещи продвигать перед королем чьи бы то ни было прошения[1623].
Запрет брать дополнительное вознаграждение за изготовление различных бумаг действовал и в других ведомствах: бальи, прево и клеркам на местах предписывался отказ от вымогательства за различные письма и акты; в кабошьенском ордонансе он был распространен и на Канцелярию, где якобы не выдавались указы, пока не будет получено от их адресатов денег, опушенных шапок, вина и других подарков; наконец, в ордонанс 1454 г. был включен запрет на установившуюся в Парламенте за время королевской схизмы практику у секретарей по гражданским и уголовным делам брать дары («злато и серебро») за изготовление бумаг — копий приговоров и решений[1624].
Нормы работы и запреты, предписанные законодательством и вошедшие в габитус королевской администрации, по своей природе имели бюрократический характер. Это важно подчеркнуть, поскольку изначально еще в ордонансах Людовика IX Святого они касались в большей степени нравственных категорий, в духе христианских и церковных идеалов, а не профессиональных ценностей. Они, безусловно, имели огромное значение в плане повышения авторитета королевской администрации[1625]. Для понимания процесса профессионализации службы следует провести их сопоставление.
В серии ордонансов Людовика IX Святого 1254–1256 гг. помимо особой охраны прав и привилегий церкви королевским чиновникам, первым среди всех остальных подданных, запрещались осуждаемые церковной доктриной отступления от нравственного идеала христианина. В круг этих табу входили богохульство, ростовщичество, азартные игры (в шахматы, кости и другие), посещение таверн и нахождение вблизи публичных домов[1626]. Как известно, богохульства особо осуждались церковью и были почти «национальным грехом» подданных короны Франции[1627]. Характерно, что в регламенте середины XIV в. Филиппа VI Валуа о работе Шатле вновь адвокатам, прокурорам и сержантам богохульства (parjures) были запрещены под угрозой потери службы «навсегда»[1628].
По ордонансам Людовика IX Святого сенешали и бальи обязывались следить за образом жизни подчиненных и при малейшем подозрении в злоупотреблениях, в ростовщичестве или в бесчестном поведении должны были их не прикрывать, а поправить и оштрафовать или даже отстранить от службы; чуть позднее нотариусам вменялось в обязанность посещать ежедневно до начала работы мессы в капелле их братства, чтобы «королевский прево Парижа мог их чаще видеть и узнать их нравы и разговоры»[1629].
Однако эти нормы в дальнейшем не повторялись. Значит ли это, что они утратили значение? Думается, что причина кроется в постепенной выработке специфических бюрократических правил поведения и нравственности служителей институтов управления, в которых содержался, безусловно, и данный изначальный нравственный компонент[1630].
Специфика нравственных норм поведения чиновников со временем определялась целями власти и методами управления. Самым значимым, с этой точки зрения, представляется принцип секретности, который в наибольшей степени характеризует особенность профессионального габитуса чиновников. В исследовании парламентской корпорации в первой трети XV в. мною был отмечен и проанализирован этот принцип и его многофункциональность в работе верховного суда: защита монолита ведомства, вынесение приговоров именем короля и потому неуместность разногласий в позициях парламентариев, охрана авторитета королевского правосудия, наконец, пресечение возможности чиновнику делать политическую карьеру за счет ведомства[1631]. Расширение исследовательского поля, не умаляя сделанных выводов, внесло в них существенные дополнения и коррективы. Прежде всего, стал ясен универсальный характер принципа секретности в работе административного аппарата.
Обязанность «хранить секреты» включалась в текст клятвы сенешалей и бальи уже в начале XIV в.[1632] Позднее добавилось важное уточнение: секретность сведений о доходах и поступлениях в королевскую казну предписывалось охранять всем служителям на местах. Важную часть государственного интереса представляли собой доходы казны, а чиновники, так или иначе связанные с этой сферой (бальи и сенешали, прево и клерки), призваны были его защищать путем сохранения в строгой секретности любых сведений о них[1633]. Не случайно наряду с бальи и сенешалями сборщики и комиссары налогов были обязаны поклясться, что «не откроют ни письменно, ни устно, ни одному человеку, какого бы чина он ни был, кроме короля, людей счетов и казначеев», объема собранных ими и отправленных в казну средств. Аналогичную клятву надлежало принести, естественно, служителям Палаты счетов и Казначейства[1634]. В своем истинном масштабе принцип секретности воплотился в тексте клятвы клерков-аудиторов Палаты счетов. Помимо общей клятвы «исправно, верно и прилежно хранить секреты господина короля и Палаты счетов», они обязывались также хранить в секрете все сведения, относящиеся к счетам, их аудиту и конечному результату; вписывая дебет, никому его не открывать, кроме мэтров Палаты, и никому не давать копий о состоянии счетов; никому, кроме мэтров счетов не сообщать о состоянии домена, о доходах и расходах[1635]. Позднее к подобной же клятве были приведены нотариусы и приставы Палаты счетов, которым запрещалось кому бы то ни было сообщать, что делается и говорится в Палате[1636]. Такую же клятву приносили все нотариусы, получавшие от короля лицензию на свою деятельность[1637]. Наконец, большой ордонанс о Палате счетов от 23 декабря 1454 г. суммировал и подтвердил все эти нормы и запреты, подчеркнув особую значимость для государства соблюдения правила секретности именно в этом ведомстве, призванном охранять королевский домен и доходы[1638]. Прежде всего, чиновникам Палаты под угрозой лишения должности предписывалось хранить в строгом секрете не только состояние счетов, но также и все проходящие там консультации, обсуждения и высказываемые мнения (les consultations, opinions et délibération). Кроме того, всем — от президентов до клерков — запрещалось приводить сюда посторонних лиц, будь то их писцы, домашние или другие лица; и даже прокуроры имели право здесь находиться, только пока сдают отчет своих клиентов (мэтров счетов). Клеркам и секретарям запрещалось изготовлять выписки из регистров счетов и других документов Палаты для кого бы то ни было. Выходя из помещения, клерки не имели права оставлять там никого, будь это даже финансовые чиновники или прокуроры, но выводить их из комнаты и запирать дверь до своего возвращения[1639].
Тайны и секреты власти важны и сами по себе, но стоит обратить внимание на запрет разглашать мнения и обсуждения в Палате счетов, что явно преследовало цель не допустить давления на отдельных чиновников, равно как и препятствовать их автономной от института позиции. Таким образом, секретность попутно скрепляла корпоративный дух служителей, что также в целом служило поддержанию профессиональной этики и дисциплины.
Если теперь сопоставить действие принципа секретности в Палате счетов с тем же принципом в работе Парламента, то мы обнаружим как общие черты, так и различия, связанные с особенностями судопроизводства. К общим чертам принципа секретности следует отнести следующие нормы. Во-первых, общее правило «хранить в секрете» все дела верховного суда[1640]. Во-вторых, строгое правило нахождения в помещениях Парламента лишь тех лиц, которые имеют на это право. Это, в первую очередь, касалось заседаний Совета в Верховной палате, где обсуждались дела и выносились приговоры, а потому туда не могли входить посторонние люди[1641]. Даже члены Палаты прошений Дворца не имели на это права, если только они не были вызваны или не намеревались поговорить о своем деле или делах друзей[1642]. В ордонансе, составленном членами Парламента для своих судебных приставов, им вменялось в обязанность не впускать в зал во время проведения Совета посторонних лиц, если на то нет разрешения президента, и даже не входить туда самим, но сказать, что им нужно, из-за дверей или как можно быстрее выйти, «дабы сохранять честь и избегать подозрений в намерении раскрыть секреты совета»[1643].
Здесь мы переходим к третьему универсальному по своему характеру правилу секретности, согласно которому строго запрещалось разглашать различные мнения, высказываемые в ходе обсуждений и вынесения приговоров. Он появился в фундаментальном для парламентской корпорации ордонансе от 11 марта 1345 г., где в нескольких статьях фигурирует категоричный запрет разглашать и пересказывать, кто из парламентариев какого мнения придерживался, не упоминать имен при обсуждении приговоров и пресекать любые попытки нарушить секретность[1644]. И надо заметить, что такие поползновения внимательно отслеживались и строго пресекались в Парламенте, тем более что обсуждения проходили там достаточно бурно, и голоса нередко делились почти пополам[1645]. Показательно, что секретарям запрещалось вписывать в протоколы заседаний Совета факт наличия разных мнений, высказываемых в ходе обсуждения и вынесения решений[1646]. Этот принцип секретности обсуждений укреплял парламентскую корпорацию, защищая от давления извне и внушая уважение к верховному суду, а в плане становления королевского судопроизводства он способствовал утверждению образа непредвзятости и единодушия судей.
Таким образом, принцип секретности в Парламенте преследовал и специфические задачи, а именно, формирование образа независимого правосудия и защиту репутации судей[1647]. Именно в этом контексте следует рассматривать такую норму дисциплины, которая существовала только в данной инстанции. Речь идет о запрете впускать в находившийся в помещении суда буфет любых посторонних лиц. Эта норма появилась достаточно рано — в ордонансе о Парламенте от 17 ноября 1318 г.: отдельная статья запрещала чиновникам верховного суда «есть и пить вместе с тяжущимися сторонами и даже с адвокатами, ибо слишком большая вольность порождает большое зло». С тех пор эта норма регулярно повторялась в королевских указах, причем обосновывалась «защитой великой чести Суда во избежание подозрений или предположений о зле»[1648]. И она ревностно соблюдалась в Парламенте, где строго пресекали попойки, особенно в присутствии посторонних лиц, которые в разгар веселья «могли узнать секреты к ущербу и скандалу Суда»[1649]. Такой запрет служил защите авторитета и статуса суда и потому о нем нередко упоминает Жувеналь в своих наставлениях судьям[1650].
При всей специфичности нормы секретности в различных ведомствах и службах, диктуемой особенностями каждой из сфер власти, в нем был заключен фундаментальный для всех институтов управления принцип автономности от различных политических сил. Будучи органами исполнительной власти, а не сословного представительства, эти институты целенаправленно отторгали саму возможность демонстрировать публично различные мнения и позиции, что ставило их в определенную оппозицию к обществу, но зато укрепляло профессиональную дисциплину и корпоративную солидарность. Показательно в этом контексте, что принцип секретности в исследуемый период не привился в отношении Королевского совета, который, даже при включении в него высших чинов администрации, остался местом консультаций с политическим обществом[1651].
Подводя итоги сделанного анализа, правомерно задаться вопросом: какова подоплека этих общих дисциплинарных принципов и норм работы чиновников, предписываемых им королевским законодательством? Нельзя не увидеть в них рационализацию механизмов властвования: сердцевину бюрократической «машины» теперь составляли регистры, протоколы, архивы, печати, копии счетов и т. д. Уже Филипп де Бомануар в «Кутюмах Бовези» включил в список требуемых от бальи качеств умение хорошо считать и прилежно сохранять в порядке документы и печати[1652]. Нотариус обязан был клясться при получении лицензии регулярно вести и сохранять протоколы «для охраны и защиты общего интереса»[1653]. Корректорам в Палате счетов предписывалось «хорошо и прилежно» делать исправления, ставить документы на свое место, а письма класть в соответствующие мешки (sacs); клерки счетов периодически передвигались из одной палаты в другую на разные виды работы, чтобы «знать и понимать дела и состояния счетов и записей всех палат»[1654]. Служащим Казначейства вменялось собственноручно (de sa main) вести учет поступающих денег, «и от кого они и кому (выплачены), и в какой день, и по чьему приказу»[1655]. Секретарям Парламента надлежало не позднее, чем через шесть дней после вынесения приговора, изготовить его текст, а прочтя на Совете и получив уточнения, тут же внести их; после исправления и скрепления печатью одного из президентов сразу же передать для оглашения, а затем внести его текст в соответствующий регистр суда. Секретари обязывались собственноручно составлять копию приговора и писать «широко и размашисто (large et loing à loing), чтобы его легче было оглашать»[1656].
Перечисленные нормы работы важной составной частью вошли в комплекс профессиональной этики служителей короны Франции, сформировав бюрократический габитус. На примере Парламента (благодаря наилучшей сохранности его архивов), мы можем убедиться в действенности дисциплинарных норм королевского законодательства. Так, предписание являться с раннего утра на службу и наполнять все время работой неукоснительно соблюдалось. Любой перерыв, любая помеха фиксировались в протоколах с однозначно негативной оценкой, будь то холод или жара, эпидемии болезней или разгул политических страстей[1657]. «Суд не работает» (Curia vacat) — таков лейтмотив отношения парламентария ко всем чрезвычайным событиям в королевстве[1658]. Анализируя дисциплину в Парламенте, я приписала эту политику инициативе самих парламентариев. При всей ее важности, следует принять во внимание и нормы королевского законодательства, которые стимулировали служебное рвение парламентариев. Об усердии чиновников Парламента говорят и более ранние свидетельства современников: в трактате «О прославлении Парижа» начала XIV в. Жан де Жанден с восхищением писал о служителях Палаты прошений, которые «целыми днями сидят во Дворце», исполняя свои высокие функции[1659].
Значит ли это, что нормы дисциплины не нарушались? Разумеется, нет: парламентские протоколы полны записями о систематической неготовности адвокатов и прокуроров и о скандальных перерывах в работе суда. Да и в середине XV в. Жувеналь писал брату, ставшему канцлером, о нерадивости в делах многих парламентариев: «приходят они в Парламент поздно, прежде приходили в 7 часов зимой и летом, а теперь едва в 8 начинают; и еще до того, как прозвонит 10 часов, даже если надо всего только каких-то четверть часа для завершения дела, встают и уходят»[1660]. Между тем, четко прописанные на бумаге дисциплинарные нормы службы оставались бы «мертвой буквой» без целенаправленной политики верховного судебного органа по их соблюдению и без наказания за нерадивость, тем более что вся дисциплинарная власть находилась в компетенции самих парламентариев, которые одни могли проконтролировать работу своих коллег.
И вот тут мы сталкиваемся с оборотной стороной и с символическим контекстом указанных дисциплинарных норм. Не отрицая объективной тенденции к рационализации инструментов властвования, нельзя пройти мимо их трансформации в сознании чиновников. Упорное стремление обеспечить дисциплину в администрации короны Франции, граничащее порой с маразмом, невозможно понять вне самоидентификации чиновников через работу, обеспечивавшую им материальное благосостояние и моральный авторитет. Помимо рациональной стороны, такое рвение и отношение к делу обладали магией воздействия, внушая подданным уважение и страх. В контексте дисциплинарных норм новый смысл приобретает сложившийся бюрократический cursus honorum: продвижение по выслуге лет надежно защищало бюрократическую «машину» от «нетерпения выскочек», которое несло угрозу разрушения профессиональной этики и службы[1661].
Наконец, последняя несла в себе зерна новой культуры поведения, существенно влиявшей на процесс становления государственного аппарата. Наибольшее внимание исследователей в этой теме было привлечено к новой трактовке понятия «разума» (raison) как высшего оправдания верховной власти и как механизма властвования[1662]. Однако эта тема намного объемнее и многограннее, чем кажется на первый взгляд. Сама работа, особенно в сфере отправления правосудия, являвшегося в исследуемый период главной функцией королевской власти, накладывала отпечаток на поведение и манеры чиновников. Залы, где вершится правосудие, должны были внушать уважение и почтение к королевскому суду. Поэтому сержанты Палаты прошений во время судебной процедуры обязаны были устанавливать «покой и тишину» (paix et silence), а судебные приставы Парламента «отслеживать и предотвращать ссоры позади скамеек, и по всей зале»[1663]. Особая культура поведения, предписанная королевскими указами служителям верховного суда, выходила далеко за рамки простых знаков почтения к «представителям королевского величества». Так, пока президент вел заседание, всем остальным парламентариям запрещалось вставать с места и отвлекаться на посторонние разговоры. Когда президент ставил на обсуждение вопрос, все должны были замолчать, пока он не скажет всего, что намеревается, и лишь затем, если он что-то упустил, сделать добавление. Если же президент сочтет, что адвокаты провели прения недостаточно, он может призвать дополнить их, и тогда вновь надлежало установить полную тишину и слушать лишь выступающего, если только сам президент не задаст вопроса[1664]. В ордонансе о реформе правосудия 1454 г. все эти предписания будут вновь повторены и уточнены: о почтении к президентам, о вставании при их приходе и молчании во время их выступления, причем эта норма отныне распространялась на всех членов Парламента, которых следовало выслушивать «терпеливо и почтительно» (bénignement et patiemment). В тексте прямо сказано, что эти меры призваны служить «авторитету, статусу, чести и репутации» (auctorité, gravité, honneur et renommée) Парламента[1665].
Как видим, означенные предписания не просто устанавливают особую атмосферу, которая должна была царить в залах, где вершится правосудие, но утверждают новую культуру поведения и меняют нравы самих служителей короны Франции. В этой связи обращает на себя внимание специальная забота в королевском законодательстве и в политических трактатах о «правильном» поведении адвокатов[1666]. При всей многозначности темы, хотелось бы подчеркнуть значение этой заботы для формирования этики поведения служителей правосудия путем ограждения судопроизводства от излишнего рвения адвокатов в стремлении отстоять интересы своих клиентов[1667]. В этом же контексте стоит обратить внимание на содержащиеся в политических трактатах размышления и наставления о «правильном» поведении судьи. О габитусе судей писали и Бомануар, и Кристина Пизанская, и автор «Совета Изабо Баварской», причем все три автора подчеркивали необходимость избегать «гнева и пристрастия» при вынесении приговоров[1668].
Еще более подробное описание габитуса судьи оставил Жувеналь, который опирался и на знание норм королевского законодательства, и на свой собственный опыт службы[1669]. Он не уставал привлекать внимание вершителей королевского правосудия к значению беспристрастности, считая недопустимым для судьи слишком откровенно выражать на лице свои эмоции, по которым можно заключить, в чью сторону он клонится, равно как и манеру поспешно высказывать свою позицию, в гневной, яростной и жесткой манере, и просто неумение выслушать мнение другого человека, что в его представлении противоречит мудрости[1670]. Все эти, на первый взгляд, кажущиеся функциональными замечания о манерах и поведении служителей власти, тем не менее, выстраиваются в четкую тенденцию складывания новой бюрократической этики, в которой бесстрастие было возведено в особую профессиональную добродетель[1671]. В этом плане классический пассаж из Ж. Мишле о внушающей ужас хладнокровной и планомерной работе «тиранов Франции» (легистов) приобретает новые грани смысла[1672]. Такой поворот темы существенно корректирует концепцию Н. Элиаса о взаимосвязи государства и цивилизации: не только государство формирует новую «цивилизацию нравов», но и специфическая профессиональная дисциплина и «цивилизация» чиновников строит государство.
И последнее, что вытекает из бюрократического габитуса: формируется новая трактовка понятий «работа» и «труд». Изначально негативная этимология слова «труд» (французское travail от позднелатинского tribalium — инструмент пытки) была смягчена под воздействием оформления трехчастной модели устройства общества, в каждой из трех функций которой присутствовал король и, следовательно, работа приобретала ценность духовную, социальную и политическую[1673].
Понятие «работа» органично вошло в профессиональную этику и самоидентификацию служителей королевской власти. В текстах королевских указов, в политических трактатах служение чиновников не раз обозначается словами «труд» (labeur, travail) и «трудиться» (labourer, travailler)[1674]. Так логика становления административного аппарата с его профессиональными нормами дисциплины трансформировала понятие «службы»: она постепенно воспринимается как тяжелая работа, требующая, помимо навыков и знаний, еще и физических сил. Вследствие этого традиционное представление о советниках короля как об умудренных опытом мудрецах дополняется признанием необходимости для них и трудоспособности[1675]. Да и в процессе типизации требуемых от чиновника качеств мудрость и опытность означали также и работоспособность, отсюда проистекал приоритет в продвижении тех, кто не по годам опытен, а возраст в иерархии достоинств чиновника подразумевал именно срок службы и, следовательно, профессиональную опытность[1676].
Распространение понятия «работы» на институт службы отразило изменение самого этого института: от сеньориального Совета он эволюционировал в сторону бюрократического учреждения, со своими правилами, нормами и манерой поведения. Эти новые грани политической культуры и символического капитала верховной власти порождены были во многом бюрократическим габитусом чиновников. Причем символическая сторона сопоставима с рациональной: насаждаемый нормами дисциплины образ жизни чиновника, все силы и время отдающего трудам, граничил с утопией, трудно воплотимой в реальности, но он оправдывал щедрое вознаграждение и повышающийся статус королевских должностных лиц. Такой трактовке службы наиболее адекватно соответствует веберовское понятие «Beruf» (профессиональное призвание[1677]), содержащее в себе и рациональное восприятие мирского долга, и оправдание материального благосостояния, и нравственный авторитет, и высокое предназначение службы на общее благо.
Вознаграждение чиновников и принцип бескорыстия службы
Объем, структура и процедура оплаты королевских должностных лиц являются важнейшим компонентом формирования государственного аппарата и складывания нового статуса службы, который изначально определялся выплатой жалованья из королевской казны, т. е. самим королем из его ординарных доходов от домена и регальных прав, а не на счет «управляемых» (тяжущихся сторон, адресатов королевских писем и т. д.)[1678]. Хотя по мере возрастающей доли в доходах короля разнообразных налогов подданные, по сути, были принуждены оплачивать королевский аппарат и поэтому в своих жалобах стремились всячески его сократить, сам принцип оплаты через посредство короля ставил чиновников в независимое по отношению к подданным положение. Постепенно жалованье чиновников стало фиксированным и уже не зависело от воли конкретного монарха, что обеспечило чиновникам независимое положение по отношению в том числе и к королю.
Вторым фактором новизны вознаграждения чиновников была оплата в форме денег, а не земель, откупа части регальных прав и т. д.[1679] Такая оплата изначально призвана была привязать чиновника к персоне монарха и не допустить инфеодации должностей. Наконец, третьим, важным фактором сделалась неизменность этого фиксированного денежного содержания[1680]. Оплата чиновников никем не исследовалась специально, поскольку считалась вопросом ясным. Исключение было сделано только для факта фиксации жалованья, однако никто из исследователей не объяснил этот феномен, ограничиваясь лишь его констатацией. Как следствие, почти все сходились на парадоксальном выводе: за исключением служащих финансовых ведомств, служба короне Франции впрямую не обогащала человека, и оставалось неясным, зачем же люди так стремились ее получить[1681]. Случай чиновников финансовых ведомств помогал как раз это объяснить: ясно, что здесь подразумевались всевозможные злоупотребления, которые и обогащали, и стимулировали жажду должностей в обществе.
Такое мнение прочно опирается на многочисленные свидетельства современников о злоупотреблениях откупщиков и сборщиков налогов, ставших синонимом корысти, и кажется вполне аргументированным. Однако как быть с остальными ведомствами и службами короны, куда люди стремились попасть никак не меньше, если не больше? Объяснение этому феномену исследователи находили в системе привилегий, королевских даров и вершины социального успеха — в доступе во дворянство.
Не ставя под сомнение эти доводы, мне представляется оправданным детально рассмотреть вопрос о содержании чиновников. Что означала и к каким последствиям привела его ранняя фиксация? Почему так единодушно критиковались, в основном, откупщики и сборщики налогов? И главное, почему служба короне Франции не обогащала и при этом неуклонно делалась все более привлекательной и вожделенной? В самом названии этого раздела сталкиваются две, казалось бы, противоречащие друг другу темы, — реальные выгоды и принцип бескорыстия службы. Именно такой путь — изучение реальных выгод от службы в контексте идейно-этических теорий — я предлагаю для разрешения отмеченного выше парадокса.
Вопрос об оплате чиновников довольно сложен и запутан, поэтому разумнее проанализировать его последовательно по каждому из составляющих компонентов. И начать стоит с самого простого — с реального объема жалованья служащих короны Франции, которое к тому же далеко не всегда упоминается в королевском законодательстве, что весьма знаменательно.
Итак, будем следовать сверху вниз по иерархии ведомств и служб. Из трех ведомств, на которые разделилась Королевская курия, меньше всего места в королевских указах об оплате занимают члены Королевского совета, и это вполне логично, ведь в него входили по большей части принцы крови и знать, разумеется, без жалованья, а также главы верховных ведомств, не имевших права на двойное жалованье[1682]. Поэтому плата за участие в заседаниях Королевского совета упоминается всего дважды: в формуляре Одара Морщена, где речь идет о назначении жалованья советнику, который до тех пор заседал без оплаты, «ради поддержания его статуса и помощи в больших расходах и тратах», и в кабошьенском ордонансе, где сокращалась численность участвующих в Королевском совете секретарей. Согласно этим сведениям, советник получал фиксированную плату в 600 турских ливров в год вне зависимости от количества посещений, а ведущий протоколы заседаний Совета секретарь — по 12 парижских су в день[1683].
Два других ведомства, Парламент и Палата счетов, занимают куда больше места в королевских указах об оплате. Жалованье служителей Парламента оформилось не сразу: с 1254 г. Людовик Святой установил им по 10 парижских су в неделю, однако с начала XIV в. они оплачивались поденно, причем в зависимости от социального статуса служителя, а впоследствии и от должности. Советник-мирянин получал по 10 парижских су в день, советник-клирик — по 5. Помимо этого им выдавалось ежегодно по две мантии или их денежный эквивалент (10–20 парижских ливров), а также по 20 парижских су на Рождество и на Троицу[1684]. Секретари Парламента получали по 5 су в день[1685]. Наконец, судебные приставы получали по 2 су в день и 100 су в год за мантию; причем тем, кто охранял порядок в залах во время судебных слушаний, жалованье удваивалось[1686]. Президенты получали фиксированное жалованье: первый президент — 1 тыс. ливров в год, остальные президенты — по 500 ливров. Генеральный прокурор получал 400 парижских ливров в год[1687]. В этой разнице оплаты президентов и советников Парламента отразился принцип гарантий материального благополучия для тех, кто прослужил долго: фиксированное жалованье президентов было, по сути, сходно с пожизненным, поскольку не зависело от числа дней работы. И эта разница будет характерна для всех ведомств и служб, что свидетельствует о ее универсальном характере и важности для формирования института королевской службы. Со второй половины XIV в. появляется и жалованье тех членов Парламента, которые оставались в Париже на время вакаций суда и продолжали работу[1688].
Помимо заседаний суда чиновники Парламента проводили и расследования дел, уезжая далеко и надолго из Парижа и получая за эти расследования деньги. Хотя они теряли на этот срок ординарное жалованье, оно, по-видимому, с лихвой возмещалось оплатой расследований, о чем свидетельствуют постоянные попытки регулировать очередность комиссий и, в целом, свести разъезды к минимуму[1689]. О значимости этой статьи доходов парламентариев свидетельствует и куда большее внимание к ней как в королевском законодательстве, так и в общественном мнении. Так, уже первые ордонансы о Парламенте тщательно регулировали расходы на проведение расследований: с собой разрешалось брать столько лошадей и слуг (mesnies), сколько «сообразно статусу» парламентария, и «словно бы едут по своим нуждам» (propres besoignes); а тратить можно было в день 40 су «в монете той области, где они проводят расследование»; превышение же не должно было составлять больше 60 су[1690]. В фундаментальном для парламентской корпорации ордонансе от 11 марта 1345 г. оплата расследований занимает значительное место, причем статьи о расходах предварены ссылкой на жалобы подданных, вынужденных отказаться от иска из-за его дороговизны, хотя далее регулируются только расходы на это из королевской казны[1691].
Показательно, что дважды в крупных общественных проектах реформ, в Великом мартовском ордонансе 1357 г. и кабошьенском ордонансе 1413 г., уделено было внимание оплате расследований в Парламенте со ссылкой на защиту интересов подданных. Первые статьи об этом почти целиком повторяют соответствующие статьи ордонанса 11 марта 1345 г. — то же ограничение числа лошадей, как и оплаты; фиксируются и расходы судебных приставов, исполняющих приговоры Парламента (8 су в день)[1692]. При отсутствии новшеств в плане расходов авторы ордонанса описывают реальные злоупотребления, упрекая парламентариев в том, что они берут с собой по четыре-пять лошадей, тогда как «едучи по своим нуждам и за свой счет» ограничиваются двумя-тремя; точно также приставы «едут на двух лошадях, чтобы получить побольше денег, а по своим нуждам идут часто пешком или довольствуются всего одной лошадью». В кабошьенском ордонансе уже не регулируются расходы на расследования, а речь идет исключительно об обязанности короля их вовремя и полностью оплачивать «в интересах подданных»[1693]. В используемой в обоих ордонансах риторике обращает на себя внимание сопоставление работы чиновника с его собственными интересами, которое, хотя и было продиктовано стремлением ограничить корысть судейских чинов, однако содержит в себе важный идейно-этический компонент.
Палата счетов имела сложную структуру оплаты, которой уделено большое внимание в королевских указах, где также прослеживается стремление сократить расходы казны. Так, уже в раннем ордонансе от 1320 г., где еще не оговаривается жалованье чиновников, упоминается правило — клеркам жить в домах мэтров Палаты не для выгоды последних, а для выгоды короля, ибо их жалованье не позволяет им держать дом и тратиться на расходы, одежду, слугу и лошадь, но при этом им следует поддерживать честь короля и службы[1694]. Стоит обратить внимание на этот контраст между скромной оплатой и высоким статусом службы, который в известном смысле станет лейтмотивом самоидентификации служителей короны Франции и основой их претензии на привилегии. Переходя собственно к жалованью членов Палаты счетов, надо заметить, что оно было чуть выше, чем у служителей Парламента: 12 су в день для мэтров-клириков и 16 — для мэтров-мирян; некоторые получали по 500–400 ливров в год, а клерки — по 6 су в день; приставы 12 денье в день. Первый президент-клирик получал 1 тыс. ливров, президент-мирянин — 800 ливров. Кроме жалованья, им выдавалась ежегодно мантия или ее денежный эквивалент (80 ливров президентам и мэтрам, 40 ливров клеркам и секретарям). В середине XV в. в Палате счетов была учреждена должность королевского прокурора с фиксированным жалованьем в 200 ливров в год[1695]. С середины XIV в. и вплоть до конца исследуемого периода жалованье чиновников Палаты счетов больше не повышалось и не упоминалось, скрытое за формулой «обычное жалованье, права и выплаты»[1696]. Особняком стоит указ о порядке оплаты сверхурочной работы чиновников Палаты счетов, поскольку она определялась там не в единицах счета, а в монетах: согласно ему, аудиторам платили по 7 флоринов в день, а клеркам — по одному полуфлорину. Жалованье выплачивалось два раза в год, а в случае выплаты из налогов — четыре раза в год[1697].
Канцлер как глава гражданской администрации имел более сложную структуру жалованья. С начала XIV в., как впоследствии и главы верховных ведомств, он получал фиксированное жалованье: сначала 1 тыс. ливров, затем 2 тыс. ливров в год[1698]. Кроме того, ему полагалась мантия четыре раза в год (на Пасху, на Троицу, на день Всех святых и на Рождество) или денежный эквивалент в 200 франков и несколько лошадей. Помимо этого, он имел право на дополнительную оплату своих разнообразных функций, которая входила в структуру его ординарного жалованья. Наконец, в знак принадлежности к сотрапезникам короля, он обеспечивался едой и вином из королевских закромов, а также имел право на отдельное помещение во Дворце в Ситэ[1699].
Что касается жалованья нотариусов и секретарей Канцелярии, то оно сначала составляло 6 су в день, затем — 10 су, наконец, 12 су в день; кроме того, они получали два раза в год мантию (или паллий) или их денежный эквивалент в 10 парижских ливров. Растопителям воска платили 13 денье в день, затем — 2 су 6 денье; а также две мантии по 50 су каждая[1700].
Наконец, обратимся к ведомствам, связанным с финансами короны. В Монетной палате, весьма немногочисленной, ординарное жалованье генералов-мэтров монет было фиксированным в размере 200 парижских ливров в год[1701]. В столь же малочисленном Казначействе казначеи получали фиксированное жалованье в 600 ливров в год плюс по 6 су в день за каждого из клерков; самим же клеркам выделяли те же 6 су в день и раз в год 60 ливров в виде пенсиона; наконец, меняла получал 50 парижских ливров в год[1702]. Однако к началу XV в. жалованье казначеев возросло до 1 тыс. турских ливров в год, причем сохранялись и иные «мелкие и старинные права» (menuz et anciens droiz)[1703].
В Налоговой палате президент получал фиксированное жалованье в 1 тысячу турских ливров в год, а генералы-советники по 500 турских ливров в год; вскоре им так же, как и другим служителям, стали выдавать мантии; советникам по делам суда налогов платили по 400 франков (600 турских ливров), наконец генеральному сборщику — 500 франков в год[1704]. Когда же в связи с трудностями казны жалованье генералов-советников было сокращено до 400 турских ливров, они добились возвращения к прежней сумме, ссылаясь не только на незапамятную традицию, но и на высокий статус их службы, требующей «почета и уважения, каковые они иначе не смогут поддерживать»[1705]. Это не помешало попытке в ходе кабошьенского восстания сократить жалованье работников Налоговой палаты[1706]. Причем эти реформы опирались на жесточайшую критику служителей ведомства, которая отражена и в «Хронике» монаха из Сен-Дени. Так, автор пишет об осуждении в ходе заседаний Штатов 1413 г. чрезмерного жалованья представителей финансовых ведомств: якобы генералы финансов получают ежегодно по 3 тыс. экю золотом и им все мало, а между тем, прослужив два года, они похваляются, что заработали по 12 тыс. и более золотых экю. Такая же критика звучала и в адрес служителей Налоговой палаты: их число увеличилось в три раза, и каждый получает по 600 ливров в год[1707]. Позднее, 31 августа 1415 г. был издан специальный указ о жалованье генералов-советников по делам налогов, где признавалось, что в связи с возросшими расходами казны оно с 600 ливров было «по их согласию» сокращено до 400 ливров в год, при сохранении ежегодного ливрейного одеяния или его денежного эквивалента в 7 ливров 12 су парижских. Однако эта мера имела временный характер, и данным указом подтверждались их гарантии в будущем получить все причитающиеся деньги[1708]. Тем не менее тенденция к увеличению жалованья «налоговиков», сохранилась и в дальнейшем: когда Людовик XI восстановил упраздненный им поначалу налоговый суд, он впервые учредил также должность его президента и назначил ему содержание в 800 парижских ливров[1709]. Наконец, в «Рапорте Королевскому совету» за 1468 г. отмечается, что секретарь налогового суда не получает вовсе ординарного жалованья, а королевский адвокат имеет лишь 100 турских ливров[1710].
Помимо служителей верховных ведомств, находящихся в Париже, в структуру налоговых органов входили и чиновники на местах, прежде всего, сборщики налогов, которые становятся постепенно главными объектами общественного внимания и критики. Между тем, согласно королевским указам, их ординарное жалованье составляло 100 турских ливров в год[1711], т. е. не слишком высокое в сравнении с другими и к тому же не менялось на всем протяжении исследуемого периода. Жалованье сенешалей и бальи составляло 500–600 турских ливров в год[1712]. К этому же рангу принадлежал и прево Парижа, который получал такое же жалованье[1713]. Что касается служителей парижского Шатле, то их ординарное жалованье выглядело следующим образом: аудиторы получали по 20 ливров, а советники сначала по 40 парижских ливров в год, в XV в. — по 60 ливров[1714]. О содержании сержантов Шатле не говорится ни в одном из указов, однако, вероятно, его можно сопоставить с жалованьем сержантов в других административных округах, например, в Лане, где им выдавали фиксировано 10 парижских ливров в год[1715]. Еще одной важной королевской службой являлись хранители вод и лесов: вначале их жалованье состояло из 10 су в день плюс 100 ливров в год; кроме того, оплата разъездов с компенсацией, сопоставимая с оплатой комиссий по расследованиям в Парламенте — 40 турских су в день. Однако уже при Карле Мудром оно стало строго фиксированным: вне зависимости от количества дней работы и с учетом всех разъездов оно достигло 400 турских ливров в год[1716].
Оплата работы комиссаров-ревизоров зависела от характера доверенных им полномочий. Впрочем, в начале, как и в оплате комиссий в Парламенте, она увязывалась также с социальным статусом персон. Так, довольствие комиссаров по делам соли определялось строгой социальной иерархией: прелаты и другие «более почтенные люди» должны были получать по 20 парижских су в день; «почтенные люди» (l'estât de la personne se elle est honeste) — 6 су (парижских или турских в зависимости от области), а другие «простые персоны» (et autres personnes communes) — по 5 су в день. Однако вскоре Регламент о комиссарах-реформаторах по делам евреев 1363 г отменил все эти сословные различия и установил им жалованье, равное членам Парламента, осуществлявшим подобные инспекции. Позднее оплата членов Палаты счетов, отправляемых в комиссии по делам проверки монеты, составила 29 парижских су в день[1717].
Подводя черту под представленной схемой размеров ординарного жалованья королевских должностных лиц в столице и на местах, следует отметить несколько сущностных его черт. Во-первых, оно постепенно перестало зависеть от социального статуса лица и определялось характером исполняемой службы, что уравнивало служителей короны и создавало основу для формирования социальной группы. Во-вторых, жалованье часто определялось количеством отработанных дней и стимулировало служебное рвение чиновника. В-третьих, для глав ведомств и служб оно стало с определенного момента фиксированным, что не только гарантировало материальное благополучие после долгой службы, но и выражало политический вес таких персон, поскольку они использовались в важных для короны поручениях и посольствах, которые не оплачивались. Наконец, величина жалованья королевских должностных лиц, как и ординарная численность, была в определенный момент «заморожена» и не возрастала до конца исследуемого периода, что явилось одним из его особенностей.
Для того чтобы понять эту особенность и ее истинную причину, как и последствия, стоит задаться вопросом о размере в целом нагрузки от содержания чиновников на королевскую казну. По данным Р. Фоссье, она составляла в среднем 39% от всех расходов казны. Учитывая возрастающие траты на ведение войны и трудности при сборе налогов, нельзя не согласиться с Г. Дюкудреем, что это было достаточно большое бремя и всевозможные новшества в процедуре выплаты имели целью облегчить его[1718]. О динамике роста объема выплат жалованья чиновников по мере увеличения их численности можно получить некоторое представление, проанализировав данные, приведенные Ш. Ланглуа, о расходах на жалованье служителей Парламента при Филиппе IV Красивом и при Филиппе VI Валуа (1343 г.). Согласно этим данным, сумма жалованья советников (клириков и мирян) Верховной палаты возросла с 2 тыс. 669 парижских ливров до 6 тыс. 35 ливров; в Следственной палате — с 2 тыс. 32 ливров 8 су до 9 тыс. 625 парижских ливров; в Палате прошений Дворца — с 466 ливров 8 су до 2 тыс. 460 парижских ливров[1719]. Фиксация на целый век, т. е. до окончания Столетней войны, размера жалованья чиновников была вызвана объективным дефицитом королевской казны. Это обстоятельство во многом определило специфику оплаты в исследуемый период, сыгравшую важную роль в формировании института государственной службы, поскольку потребовалось обосновать и утвердить в общественном сознании необходимость оплаты, равно как и выработать новые ее процедуры, которые способствовали автономизации королевской администрации.
Формализация процедуры выплаты жалованья, которое из дара и милости короля постепенно трансформируется сначала в его обязанность, а потом и вовсе отделяется от воли монарха, начинается достаточно рано[1720]. Уже к началу XIV в. королевские указы на эту тему содержат формулировки, закрепляющие ее опосредованный государственными институтами и независимый от персоны монарха характер. Так, указ Филиппа V Длинного от апреля 1320 г. устанавливал выплату канцлером жалованья нотариусам и секретарям в виде правила, уже не нуждающегося в дальнейших подтверждениях от короля[1721]. Аналогичным образом процедура выплаты жалованья членам Парламента была установлена ордонансом от 12 февраля 1320 г.[1722] Со второй половины XIV в. бюрократизация процедуры выплаты жалованья выражается в ссылках на ее незапамятность и освященность обычаем: «выплачивать жалованье как привыкли (acoustumé) получать и иметь»; «не возобновляя каждый год указа», «для тех, кто служит постоянно и ординарно и кто издавна (d'ancienneté) оплачивался из нашей казны»[1723]. Жалованье ординарных чиновников приобретает регулярный характер и закрепляется в качестве обязательной статьи расходов королевской казны, которая уже не требует новых распоряжений от короля и, таким образом, выходит из сферы его влияния.
Еще одной чертой, свидетельствующей о формализации процедуры выплаты жалованья чиновникам, становится со временем отсутствие упоминаний о его величине. Мы уже обращали мимоходом внимание на это обстоятельство. Здесь же отметим еще раз: с середины XIV в. формулы оплаты ординарных чиновников больше не содержат данных о величине жалованья, ограничиваясь ссылкой на традицию[1724]. То же самое правило распространилось со временем и на получаемое чиновниками ливрейное одеяние или его денежный эквивалент: оно также закрепилось за теми, кто его имел «издавна» (d'ancienneté), без точного перечисления всех чинов[1725].
Наконец, закрепляет формализацию процедуры выплаты жалованья сама ее институционализация: жалованье — это не дар из рук короля, а выдача денег из ведомства короны. Вначале таким ведомством являлась Денежная палата Дома короля, поскольку все должностные лица изначально принадлежали к королевскому двору. Однако затем выплаты начинают производиться через Казначейство. Наконец, над ведомством казны, которое лишь исполняет предписания, появляется контролирующий орган — Палата счетов, которая, отвечая за сохранность королевского домена, регулирует и все статьи расходов, а значит, и целиком выплату жалованья королевским должностным лицам.
Связка — Палата счетов/Казначейство — установилась в процедуре выплаты жалованья всем ординарным чиновникам: первая проверяла правильность и достоверность намечаемых к выплате сумм, а второе только выдавало квитанции на получение этих денег[1726]. В этом плане наиболее показателен пример Канцелярии: канцлер и его ведомство изначально входили в структуру придворных служб и потому оплачивались в Денежной палате. Однако уже к середине XIV в. они переходят под власть Палаты счетов, которая дает санкцию на выплату им жалованья[1727]. Знаменательно, что Парламент с начала XIV в. оплачивался только и исключительно под контролем Палаты счетов и через Казначейство[1728]. А такой способ еще сильнее подчеркивал публичноправовой характер ведомств, отделяя их от служб Дома короля.
О том же свидетельствуют изменения, которые претерпевает выплата жалованья чиновникам на местах. Как мы помним, сенешали и бальи в наибольшей степени контролировались на предмет их «независимости» от места службы. К изначальным запретам на «врастание» в местные структуры вскоре добавилось и запрещение брать жалованье из собираемых домениальных доходов: с середины XIV в. сенешали и бальи обязаны были получать жалованье только и исключительно из рук королевского сборщика в данном округе[1729].
Аналогичный процесс наблюдается и в других королевских органах параллельно с возникновением новых ведомств. Так, королевские нотариусы, получавшие изначально жалованье через сборщиков королевских доходов на местах, к середине XIV в. переводятся на оплату в ведомство казны[1730]. Согласно Одару Моршену, к XV в. появилась разница в оплате: «домениальные» чиновники, как то бальи и сенешали, королевские прокуроры, ординарные сборщики, хранители и сержанты вод и лесов, мэтры ворот и другие, оплачивались в Казначействе через посредство Палаты счетов; а налоговые — хранители соляных амбаров, элю, сборщики податей, контролеры, сборщики тальи и субсидий — посредством генералов или комиссаров по делам финансов, т. е. в Налоговой палате[1731].
Установившаяся процедура была строго формализована и опосредована ведомствами, препятствуя произвольному распоряжению денежными средствами короны. Не случайно пресекались любые попытки непосредственного участия чиновников в распределении сумм для получения жалованья. Это стало особенно важно после введения правила его выплаты из присужденных штрафов, композиций и других сборов. Об этом свидетельствует ордонанс от 25 сентября 1361 г., категорически запретивший появившуюся практику брать жалованье непосредственно из «результатов работы». Отныне все «самовольные» сборщики штрафов отстранялись, а их обязанности передавались сборщикам Казначейства, призванным сдавать все деньги в казну, а всем чиновникам запрещалось получать жалованье от кого-либо, кроме казначеев в Париже или ординарных сборщиков на местах[1732].
Автономизация процедуры оплаты чиновников от персоны монарха нашла еще одно выражение: постепенно она начинает контролироваться и определяться ими же самими. Прежде всего, это отражалось в принципе оплаты за количество отработанных дней, за точностью которых обязаны были следить сами ведомства: в ордонансах неизменно присутствует требование платить только тем, кто постоянно служит (servans continuellement). Ответственность за соблюдение этого возлагалась на Палату счетов и Казначейство[1733], равно как и в деле оплаты комиссаров-ревизоров: она должна была производиться только после сдачи ими отчета о проделанной работе и затратах на нее, которые жестко контролировались служителями Палаты счетов[1734]. Наконец, чиновники в ряде случаев сами определяли размер вознаграждения за ту или иную службу. Так, оклад нотариусов и секретарей Канцелярии должен был, согласно ордонансу 1318–1319 гг., устанавливать сам канцлер в Палате счетов и под ее контролем; а мэтры вод и лесов все в том же ведомстве обязаны были сами вычислять собственное вознаграждение; в кабошьенском ордонансе размер жалованья виконтов надлежало устанавливать членам Большого совета и Парламента с учетом статуса (les estaz) виконтства[1735]. В еще большем объеме правом определять и устанавливать размер жалованья чиновников на местах обладали королевские комиссары-ревизоры[1736].
Как видим, формализация процедуры оплаты, а именно получение жалованья только через посредство Казначейства и Палаты счетов, способствовала восприятию ее как обязанности короны, что сыграло важную роль в оформлении статуса королевских должностных лиц[1737]. Об этом свидетельствует внимание, которое уделяла высшая власть именно данной статье расходов казны, ставя ее в ряд самых неотложных и неприкосновенных выплат даже в кризисные периоды нехватки денег. Уже к середине XIV в. в связи с растущими расходами на ведение войны, когда впервые со всей очевидностью обозначился этот кризис, издавая 26 сентября 1355 г. указ о приостановке на полгода выплат по всем долгам короны, Иоанн II Добрый исключил из его действия жалованье чиновников, причем не только ординарных, но и экстраординарных[1738]. Позднее регламент о выплатах из казны от домениальных поступлений четко зафиксировал жалованье королевских чиновников в качестве обязательной статьи расходов с характерным определением: «старинные и обязательные» (anciens et necessaires)[1739]. В кабошьенском ордонансе жалованье фигурирует наряду с оплатой фьефов, раздачей милостыни и восстановлением замков-крепостей[1740]. Знаменательно, что первый же указ короля «соединенного королевства» Франции и Англии Генриха VI, переназначавший всех должностных лиц, содержал строгое предписание «казначеям и распорядителям финансов» выплатить жалованье, несмотря на значительность сумм и текущие большие расходы казны[1741].
Фиксация численности ординарных чиновников привела к росту количества экстраординарных должностных лиц, что создавало известное напряжение при оплате их службы. Поэтому ряд указов середины XV в. настоятельно предписывал строгую очередность в этом отношении: сначала следовало полностью выплатить жалованье ординарным, и лишь затем экстраординарным чиновникам[1742]. В кризисные годы господствовало правило платить вначале тем, кто работал, а затем — всем остальным (пожизненное жалованье, участие в миссиях короля и т. д.)[1743].
Такое правило приобретает особую весомость на фоне постоянной нехватки денег в казне, что вынуждало корону идти на всевозможные ухищрения, но расплатиться с чиновниками целиком и полностью. Так начинает складываться новая форма их оплаты, стимулирующий служебное рвение характер которой очевиден. Но в ней имелась и еще одна, куда более существенная сторона — усиление автономизации ведомств, «работающих на себя». Парламент достаточно рано получил право на жалованье из поступающих в казну денег от присужденных им штрафов и судебных издержек. При этом цель такого принципа оплаты была выражена предельно ясно: «дабы люди Парламента были более заинтересованы и прилежны в работе» (soient plus curi eus et diligenz de besoigner)[1744]. Позднее данный порядок был закреплен в виде детальной фиксации процентов от подобных поступлений по каждому из сенешальств и бальяжей королевства[1745]. Серия указов Карла V подтвердила этот принцип оплаты из штрафов и других поступлений от судебных решений Парламента, «дабы постоянно и прилежно работали» (continuo intersint et fideliter laborant)[1746]. Так, весной 1366 г. нехватка денег на указанные нужды стала предметом обсуждения на Королевском совете, проходившем в Палате счетов с участием канцлера, принцев крови и знати, а также членов Парламента, которым корона задолжала за три месяца. В результате было предложено взять недостающие деньги из внесенного в виде штрафа за совершенные ошибки в «деле монеты» залога (pleiges) от Шарля и Никола Избарр[1747]. Указ от 28 мая 1373 г. также обязал менялу казны Пьера де Ланда выплачивать жалованье членам Парламента из поступающих в казну денег от вынесенных ими приговоров и присужденных штрафов[1748]. Аналогичный порядок действовал и в Палате счетов: жалованье ее служителей выплачивалось из процентов от сборов и поступлений в казну после проверки счетов (Lettres et Capiatis)[1749].
Столь же «доброй традиции» короны Франции — выискивать любые возможности, но платить жалованье чиновникам, следовала администрация Карла VII в период королевской схизмы, когда трудности можно сказать, удвоились, что потребовало нестандартных решений. Так, в конце 1422 г. специальным указом короля, обращенным к генеральным советникам по делам финансов и при посредничестве секретаря Миля Шалиго, требовалось изыскать необходимые средства для оплаты всех служителей Парламента в Пуатье, перечисленных в тексте указа поименно. Позднее указ Карла VII рекомендовал выплатить Парламенту в Пуатье жалованье за счет конфискованного имущества Пьера Помье[1750]. Однако это представляло собой отступление от нормы и потому требовало всякий раз специального разрешения короля[1751]. Другим новшеством, также нуждавшемся в особой санкции короля, стало использование для жалованья доли от сбора налогов. Так, уже 24 февраля 1369 г. король распорядился выплатить Парламенту жалованье из «налогов королевства, дабы из-за отсутствия оплаты не пострадало бы правосудие»[1752]. 10 марта 1372 г. во время конфликта из-за невыплаченного жалованья в Парламент явились советники короля, и один из них, мессир Пьер де Шеврез «поклялся телом», что как только придут деньги от сборщика Амьена, чиновникам заплатят их жалованье через менялу казны[1753]. В ноября 1440 г. Парламент даже заключил сборщика налогов в тюрьму, пока тот не выдаст им 2 тысячи ливров с собранного налога[1754]. Именно в этом контексте следует рассматривать долгий конфликт Парламента в Париже с англо-бургиньонскими властями периода королевской схизмы[1755]. И нежелание новых властей следовать давней традиции (попытки заплатить лишь части служителей и тем самым расколоть корпоративную солидарность, разрешение прервать работу верховного суда и нежелание признать лидирующее место ведомства в структуре королевской администрации) убедительнее всех прочих их действий способствовало краху утопии двойной монархии в глазах королевских чиновников.
Эта традиция нашла отражение и в политических представлениях эпохи. Так, Филипп де Мезьер напоминает Карлу VI об обязанности «распределять богатства французского нефа» и вознаграждать людей «достойных и нужных на службе королевству Галлии», иначе невыплата жалованья может их испортить. Кристина Пизанская хвалит Карла V Мудрого за его заботу о своевременной оплате своего служителя и приводит такой пример. Однажды король пообещал одному воину вознаграждение в 500 франков и приказал генералу финансов Бернару де Монлери выплатить его без задержек. Но тот не исполнил приказ, и воин, прождав много дней, пошел с жалобой к королю. Непослушание вызвало гнев последнего и тот отправил сержанта к этому генералу с приказом забрать всю посуду в его доме. Тот якобы очень испугался гнева короля и сразу же доставил деньги[1756]. В трактате «Совет Изабо Баварской» также речь идет об обязанности короля вовремя оплачивать своих чиновников и об ее подоплеке: «чтобы без задержек жалованье чиновникам выдавалось и выплачивалось…, вознаграждая тех, кто очень много послужил и пригодился чести короля и благу королевства», «довольствовать их права и оплачивать каждый месяц», в противном случае это дает им повод к нелояльности[1757].
Соответственно довольно рано королевские должностные лица начинают воспринимать жалованье как свое неотъемлемое право и как необходимое условие работы[1758]. Эта позиция имела веское обоснование в фундаментальной идее о том, что правосудие не продается, закрепленной ордонансами Людовика IX Святого[1759]. Данная идея обеспечивала высокий авторитет королевского правосудия, который с тех пор распространяется на все звенья королевской администрации, поскольку все ее служители в той или иной мере обладали судебной компетенцией. К тому же, согласно контракту и нормам дисциплины, они всё свое время отдают работе и не имеют иных источников заработка. Следовательно, задержки или невыплата жалованья трактовалась чиновниками как ущерб не только своим правам, но и угроза авторитету короны Франции.
Между тем, как мы помним, с началом Столетней войны возникли трудности с выплатой жалованья чиновникам ввиду катастрофического роста расходов. В этой ситуации любопытна эволюция действий высшей власти. Впервые жалованье всех служителей в столице и на местах, кроме придворных и военных сержантов, было отменено в декабре 1337 г. на целый год, начиная с января 1338 г.[1760] Однако, несмотря на явную вынужденность этой меры и ее масштаб, по сути, уравнявший всех королевских служителей, об их реакции и ее результате мы можем судить по последовавшему вскоре указу Филиппа VI Валуа, согласно которому из действия предыдущего указа были исключены служители двух ведомств — Палаты счетов и Казначейства, без содействия которых король явно уже не мог обойтись, и потому они добились привилегии для себя, причем на основании «их постоянной службы в наших делах и большими трудами»[1761]. Поэтому, желая заручиться поддержкой чиновников, корона, в следующий раз прибегнув к той же мере — приостановке выплаты жалованья на год, издает указ, в котором детально описаны нужды казны, связанные с войной «на суше и на море», а главное, содержится прямой призыв добровольно оказать королю «помощь и поддержку» (aide et subside), «по разуму и по естественному праву» (de raison et de droit naturel)[1762]. Реакция на этот указ мной не обнаружена, однако хотелось бы обратить внимание на использованную в нем риторику, которая отвечала самоощущению чиновников, поскольку взывала к их естественной заинтересованности в поддержании короны Франции и таким образом исходила из неразрывной связи чиновника с государством. Характерно, что аналогичная мера — приостановка жалованья чиновникам на полгода, с ноября 1358 до Пасхи 1359 г. — подкреплялась в указе подобной риторикой: огромные «расходы, траты и взносы», каковые корона не в состоянии осуществить «без помощи чиновников»[1763].
Однако со второй половины XIV в. все чаще власть наталкивалась на солидарное сопротивление корпораций служителей короны. Поэтому временно сократив количество оплачиваемых нотариусов в Канцелярии ради выкупа из плена короля и ввиду невозможности в данный момент оплатить всех сразу, королевский указ позволил остальным, кто не попал в поименный список, продолжать работать, в ожидании компенсации в будущем[1764]. Если в случае нотариусов это еще как-то «проходило», поскольку они получали не только фиксированное жалованье, но и процент от изготовленных грамот, то применительно к Парламенту такая мера с середины XIV в. при оформлении парламентской корпорации была абсолютно бесперспективной. Как только власть объявляла, что предлагает верховному суду поработать без жалованья, которое обещает заплатить позднее, верховный суд тут же прекращал деятельность[1765]. Означенную меру он использовал в качестве рычага воздействия на короля, настаивая тем самым на выплате жалованья как на обеспечении независимого статуса и незапятнанной репутации парламентариев, поскольку они не имели права брать даров с тяжущихся лиц.
Отстаивали свои интересы члены Парламента весьма последовательно, жестко и уверенно, нередко прибегая и к насилию с целью получить причитающееся жалованье. Так, 21 июля 1395 г. Парламент отправил по этому поводу судебного пристава в дом сборщика налогов; 21 апреля 1402 г. сборщик налогов с Парижа подвергая заключению в тюрьму Шатле, а в его дом направили сержантов «на постой»; 7 января 1423 г. парламентарии в Пуатье приказали арестовать сборщика, который не платил им жалованья; аналогичные действия имели место 5 февраля 1423 г. и 6 февраля 1427 г.; 29 октября 1424 г., когда жалованье Парламента было установлено с Монетного ведомства, мэтр монет был посажен в тюрьму за невыполнение распоряжения короля; 17 мая 1433 г. Парламент решил принудить «телесно» сборщика налогов уплатить им жалованье[1766]. Показательно, что в период королевской схизмы оба Парламента, находившиеся в сходной тяжелой ситуации, действовали в унисон: требовали денег, угрожали прекратить работу, направляли посольства к королю. Важно, что в отстаивании своих интересов они использовали единую риторику: значимость своевременной и полной оплаты для статуса и авторитета королевского правосудия[1767].
В вопросе о выплате жалованья мы сталкиваемся с двумя существенными параметрами самоидентификации королевских должностных лиц. Первая черта заключалась в уже не раз отмеченном сопряжении чиновниками своих личных интересов с интересами государства, которое лежало в основе их общеизвестного и подчас осуждаемого служебного рвения. По сути, к этой связке апеллировала и корона, квалифицируя в указах приостановку оплаты чиновников как «естественную» помощь и поддержку. Более того, корона нередко требовала и даже без промедления получала их в крайних денежных нуждах. Так, в 1302 г. в разгар конфликта с папой Бонифацием VIII и для сохранения курса монеты Филипп IV Красивый, апеллируя к «общему благу королевства», издал приказ всем подданным сдать в казну половину имевшейся серебряной посуды; при этом чиновники обязывались выполнить его первыми и сдать свою целиком[1768].
К той же парадигме апеллируют и уже упоминавшиеся положения дисциплинарных норм по ограничению расходов казны, например, на разъезды чиновников (расследования, ревизии и т. п.). Королевские указы требовали от них действовать таким образом, словно это их собственное дело (comme le sien propres), или отправляться в путь за свой счет[1769]. В то же время отмеченная связка имела и негативные последствия: например, в указе об очередной проверке деятельности сборщиков налогов при перечислении жалоб подданных фигурирует и такая: сборщики взимали с людей долги себе с такой жестокостью, словно это были долги королевские[1770]. Смешивание чиновниками своих личных выгод с потребностями государства вызывало недовольство среди населения, поскольку воспринималось как основа коррупции и нецелевого использования доходов казны, пополняемой все в большей степени за счет новых налогов[1771].
Оборотной стороной рассмотренного принципа вознаграждения и формой самоидентификации чиновников являлась уверенность в его незначительном размере. Фиксация жалованья в середине XIV в. на долгие сто лет предоставила в распоряжение чиновников мощное идейное обоснование прав на привилегии, милости и налоговые льготы. Аргумент о ничтожном жалованье в сравнении с важностью службы сыграл значимую роль не только в превращении королевских должностных лиц в привилегированную социальную группу, но и в обосновании высокого общественного статуса государственной службы, позиционируемой как бескорыстное служение «общему благу».
Обращаясь к вопросу о разнообразных формах поощрения чиновников (привилегиях, льготах и милостях), хотелось бы вначале заметить следующее: вопрос этот в наибольшей степени привлекал интерес исследователей, поскольку рассматривался как неотъемлемая часть процесса превращения чиновников в «дворян мантии» в эпоху Старого порядка. Однако изучение его исключительно в социальном плане затемнило другой, не менее, если не более важный, аспект — его роль в становлении института государственной службы. Как результат, изучая структуру привилегий чиновников, исследователи не оценили в должной мере причину такой диспропорции — небольшое фиксированное жалованье и разрастающиеся размеры пенсионов, даров и привилегий, в лучшем случае относя ее на счет особенностей средневековой «экономики», где наличные деньги имели меньшее значение, чем налоговые и иные привилегии[1772].
Разумеется, налоговые льготы сыграли важную роль в «благородном статусе» чиновников во Франции, но ими далеко не исчерпывались их привилегии, не говоря уже о том, что аналогичные налоговые послабления имели и другие социальные группы, не ставшие от этого «благородными»: отдельные ремесленные корпорации и торговые гильдии и даже целые города. И главное, все поощрения и привилегии чиновников, равно как и аноблирующие грамоты, содержали общее идейное обоснование — общественную значимость службы чиновников, которая должна быть адекватно вознаграждена.
Для того чтобы понять истинное значение складывающейся диспропорции, следует задаться простым вопросом: почему, получая огромные пенсионы и денежные милости, включенные зачастую в структуру ординарных расходов короны, чиновники никогда не стремились перевести эти суммы в разряд ординарного жалованья? Этот вопрос представляется мне краеугольным, поскольку раскрывает сложную взаимосвязь реальных выгод от службы с утверждением принципа бескорыстия чиновников.
А в том, что служба короне Франции приносила реальные и весьма ощутимые материальные выгоды, которые, по сути, определяли растущую привлекательность этой деятельности, сомнений не возникает. Однако при дальнейшем анализе мы будем обращать внимание и на их идейное обоснование, связанное напрямую с формированием новой этики службы. И начать целесообразно с регулярных попыток отмены дополнительного вознаграждения чиновников — пенсионов, даров и милостей, поскольку на первых порах только эти попытки свидетельствовали о появлении подобной практики. Впервые они отменялись указом короля Филиппа V Длинного в 1318 г.: все дары (dons), сделанные по смерти Людовика IX Святого, подлежали отмене, причем указ был прямо направлен против чиновников, упомянутых поименно[1773]. Вскоре последовал указ, регулирующий процедуру предоставления «даров» чиновникам «за их хорошую службу»; хотя такие дары делались пожизненно или единовременно (à volenté), но будучи проведенными через Палату счетов, превращались в «вечные, словно это бенефиции», и отныне следовало зарегистрировать в Палате условия их выплаты[1774].
Следующим указом на эту тему Филипп VI Валуа отменял все сделанные чиновникам дары, на этот раз со времени смерти Филиппа IV Красивого. В нем уже не содержится поименного списка, и он относится ко всем чиновникам, включая служителей Дома короля[1775]. Однако спустя несколько месяцев король издает целых две декларации, исключающие из указа клерков Палаты счетов, которым сохранили дополнительное вознаграждение в 30 парижских ливров за «письменные работы» (droits de Escripts ou recompension), обосновывая это их «постоянной работой» (continuelle residence), а кроме того, советников всех палат Парламента, мэтров Палаты счетов, клерков и нотариусов Канцелярии и других, которым казначеи отказывались теперь выплачивать и ординарное жалованье[1776]. Более масштабная отмена дополнительного вознаграждения чиновников предпринята в Великом мартовском ордонансе 1357 г. на волне противодействия Штатов нецелевым расходам средств из казны. Отдельным пунктом от чиновников требовалась клятва не добиваться для себя и своих друзей «даров и дарений в деньгах из казны»[1777]. В последний раз такая массовая отмена пенсионов и даров чиновников имела место в ходе войны бургиньонов и арманьяков как форма наказания «мятежников»: указом Карла VI смещались все служители суда и финансов в землях воюющих принцев и сеньоров, и эта мера обосновывалась в том числе их «слишком большим жалованьем и профитами… дарами и пенсионами для их родни, друзей и слуг»[1778].
Однако со временем эти дары, милости и дополнительные вознаграждения получают легальный статус благодаря привлечению к их выплате Палаты счетов. Как и в случае ординарного жалованья, именно бюрократизация процедуры вознаграждения чиновника способствует ее легитимации, поскольку оно уже не выглядит произвольным даром короля.
Впервые об участии Палаты счетов в процедуре вознаграждения чиновников говорится в указе от 1344 г.: его целью объявляется стремление короля соблюсти некоторое равенство чиновников в получении «благодеяний, милостей, подач и даров» (bienfais, graces, dons et octrois), ибо в настоящем одни вознаграждены мало, а другие — слишком щедро. Для устранения этого «неравенства» при регистрации в указанной Палате очередного дара короля ее служители обязывались при посредстве клятвы одариваемого чиновника спросить его и записать все имеющиеся у него до сих пор пожалования и милости[1779]. О значении этой процедуры проверки и регистрации даров в Палате счетов свидетельствует специальный указ, изданный в ходе кризиса 1356–1358 гг.: формально подтвердив все дары, сделанные со времен Филиппа Красивого, регент Карл разрешал отныне выдавать их только после проверки в означенном ведомстве, причем сама она существенно расширялась в сравнении с предыдущим указом: теперь чиновники Палаты счетов не просто должны были записать и подсчитать объем даров каждому, но буквально узнать и сообщить затем регенту, за какие услуги (services) они были сделаны[1780]. Даже когда соответствующая проверка передается не данной инстанции, а специально назначенной королем комиссии, цель ее остается неизменной — установить адекватность даров оказанным услугам[1781].
Таким образом, процедуры дополнительного вознаграждения чиновников также отмечены формализацией и бюрократизацией, подконтрольностью самим чиновникам и принципом соразмерности даров службе. По сути, они со временем начинают походить на его же ординарное жалованье, и корона уже не решается на них посягать. Так, после очередного указа о запрете казне производить любые выплаты, пока еще не полностью погашено ординарное жалованье чиновникам, последовал новый указ, который исключал из его действия выплату даров этим же чиновникам. Весьма знаменательна используемая в указе аргументация: исключение обосновывается «маленьким ординарным жалованьем… и великими усилиями, трудами и работами, кои им приходится совершать изо дня в день», но главное, дабы «поддержать более почтенно их статус в службе нам»[1782]. Дары и дополнительные выплаты постепенно воспринимаются как заслуженное вознаграждение, о чем красноречиво свидетельствует и половинчатая мера по их сокращению, выдвинутая в ходе кабошьенского восстания. Если в середине XIV в. общественная критика неоправданных трат привела к запрету просить у короля дополнительное вознаграждение, то в тексте кабошьенского ордонанса, где также осуждается алчность чиновников, требующих у короля даров и профитов «в столь тяжелые времена», им рекомендуется лишь вернуть половину того, что они получили в виде даров[1783].
В итоге, дополнительное вознаграждение фиксируется и становится регулярным, приобретая тот же стимулирующий характер, поскольку формально дается за особые заслуги и служебное усердие, что превращало его в важный фактор повышения привлекательности королевской службы и ее общественного авторитета.
А теперь обратимся собственно к формам и объемам этого дополнительного вознаграждения чиновников, и начнем с главы гражданской администрации — с канцлера Франции. Помимо жалованья канцлер получал к середине XIV в. 7 су 6 денье за день в Канцелярии и 20 су в день за участие в работе Парламента; по 10 су с каждого письма, запечатанного зеленым воском, что составляло еще 2 тыс. парижских ливров[1784]. После избрания Гийома де Дормана Карл V Мудрый особым указом подтвердил право на такое вознаграждение, которым пользовались и предшественники, с весьма знаменательной аргументацией: «учитывая большие расходы и нужды и также постоянные труды, кои ему придется выносить… и для его статуса и свиты, траты на лошадей и другое»[1785]. И эта привилегия сохранилась без изменений до середины XV в., войдя в структуру ординарных прав канцлера[1786]. Однако в ходе кабошьенского восстания жесткой критике подвергся тогдашний канцлер Арно де Корби, главным образом за чрезмерность благоволения к нему двора: помимо жалованья и пенсиона (в сумме 4 тыс.) он якобы получал еще 4500 франков золотом от писем-помилований, 2600 ливров от сбора налогов на войну, 2 тыс. за garderobe, 2 тыс. с королевской казны и 500–600 парижских ливров с экстраординарных поборов[1787].
Кстати, оплата нотариусов, которые получали лицензию на свою деятельность от короны, целиком определялась объемом составленных и заверенных актов[1788]. Все остальные, получавшие такие права службы, тоже так или иначе были связаны с написанием бумаг, которое обязан был оплачивать их адресат, а процент от этой суммы выделялся тому, кто их составлял. Так, писцы-клерки «комиссаров», отправляемых Парламентом для расследования дел, помимо определенного поденного жалованья, имели право получать процент от оплаты бумаги, от составления писем (escriptures), за их копии и отчеты об итогах расследования (grossement)[1789]. Но в наибольшей степени это правило распространялось на служителей Канцелярии, для которых оно представляло собой род обычного права (le droit accoustumé): они имели право на процент от оплаты составленных ими бумаг, возраставший в случае уголовного дела, требовавшего другого пергамена и других чернил[1790]. Это право именовалось бурсой, достигавшей около 150 ливров в год, и в итоге одну должность стали занимать два человека — один получал жалованье, другой бурсы, с чем безуспешно боролась корона начиная уже с конца XIV в.
Важно при этом обратить внимание на обоснование в королевских указах нежелательности такого раздробления службы: как сказано в одном из них, «дабы они больше имели из чего нам служить и поддерживать свой почтенный статус на службе нам» (estât honnorablement en nostre service)[1791]. При подтверждении этого регламента при «мармузетах» были внесены уточнения в процедуру распределения внутри корпорации полученных от работы доходов. Все поступления от изготовленных нотариусами-секретарями писем за месяц должны были накапливаться в сундуках под охраной двух человек, закрытые на два замка с двумя разными ключами, находящимися у этих уполномоченных, а на четвертый день следующего месяца деньги должны были распределяться поровну между всеми (aequaliter inter omnes) служителями Канцелярии, работавшими в этот месяц[1792]. Такой принцип распределения дополнительного вознаграждения способствовал, среди прочего, упрочению корпоративной солидарности и взаимной ответственности. О важности данного принципа свидетельствует, в частности, указ от 19 октября 1406 г. о наказании тех секретарей, которые ухитрялись забирать себе все поступления от изготовленных бумаг по уголовным делам. Главным злом подобных нарушений в указе объявляются порождаемые ими «ненависть и раскол (haine et division) внутри коллегии (college) нотариусов», т. е. угроза корпоративной солидарности[1793]. Знаменательно, что в ордонансе Людовика XI 1465 г. о коллегии нотариусов-секретарей особо упоминалась данная процедура распределения между всеми членами корпорации дополнительного вознаграждения как способ их «наградить за усилия, великие труды и работы»[1794]. Тот же принцип распространялся и на местные королевские суды, в частности на аудиторов Шатле[1795]. О его привлекательности в глазах чиновников свидетельствует и неудачная попытка добиться таких же прав на процент от «объема работы», предпринятая в середине XIV в. в разгар Столетней войны казначеями войны[1796].
Такое вознаграждение нередко возникало спонтанно и быстро вводилось в «незапамятную традицию», на которую лучше не посягать[1797]. Так, отобранное было у сенешалей и бальи право брать себе часть денег из поступлений от королевской печати вскоре было им возвращено, поскольку, по их словам, «на одно жалованье они не смогут поддерживать свой статус»[1798]. Но бальи и сенешали получали и пенсионы, которым придается легитимность в виде «оценки» королем служебного рвения чиновника по итогам работы за год[1799]. Аналогичные привилегии королевского прокурора, экзаменаторов и клерков-секретарей парижского Шатле — право на дополнительные выплаты — объясняются в указе Карла VII «постоянной занятостью делами нашего правосудия», не дающей возможности отвлекаться на другие заработки[1800].
Отправление правосудия в силу своей значимости давало наибольшие права на дополнительное вознаграждение, о чем свидетельствуют разнообразные привилегии, дары и пенсионы служителям Парламента[1801]. Регулярно ссылающиеся на «ничтожное жалованье» чиновники верховного суда воспринимали как должное всевозможные поощрения в виде денег и других материальных профитов от службы. Например, секретарь по уголовным делам в Парламенте имел право на процент от изготовления писем с печатью (émolumens du sceau)[1802]. Ряд парламентариев получали «издавна» (d'ancienneté) отдельное вознаграждение из собираемых от приговоров Парламента штрафов: президенты всех трех палат — по 60 парижских ливров, секретарь по уголовным делам — дважды в год по 60 ливров, секретарь по представлениям и первый судебный пристав — те же 60 ливров. Некоторые суммы выплачивались и клеркам парламентских секретарей. При подтверждении этих поощрений использовалась ссылка на служебное рвение и поддержание статуса службы[1803]. Привилегии могли состоять не в деньгах: так, первый судебный пристав Парламента, который обязан был ежедневно отворять и запирать ворота Дворца в Ситэ, обладал правом жить в нем самом[1804]. Привилегии могли быть временными, вызванными ситуационными трудностями. К таковым относился указ Карла VII в период королевской схизмы к сенешалю Пуату позаботиться о найме для служителей Парламента в Пуатье жилья в городе по «разумным ценам», поскольку они принуждены обитать здесь постоянно[1805]. Привилегии носили также индивидуальный характер: Карл V Мудрый даровал указом от 20 ноября 1376 г. советнику Палаты прошений Пьеру д'Окси дополнительный пенсион в 10 парижских су «за большие и бескорыстные услуги» (attentis magnis et gratuitis serviciis); Анри де Марль, первый президент Парламента, помимо жалованья, имел привилегию получать ежегодно 500 турских ливров за «свой рыцарский статус» (pour sa chevalerie)[1806]. В сборнике формуляров Моршена содержится указ о праве советника Парламента в Пуатье Анри Лопье на ординарное жалованье за время своего отсутствия, поскольку он был отправлен королем в посольство к папе Римскому, и в этом указе фигурируют оба оправдания — возмещение расходов и поддержка «почетного» статуса[1807].
Не меньшими привилегиями были наделены и служители Палаты счетов. Так, со времен сопровождения разъезжающего по своим владениям короля у них осталась оплата лошадей за счет монарха[1808]. Изначально президент и мэтры счетов получали арпан леса, а клерки и секретари — поларпана, причем буквально «натурой», т. е. в королевских лесах, для обогрева своих домов в Париже; в 1330 г. эта привилегия была трансформирована в определенное количество поленьев дров, а с 1380 г. (и до 1539 г.) — в их денежный эквивалент[1809]. На подобные материальные пожалования имел право и консьерж Дворца в Ситэ: он получал ежегодно мюид зерна из королевских закромов на рынке Ле Аль. Нотариусы Канцелярии пользовались привилегией питаться за счет служб Дома короля[1810].
На этом фоне дары и привилегии служителей налоговых ведомств выглядят довольно скромными, учитывая общественную реакцию на них. Так, генералы-советники Налоговой палаты, как и сенешали и бальи, с начала XV в. получали денежные дары, которые выплачивались в конце года, но только тем, кого король сочтет достойным[1811]. Согласно докладу 1468 г., в Налоговой палате президенты и советники помимо жалованья имели право принимать «вино и другие подношения за ведение дела, раскладку расходов и допросы», что якобы составляло к концу года значительную сумму[1812].
О заражающем воздействии даров и привилегий на служебное поведение чиновников свидетельствует казус, имевший место в середине XIV в. из-за дарования королем мэтру монет в Анжере и Да Рошели Тевену Браку права получать по 6 турских денье с каждой отчеканенной марки. Хотя этот дар обосновывался его «очень большими трудами», он существенно превосходил то, что издавна имели право брать себе мэтры монеты, по каковой причине все они отказались сдавать в Палату счетов отчеты и передавать в казну полученные суммы, добиваясь такой же привилегии для себя[1813]. На этом маленьком примере виден механизм трансформации дара в ординарную выплату, которая расценивается чиновниками в качестве заслуженного вознаграждения, и его уже трудно отделить от жалованья, тем более попытаться отменить, поскольку оно воспринимается как право и статусная привилегия.
В плане повышения статуса королевских должностных лиц большое значение имели дарованные им папским престолом церковные привилегии и главная из них — получение церковных бенефициев без обязательного пребывания в месте этого бенефиция[1814]. В природе этой привилегии королевских чиновников духовного звания заложен был важный элемент, способствовавший ее органичному вхождению в структуру ординарного вознаграждения: со временем (особенно с 1414 г. в связи с папской схизмой) список претендентов на бенефиции утверждал король Франции, который имел право таким образом поощрить своих служителей[1815]. Право на такое дополнительное вознаграждение для лиц духовного звания способствовало их притоку на королевскую службу, что во многом определяло социальный облик чиновничества исследуемого периода[1816].
Право на церковные бенефиции, а со временем и на освобождение от церковных налогов в наибольшей степени распространялось на членов Парламента, не в последнюю очередь ввиду исполняемой ими функции вершителей королевского правосудия. Получение ими бенефициев уже к началу XIV в. превратилось в устойчивую традицию: так, в ордонансе 1318–1319 гг. особым пунктом оговаривалась выплата чиновникам-клирикам определенного пенсиона «в ожидании получения ими бенефиция», т. е. король за свой счет возмещал им лакуну в «положенном» вознаграждении[1817]. На этом этапе могли возникать трения, и требовалось вмешательство короля для защиты интересов чиновников-клириков[1818]. К XV в. уже не столько чиновники Парламента искали церковных бенефициев и привилегий, сколько сменяющие друг друга папы в период схизмы пытались с их помощью заручиться такой мощной поддержкой, какую мог оказать верховный суд Французского королевства[1819]. Аналогичная привилегия была дарована со временем и Палате счетов[1820]. Судя по инвективам Жувеналя середины XV в., подобная практика после Прагматической санкции распространилась в королевской администрации довольно широко, нивелируя тем самым ее статусную функцию[1821].
Поддержание почетного статуса королевского служителя упоминалось, как выше показано, не только для получения церковных бенефициев, но и для всей структуры дополнительных выплат, даров и привилегий, которыми корона наделяла в той или иной форме всех чиновников. В этом контексте более известная их привилегия, освобождение от налогов, приобретает, на мой взгляд, большую органичность и несколько иную направленность, чем банальное стремление «во дворянство». Разумеется, само по себе освобождение от налогов, являвшееся отличительным знаком двух привилегированных сословий, духовенства и дворянства, обусловило нерасторжимую связь между налоговыми привилегиями и благородным статусом. Однако его идейное обоснование зиждилось на службе общему интересу: духовенство заботилось о спасении душ людей, а дворяне «платили налог кровью», защищая подданных короны Франции от внешних и внутренних врагов. Поэтому для получения королевскими чиновниками права на налоговые льготы необходимо было добиться признания их работы не менее важной для общего блага королевства. Эта существенная идейная сторона налоговых привилегий чиновников обычно выпадает из поля зрения исследователей[1822].
Ввиду этого обстоятельства нас будет интересовать не столько сам процесс их получения, сколько их идейное обоснование. Вначале обратимся к мотивации привилегий королевских чиновников, отраженной в политических трактатах эпохи. Если суммировать основные положения этой «социодицеи» служителей короны Франции, то она вся строилась вокруг исполняемых ими общественно значимых функций: во-первых, это служение на общее благо королевства, во-вторых, благородство функции правосудия и совета, которую в той или иной степени исполняли все ведомства и службы; наконец, это «интеллектуальный капитал» — ученые степени, которые в свою очередь также давали право на освобождение от налогов. По сути, в этой мотивации соединяется оправдание налоговых льгот двух привилегированных сословий — духовенства и дворян.
Переходя собственно к процессу оформления привилегированного статуса королевских чиновников, следует вначале оговорить следующее обстоятельство: помимо наличия налоговых льгот и у других социальных групп (отдельных профессий, городов и т. д.), освобождение чиновников от налогов не было в этот период окончательным, его всякий раз следовало подтверждать при вотировании или сборе очередного налога. Таким образом, все указы, которыми мы располагаем, издавались вослед очередному налогу, от которого король освобождал конкретную группу своих чиновников. Более того, с начала Столетней войны они наравне с другими плательщиками принуждены были участвовать в вотируемых субсидиях на оборону[1823]. Характерно, что позиция Парламента в этом вопросе однозначно на стороне власти, а не коллег, что вполне вписывается в общую тенденцию политики королевских чиновников, стремящихся представить себя в виде добровольно заинтересованных помощников короны Франции[1824]. Добившись налоговых привилегий, они охотно предоставляли короне значительные суммы, но в виде «добровольных даров», особенно в ситуации новой агрессии англичан в 1415 г.[1825]
Структура налоговых привилегий чиновников включала разные по характеру подати и обложения: традиционные платежи (например, подорожную подать пеаж или соляной налог габель), косвенные налоги (с продажи товаров и с ввозимых в город продуктов), а также бан и арьер-бан, т. е. денежный эквивалент военной обязанности с владельцев «благородных земель», если они не являлись дворянами и не несли воинскую повинность. Уже ко второй половине XIV в. корпус ординарных чиновников обладал налоговыми привилегиями — освобождением от подорожной подати, от уплаты денег за королевскую печать, а также правом судиться только в Палате прошений Дворца. Особыми привилегиями обладали также те чиновники, кто жил в юрисдикции Дворца в Ситэ[1826].
Наибольшее число указов об освобождении от налогов относилось к Парламенту и Палате счетов (они представлены в табл. № 2)[1827]. О других ведомствах и службах указов имеется значительно меньше. Так, ведомство казны упоминается в указах об освобождении от субсидий, равно как и об освобождении от налога на отвоевание Гиени, наряду с другими ведомствами[1828]. Монетное ведомство упоминается в этом контексте дважды, но довольно поздно в сравнении с двумя главными ведомствами: в обоих случаях речь идет об освобождении от тальи, пеажа, косвенных сборов, субсидий, оста (ost) и налога с ввозимых в город продуктов[1829]. Секретари Канцелярии освобождаются от налога с вина, которое ввозится в Париж для их собственных погребов[1830]. Чиновники Шатле (комиссары, секретари) освобождались от побора с зерна и вина, ввозимого в Париж из их собственных земель[1831].
Наконец, существовали и индивидуальные привилегии для отдельных должностных лиц: мною найдены указы об освобождении от пеажа президента Парламента Абе де Клюни, обращенные к сборщикам Манта, Мелёна, Пуасси, Конфлана; то же самое — о президенте Симоне де Бюси; о секретаре Палаты счетов Тома де Турнёре, о советнике Парламента Жане Бланрале (освобождение от десятины)[1832].
Не менее значима используемая в указах аргументация, особенно для служителей Парламента. Если вначале налоговые льготы оправдывались, как мы помним, стимулом служебного рвения, то со временем предпочтение в обосновании привилегий отдается непосильному служению «общему благу королевства»[1833]. На первый план выходит постоянный характер службы, не позволяющий иметь иные источники доходов. Наконец, вновь и вновь подчеркивается разительный контраст между маленьким жалованьем, которое некогда было установлено и с тех пор не менялось, и важностью их функции, так что они не могут на эти средства поддерживать достойный статус[1834].
Как видим, налоговые привилегии из дара короля превращаются постепенно в его обязанность вознаграждать чиновников за службу, как это произошло с жалованьем и другими формами поощрения. Важно при этом напомнить, что они уже имеют не только материальный, но и символический характер, иными словами, утверждение в обществе высокого статуса службы короне Франции (l'honneur de nostre service). Со временем парламентарии апеллировали и к исторической памяти, к незапамятной традиции сих привилегий (aient obtenu le temps passé, de toute ancienneté).
Аргументация привилегий Палаты счетов выглядит на этом фоне значительно скромнее, хотя основные параметры остаются неизменными. Главный упор в них делается на постоянном характере службы и на очевидном ущербе от ее перерывов, на ее трудности и значении. Как и для парламентариев, историческая память вскоре начинает «работать» и на людей счетов[1835]. При схожести аргументации, проскальзывает и едва уловимая, но существенная разница: речь не идет о почетном статусе, явно связанном со значением правосудия[1836].
Высшим выражением означенного статуса для чиновника являлось, безусловно, дворянское звание. Однако уже в этот первоначальный период обозначилось целенаправленное стремление чиновников получать дворянство не по аноблирующей грамоте, а автоматически, по службе, что сделалось частью общей тенденции «облагораживания» самого института службы короне Франции[1837]. Об этом стремлении убедительнее всего свидетельствует незначительность числа таких аноблирующих грамот[1838]. Эта тенденция превращала чиновников в «параллельное дворянство» и наиболее опасного соперника дворян по крови. Однако следует понять причины такого поведения чиновников.
В этой связи представляется целесообразным вписать процедуру получения чиновниками аноблирующей грамоты в общий контекст вознаграждения за службу. Только так мы поймем значение используемого в грамотах обоснования благородного статуса оказанными особыми «службами» и «услугами», что было традиционным условием получения и остальных привилегий[1839].
В одной их первых аноблирующих грамот, выданной Симону де Бюси в бытность его генеральным прокурором короля в Парламенте, говорится: «в знак признания добрых и приятных услуг, которые он нам сделал в прошлом и делает каждодневно»[1840]. Казус Бюси важен для понимания тех трудностей, которые встречало в обществе это «благородство чиновников»: ему потребовалась спустя четыре года еще одна грамота, выданная также и его жене, в тексте которой прямо говорится о стремлении «пресечь сомнения в его благородном статусе»[1841]. Данный казус не был единичным: встречаются по нескольку грамот подтверждения аноблирования одного и того же лица[1842]. Однако в этой ключевой формуле аноблирования происходит весьма знаменательное изменение: со второй половины XIV в. она употребляется все реже и почти исчезает из общего массива выдаваемых грамот «на дворянство». Яркий пример тому — грамота аноблирования Жана Ле Кока, знаменитого королевского адвоката в Парламенте: в ней речь идет о ревностном и честном исполнении им своих прямых должностных обязанностей[1843]. Об этой трансформации свидетельствует и типовая грамота в сборнике формуляров Одара Моршена: в ней также речь идет лишь о вознаграждении за достойное исполнение служебных обязанностей[1844].
Столь явная перемена помогает ответить на ключевой вопрос, остававшийся непроясненным в многочисленных исследованиях, где лишь констатировался данный феномен. Рассмотренный в рамках всей структуры вознаграждения чиновника, он приобретает определенную закономерность и органичность. Как жалованье чиновника и иные формы его поощрения, которые из дара короля усилиями самих служителей превращаются в независимую от воли конкретного монарха, обезличенную и ординарную оплату их работы, точно также и аноблирование приобретает характер столь же закономерного венца карьеры чиновника. А поскольку сама аноблирующая грамота являлась по своей природе личным даром короля, то чиновники на определенном этапе, ко второй половине XIV в., добившись бюрократизации и обезличенности всех форм вознаграждения, постепенно не ищут этих грамот, стремясь к признанию благородного статуса «автоматически», по службе. Таким образом, оно также приобретает бюрократическую форму и ослабляет зависимость чиновника от личной воли монарха.
Об отличии аноблирующих грамот для чиновников от иных адресатов подобной королевской милости свидетельствует и форма их выдачи: практически с самого начала они получали эти грамоты бесплатно (sine financia). Сначала эта привилегия специально оговаривалась, но вскоре стала обязательной формулой выдачи чиновникам грамоты о дворянстве[1845]. Такая привилегия в условиях постоянного дефицита королевской казны, одним из источников пополнения которой являлась оплата писем и печатей в Канцелярии, внесла свою лепту в утверждение благородного статуса королевской службы. Чиновники трактовали все привилегии именно в таком ключе и болезненно воспринимали посягательства на них[1846].
В результате складывания разветвленной структуры вознаграждения и поощрения королевских служителей (жалованья, пенсионов, даров, бенефициев, налоговых льгот и аноблирующих грамот) к концу XIV в. возникает формула особого статуса чиновников, подтвержденного реальными выгодами по службе. Если в середине XIV в. она выглядела как «чины, почести, репутация, службы, жалованье, права и другие блага» (Estaz, honneurs, renommée, offices, gages, droits et autres bien), то концу века она приобретает устойчивый вид: «жалованье, права, профиты, вознаграждения, привилегии, франшизы, преимущества, почести, свободы и прерогативы обычные»[1847]. В такой формулировке жалованье уступает пальму первенства иным формам поощрения, свидетельствующим о качественно новом социальном положении королевских должностных лиц. Таким образом, вознаграждение за службу превращается из простой компенсации услуг в обеспечение высокого статуса, выраженного в правах и привилегиях чиновников[1848].
В идейном обосновании выгод службы прослеживаются три тенденции. Во-первых, и сами чиновники, и идеологи королевской власти, и общественное мнение сходились в том, что сама по себе служба должна адекватно оплачиваться, причем именно королем и из его казны, дабы уберечь чиновников от злоупотреблений и таким образом сохранить высокий авторитет королевской администрации. Начиная со второй половины XIV в. означенная тема становится топосом политических трактатов: в комментарии к переводу «Политики» Аристотеля Никола Орезм подчеркивает обязанность государя даровать почести соразмерно заслугам[1849]; позицию самих чиновников отразил трактат «Сновидение садовника», где с опорой на античные авторитеты восхвалялась щедрость государя, так что день без щедрот должен считаться потерянным[1850]; в трудах Кристины Пизанской данная тема обыгрывается с разных сторон. Прежде всего, щедрые дары гарантируют лояльность королю и стимулируют усердие и честность чиновника. Отдельный раздел в «Книге о мире» назван: «Как подобает по справедливости вознаграждать за добро». В нем она наставляет дофина в необходимости «делать большие дары и почести хорошим служителям»[1851]. В трактате «Совет Изабо Баварской» в обязанность государя включается необходимость поощрять особо отличившихся чиновников за службу на общее благо короля и королевства[1852]. В конце XV в. Робер де Бальзак рекомендует королю щедро одаривать хороших чиновников по их заслугам[1853].
О позиции формирующегося корпуса королевских должностных лиц в отношении своего вознаграждения ярко свидетельствуют те, кто воспринимает ее со знаком минус. Так, Филипп де Мезьер, осуждая скандальное обогащение чиновников, приводит их типичное оправдание, которое в свете сделанного анализа предстает вполне правдоподобным: якобы «они слишком хорошо служат королю к собственному убытку»[1854]. Когда в ходе кабошьенского восстания канцлера Арно де Корби упрекали в получении гигантских пенсионов и даров, он избрал единственным оружием защиты ссылки на свою «верную и безупречную службу», и искренне не понимал, в чем же его упрекают, ведь всё получено им от короля «по заслугам»[1855]. Слово в слово аналогичная перепалка имела место на собрании Генеральных Штатов в Туре в 1484 г.: когда от тогдашнего канцлера потребовали объяснений за гигантские суммы, выдаваемые чиновникам в виде даров и пенсионов, он ссылался на незапамятный обычай выплачивать пенсионы тем, кто их заслужил своей службой «государству»[1856]. С тем же отрицательным знаком обогащение чиновников через дары и пенсионы фигурирует в «Истории Людовика XI» Тома Базена: охватившую французское общество архонтоманию автор объяснял уверенной надеждой соискателей служб на материальное благополучие[1857].
С точки зрения чиновников, дары и пенсионы, полученные за долгую и безупречную работу, были вполне оправданными и законными, тем более что они приобретались не всеми и не сразу, но сообразно сроку службы и заслугам. Но главное, эта «благостная картина» накладывалась на внешне диаметрально противоположный фон — стойкое и целенаправленное осуждение богатства чиновников и, в целом, их корысти и стяжательства[1858]. Внутри этой тенденции четко прослеживается яростная критика служителей финансовых ведомств, которая превратилась в общее место.
Уже в «Рифмованной хронике» Жоффруа Парижского начала XIV в. рисуется образ чиновников — растратчиков налогов, у которых следовало потребовать отчета, куда делись деньги из опустевшей казны[1859]. В полной мере масштаб общественного недовольства растущими расходами на содержание королевской администрации за счет налогов и других сборов в казну обозначился в ходе восстания Этьена Марселя. Как уже говорилось, на первых же заседаниях Штатов в октябре 1356 г. главными виновниками произошедшей при Пуатье катастрофы объявлены были чиновники: они якобы обогатились за счет гигантских налоговых сборов, предназначенных на защиту королевства; они не заботились об общественной пользе, но только о собственной мошне, и в результате раздачи им даров всё было потрачено впустую. Подтверждение этим обвинениям критики видели в очевидном факте: чиновники богаты, а народ очень беден[1860]. Эти филиппики на разные лады перепевались и в ходе обсуждений на заседаниях Штатов, и в текстах принятых в 1356–1358 гг. ордонансов: они вылились в ряд запретов чиновникам финансовых ведомств (элю, сборщикам налогов, служителям Палаты счетов и Казначейства) что-либо брать или получать от короля в форме даров и подарков из ординарных поступлений в казну и от сбора налогов[1861].
Критика чиновников во главе с финансистами, сборщиками налогов и откупщиками выводила самого монарха за рамки складывающейся системной коррупции, что подкреплялось обезличенностью процедур вознаграждения. Оплата службы в виде жалованья, пенсионов и даров за счет налоговых сборов с трудом признавалась в обществе законной, поскольку устойчивым оставалось требование к королю «за свой счет» оплачивать свою администрацию. Но еще важнее в этой критике само утверждение принципа бескорыстия службы, о степени внедренности которого свидетельствуют речи и проповеди Жана Жерсона: он включал в число главных бед в королевстве вознаграждение чиновников в виде «чрезмерных даров» (oultrageux dons). Призывая короля умерить безрассудную щедрость, Жерсон апеллировал к античным образцам мудрости и предупреждал об опасных последствиях не только для общественного мира, но и для самих получателей этих даров. Главная опасность угрожала даже королю, который тем самым только развращал чиновника, а потом почему-то ждал от него верности и честности. Не призывая короля полностью отказаться от раздачи даров, Жерсон советует умерить щедрость (par sens et par mesure), a главное, таким способом проверить истинную преданность своего служителя («сократите ваши щедрые дары и увидите, кто с вами останется»), удалив тех, кто, по выражению Сенеки, следует за господином как мухи за медом или как воры за торговцем[1862].
Критика стяжательства и корысти чиновников в духе Жерсона вновь в полную силу прозвучала в ходе кабошьенского восстания 1413 г., где эти прегрешения предстают подчас его первопричиной[1863]. Поразительно почти дословное повторение обвинений в адрес королевских служителей: то же преследование своего частного интереса в ущерб общему, то же обогащение за счет собираемых на общее благо налогов. На Штатах депутат от Парижского университета Жан Куртекюисс в этой связи обратился к королю с весьма угрожающим вопрошанием: «где всё то, что собрано в казну от домена, податей, сборов, талий, десятины, что скопил и передал вам в наследство отец, покойный Карл Мудрый? Оживи он теперь, так весьма бы изумился, увидев пустую казну»[1864]. По свидетельству монаха из Сен-Дени, первыми подвергались критике казначеи, чье состояние предлагалось сравнить до и после получения должности и оценить размеры разграбления ими казны; следом упоминались генералы финансов и их помощники, которые из бедняков сделались богачами; наконец, объектом нападок стал канцлер, который закрывает глаза на совмещения в одном лице двух-трех несовместимых должностей, а сам думает только об обогащении своей родни, поскольку лично уже так нажился, что не имеет других забот. В обмен на вотируемый налог депутаты потребовали сместить сборщиков и генералов финансов, конфисковав их имущество и отменив все сделанные короной дары и экстраординарные пенсионы. Кроме того, отстранению подлежали и откупщики налогов, которые возмещают внесенные деньги тысячью способов притеснения людей. В итоге в кабошьенский ордонанс особым пунктом был включен запрет на три года чиновникам, исходя из нынешнего состояния и нужды казны, просить и получать какие бы то ни было дары от короля, а служащим финансовых ведомств — такие дары выплачивать, если они производились «по фавору или назойливостью просителей»[1865]. На Генеральных Штатах в Туре в 1484 г. снова звучали осуждения незаконного обогащения чиновников за счет чрезмерных даров и особенно жалобы на служителей казны и откупщиков налогов[1866].
На основании приведенных данных можно констатировать стабильность претензий к королевским должностным лицам в плане материальных выгод от службы: осуждение чрезмерных даров как ущерб общему интересу (ибо делались они из казны и от собранных на общее благо налогов); критика стяжательства и призыв если не отказаться от собственного частного интереса, то соизмерять его с общими нуждами и ситуацией в государстве. Истоки подобной устойчивой общественной критики в адрес чиновников до сих пор исследователи усматривали исключительно в нежелании нищающего вследствие Столетней войны общества оплачивать растущий королевский аппарат. Такое объяснение, при всей его справедливости, представляется явно недостаточным и даже поверхностным.
Импульсом к более глубокому проникновению в существо этого топоса стало для меня сходство общественного порицания с аналогичной интенцией, четко выраженной в королевском законодательстве. В самом деле, если по-прежнему рассматривать первое изолированно и вне контекста построения института службы, то оно кажется выражением только общественного мнения, противостоящего верховной власти и в известной мере снимающегося при сопоставлении с аналогичной критикой в текстах королевских указов. Эта тема обозначилась достаточно рано: уже в середине XIV в. указ об обязанностях сборщиков налогов вовремя сдавать отчеты в Палату счетов осуждает их «жадность» как ущерб не только общему интересу, но и королевскому величию[1867]. Критика стяжательства чиновников обращена и к бальи и сенешалям за незаконно добытые «неумеренные платы» (salaria immoderata)[1868]. Показательно, что параллельно с формулой указов («очень маленькое жалованье» чиновников) сосуществовала и прямо противоположная: «жалованье, дары и профиты» чиновников слишком велики в сравнении с состоянием королевской казны[1869]. Значение принципа бескорыстия как одного из краеугольных камней института службы косвенно подтверждается и в громких судебных делах против королевских должностных лиц, где неизменно присутствует обвинение в стяжательстве и воровстве[1870]. Ритуальный характер этих громких процессов над преданными короне чиновниками в угоду толпе не раз отмечался исследователями. В этой связи хотелось бы обратить внимание и на непременные обвинения их в воровстве и стяжательстве, которые вносили вклад в закрепление в общественном сознании идеи бескорыстия службы короне Франции.
Но поразительнее всего, что цензура на эгоистические наклонности чиновников исходила и из самого бюрократического корпуса. Свидетельством тому не только приведенные выше ордонансы, которые в значительной степени создавались самими чиновниками. В еще большей мере трактаты и политические произведения, созданные авторами, принадлежащими к этому кругу, обнаруживают явную заинтересованность формирующегося слоя в восприятии службы как бескорыстного служения общему благу[1871].
Для того чтобы понять истоки и мотивы этой заинтересованности, следует прежде всего обратить внимание на время ее появления в политических трактатах: это конец XIV в., точнее начало правления Карла VI и регентство при малолетнем монархе. Не случайно первым во весь голос заговорил «изнутри» о стяжательстве, жадности и скандальном обогащении чиновников Филипп де Мезьер — один из идеологов «мармузетов», воплотивших эти идеи в новые нормы службы. В «Сновидении старого паломника» он беспощадно клеймит богатство финансистов (казначеев, сборщиков и элю, короче, всех «кто распоряжается деньгами»), рождающее устойчивое подозрение в растрате государственных средств, получаемых от налогов. В итоге, он рекомендует, «как раньше», делать казначеями и сборщиками состоятельных буржуа, не алчущих богатства на королевской службе. Иначе налоги и подати, разоряющие тысячу и даже две тысячи человек, обогащают одного единственного чиновника, а сами налоги превращаются в источник наживы. Мезьер настойчиво отстаивает принцип бескорыстия применительно ко всему чиновному корпусу: они не должны обогащаться на службе, не имеют права грабить народ, отнимая последнюю рубашку и вытаскивая кровать из-под роженицы в счет уплаты налога[1872].
Мезьеру вторит и Кристина Пизанская. Разумеется, лидируют в этом плане финансисты: сборщики налогов, служители Казначейства и Налоговой палаты. Она советует не делать «волков пастухами, а воров — мэтрами (финансов)». Но «прискорбная жадность», по признанию Кристины, присуща и всем другим служителям, которые любыми путями добиваются только корыстных личных целей — бенефициев, вознаграждений и профитов. Апеллируя к образцам Античности, она утверждает, что богатство, приобретенное после получения должности, незаконно (la souffisance est quise apres l'office, laquelle chose est contre droit). Усматривая, как и Мезьер, ущерб авторитету королевской власти в чрезмерном рвении чиновников и особенно в их злоупотреблениях под видом исполнения служебного долга, Кристина считает подозрительным службу лишь за вознаграждение, ибо такая «верность» недолговечна и обманчива, и такой служитель, стремясь только к выгодам, готов на обман государя, желая ему угодить. Она идет в своей критике и дальше, осуждая освобождение чиновников от налогов: «осмелюсь сказать, хоть это кому-то и не понравится, что это удивительно — богатые и высокие чины, чье могущество и состоятельность идут от короля, кто вполне может выдержать нагрузку, освобождены, а бедные, не имеющие от короля ничего, должны платить (налоги)»[1873]. Те же идеи присутствуют в трактате «Совет Изабо Баварской»: король не должен держать на службе корыстного чиновника, поскольку такой человек не принесет добра; кроме того, особый контроль должен осуществляться за финансистами, ибо большая их часть — воры. Автор даже приводит в качестве примера для подражания английского короля Генриха V, еженедельно проверяющего состояние своей казны[1874].
Даже в трактате Алена Шартье «Перебранка четырех», написанном с целью возбудить патриотические настроения в обществе, нашлось место этой теме, явно ввиду ее значения. Автор, включая раздачу даров и милостей чиновникам в список законных трат, тем не менее призывает соизмерять этот обычай с состоянием финансов короля, так чтобы разумная в период мира и изобилия щедрость не обернулась бы катастрофой в трудные времена. При этом Шартье особо останавливается на поведении самих служителей: ссылки на незапамятный обычай в их стремлении нажиться за счет государя, стесненного в средствах и едва обеспечивающего свои нужды, свидетельствуют о непригодности таких людей к государственной службе (indigne de service publique)[1875].
Жан Жувеналь в нескольких политических трактатах с разных сторон отстаивает идею бескорыстия чиновника как признака профессиональной пригодности к службе. Как и за сто лет до него, богатство финансистов представляется ему скандалом и свидетельством казнокрадства: якобы деньги от налогов на ведение войны превращаются в крупные состояния чиновников, в их роскошный быт, в дома и земельные приобретения. Жувеналь советует Карлу VII взглянуть на своих служителей и убедиться в чрезмерности даров, подарков и пенсионов, которыми их регулярно наделяет корона: их богатство на фоне нужд короны он называет «открытым воровством» (larrons publiques), сравнивая их поведение с действиями лесных грабителей, поскольку все они, сколько бы ни имели, ищут себе еще пенсионов. Жувеналь идет дальше своих предшественников и осмеливается осуждать даже Парламент за его нерадение в исполнении служебного долга из-за задержек оплаты, ведь они имеют еще и бенефиции и могли бы вовсе обходиться без жалованья. Вершиной выражения идеи бескорыстия предстает гордое заявление Жувеналя, что он ради службы королю отказался от всякого имущества, движимого и недвижимого, так что его братьям и родне нечего будет наследовать после его смерти. Подобная же «идеальная картина» честности чиновников нарисована и Анри Бодом для восхваления правления Карла VII: при нем чиновники были-де таковы, что довольствовались скромным жалованьем, пенсионы же отличались умеренностью, каждый заботился о порученном деле, и никто не воровал. В трактате Робера де Бальзака повторяются основные элементы принципа бескорыстия службы: не держать на службе жадных до денег людей, регулярно проверять состояние финансов и расходы финансистов, а главное — их личное материальное положение, смещая тех, кто, придя бедняком на должность, за семь-восемь лет сделал богатые приобретения и сколотил состояние, которое несоразмерно его жалованью[1876].
Итак, одним из стержней политических представлений исследуемой эпохи становится призыв к чиновнику отказаться от своей частной выгоды в пользу общего блага и апелляция к принципу бескорыстия службы. Причины следует искать в трансформации природы исполнительного аппарата короны Франции — от частноправовой к публично-правовой структуре, которая повлекла за собой и отмеченные выше кардинальные перемены в сфере вознаграждения чиновника: переход от принципа дара короля к бюрократическому порядку ординарной оплаты (жалованье, дары, пенсионы, бенефиции и налоговые льготы) призван был ослабить личную связь чиновника с персоной монарха. В этом контексте становится более понятен истинный смысл критики стяжательства и получения чиновниками излишних даров от короля. Их личная корыстная заинтересованность наносила удар по самоидентификации служителей короны в роли защитников общего блага, носителей особой этики, ориентированной не на собственное материальное обогащение, а на государственный интерес.
Только в этом контексте становится понятной неизменная позиция верховных ведомств короны, чинивших препятствия щедрой раздаче государем даров в виде земель и денежных пожалований отдельным «фаворитам». Не только неприятие фаворитизма и не столько защита «интересов короля» и охрана домена были тому причиной. В свете сделанного анализа становится понятной глубинная подоплека непримиримости позиции Парламента и Палаты счетов: неприятие произвольных щедрот короля как ущерба в деле бюрократизации вознаграждения и принципу бескорыстия службы.
Об этой позиции убедительно свидетельствует переписка Людовика XI. Так, Парламент отказывался утвердить дар монарха Перолю де Бурдилону — право возвести мельницу на р. Саве, притоке Гаронны, ссылаясь на «ущерб королю и общему интересу», хотя тот в своем ответе объяснял это решение желанием вознаградить своего «совершенно особого служителя». Точно также Парламент долго отказывался утверждать дар прево Жаку д'Эстутвилю в пользу его отца (продлить на 20 лет право платить лишь 50% от полагающихся в казну рент). Судебный орган выступил против передачи нотариусу Канцелярии Жану де Шомону части конфискованного у сборщика герцога Бургундского имущества. Сопротивлялся он и выделению массива земель домена в области Арманьяк сенешалю Сентонжа, хотя король, используя угрозы, объяснял свой дар «хорошей и верной службой» адресата и его покойного отца. Несколько раз пришлось королю собственноручно посылать депеши в Парламент с требованием утвердить «вечные дары» советнику и бальи Вермандуа Ги Поту — земли в графстве Сен-Поль[1877]. Неоднократно Людовик XI писал, чтобы заставить Парламент утвердить наследуемое дарение сеньории Рувр (в бальяже Дижона) в пользу Жака де Куатье, вице-президента Палаты счетов и королевского лекаря, ссылаясь на его долгую (начата еще при его деде Карле VI) и безупречную службу[1878]. Уломав Парламент, король вынужден был затем смирять сопротивление Палаты счетов, в свою очередь отказывавшейся утверждать сие дарение[1879].
Столь единодушная позиция двух верховных ведомств Франции, стоящих на страже домена и «интересов короля», в полной мере проявилась в отношении щедрых даров Филиппу де Коммину, так что Людовик XI собственноручно и неоднократно писал им и даже посылал гонцов, угрожая обеим палатам, прежде чем смирил их[1880]. Из этих нескольких казусов, очевидно, насколько излишняя щедрость короля в отношении отдельного служителя находилась под подозрением и встречала неприятие в чиновной среде. Эта позиция, окончательно оформившаяся к концу исследуемого периода, органично вытекает из структуры вознаграждения чиновников, которому надлежало быть адекватным, регулярным, не зависеть от прихоти монарха и финансовых обстоятельств, но в то же время выглядеть как заслуженное долгой и безупречной службой, наконец, как скромное и незначительное в сравнении с заслугами перед государством. Приобретенное на службе богатство, налоговые привилегии и благородный статус в таком контексте должны были предстать легитимным и адекватным воздаянием чиновнику за служение общему благу.
Статус неприкосновенности и формы почитания королевских должностных лиц
Существенной частью процесса складывания королевской администрации явилось оформление статуса неприкосновенности королевских служителей, опирающегося на законодательные нормы и связанные с ними политические представления. Этот статус определялся значимостью исполняемых чиновниками функций и призван был укрепить их властные полномочия[1881]. Важно подчеркнуть, что его оформление и внедрение в политическое сознание отвечало не только интересам самих служителей, безусловно, заинтересованных в этом. Не меньшее значение оно имело для процесса легитимации и символического укрепления власти королевской администрации, что составляло выгоду и короны Франции. Особый статус королевских чиновников выводился ими из символической связи с персоной монарха, выраженной в метафоре о должностных лицах как «части тела короля»[1882]. В ней отразилась не столько интерпретация классической антропоморфной схемы общества, идущей от Иоанна Солсберийского, сколько апелляция к положению римского права о статусе Сената как «части тела» императора[1883].
Хотя эта метафора подразумевала связь с персоной монарха всего корпуса чиновников[1884], наибольшую роль в ее пропаганде и в самом становлении сыграл Парламент, исполнявший главную функцию верховной власти — вершил правосудие от имени короля[1885]. В риторике верховной курии регулярно использовалась формула «король и Парламент» со знаком равенства и в неизменной связке[1886]. Парламентарии первыми начинают говорить о судейских как о части «тела короля», опираясь на нормы римского права как основу создаваемого ими культа монархической власти[1887]. В сборнике Жана Ле Кока данное уподобление выражено со всей определенностью: «сеньоры Парламента, в особенности при исполнении своих обязанностей, суть часть тела короля», «сеньор канцлер есть часть господина нашего короля, ибо представляет его персону»[1888]. Метафора «тела короля» была символическим описанием зарождающегося государства, повлияв на выработку статуса чиновников.
Способом его утверждения стали формы почитания должностных лиц. Уже в одном из первых ордонансов о Парламенте от 17 ноября 1318 г. статья 19 гласила: «Пусть те, кто держит Парламент, не мирятся с поношениями в виде оскорбительных слов адвокатов, а также тяжущихся»[1889]. При оформлении парламентской корпорации (ордонанс 11 марта 1345 г.) появляется «честь Парламента», которую обязаны блюсти сами парламентарии и еще более подданные короля Франции[1890]. Наконец, в ордонансе о реформе суда от апреля 1454 г. в Монтиль-ле-Туре уважение к парламентариям квалифицируется как форма укрепления власти верховного суда[1891].
Таким образом, статус королевских служителей вытекал из авторитета исполняемых ими функций. Чиновники становятся носителями достоинства и чести службы, а не просто хранителями персональной чести короля. «Честь короля», трансформировавшись в «честь Парламента», в итоге распространяется на каждого члена парламентской корпорации[1892]. В королевском законодательстве эта «честь» (honneur) появляется к началу XV в.: так, в кабошьенском ордонансе служители Парламента и Палаты счетов названы «людьми большого почета и представительства», в ордонансе 1454 г. Парламент назван «курией большого авторитета, важности, чести и славы»; Палате счетов в ордонансе от 23 декабря 1454 г. предписывалось оказывать «честь и подчинение» (honneur et obéissance)[1893].
Фиксация в королевском законодательстве почетного положения королевских должностных лиц и ведомств в целом, идущего от отправляемых ими властных функций, создавала правовую основу для защиты чести и достоинства чиновников при исполнении ими должностных обязанностей.
Однако в оформлении статуса королевских служителей обнаруживается расхождение между правовыми нормами и реальной практикой. Вершиной претензий чиновников было стремление добиться не просто неприкосновенности при исполнении служебных обязанностей, но квалификации посягательств на них как «оскорбления величия» (lèse-majesté), тягчайшего из преступлений. Причем объяснялись они не просто препятствиями в исполнении ими служебных обязанностей, поскольку общество с трудом воспринимало принцип делегирования полномочий и отказывалось видеть в скромном судебной приставе «персону монарха». Суть проблемы заключалась в том, что чиновник становился объектом нападок не как частное лицо, а именно как представитель верховной власти, являясь зачастую удобной мишенью для ее противников, соперников и критиков[1894]. Именно королевская власть чаще всего являлась истинным предметом многих конфликтов, и, защищаясь, должностные лица тем самым отстаивали и королевские прерогативы.
Не случайно все королевские указы, направленные на защиту чиновников как особых слуг монарха, наделенных неприкосновенностью при исполнении должностных обязанностей, были изданы под мощным давлением самих чиновников, очень рано столкнувшихся со стремлением сделать их «козлами отпущения». Поскольку все общественные движения, бунты и восстания были направлены против усиливающейся королевской власти, в их эпицентре находились ее должностные лица. В результате победа королевской власти всякий раз становилась и победой ее служителей, последовательно добивавшихся новых правовых гарантий своей неприкосновенности.
Первым мощным общественным движением, в центре которого находился протест против растущей королевской администрации, стало так называемое движение Провинциальных лиг после смерти короля Филиппа IV Красивого. В 1314–1315 г. именно в ходе урегулирования этого конфликта в текстах хартий, дарованных каждой отдельной провинции, участвовавшей в движении, впервые было прописано разграничение компетенции в делах против королевских чиновников. И хотя, казалось бы, сеньориальная и церковная юрисдикции были укреплены, добившись права наказывать чиновника, совершившего проступок внутри их компетенции, но только как частного лица; а всё, что касалось его деяний при исполнении должностных обязанностей, передавалось в ведение короля и его суда[1895]. Эти хартии дали мощный стимул процессу оформления особого статуса представителей королевской администрации, отличного от других лиц, находившихся под королевской защитой (sauvegarde royale), а дел чиновников — от иных видов так называемых короневских дел (cas royaux), отнесенных к юрисдикции монарха и переданных, по сути в ведение самих чиновников[1896].
Следующим шагом стало общественное движение 1356–1358 гг., в ходе которого был нанесен чувствительный удар по статусу и авторитету королевской администрации. С первого же заседания мятежных Штатов в октябре 1356 г. все беды королевства, все просчеты власти и все их последствия были приписаны «дурному совету» главных королевских служителей, о реакции которых свидетельствует «Обвинительное заключение против Робера Ле Кока». Пункт 56 гласит: «Для достижения своей опасной и преступной цели он (Робер Ле Кок. — С.Ц.) сказал своим сообщникам, что королю давались плохие, вредные и преступные советы и указы и что его советники не достойны жить. И обнаружил этими словами, что говорит против короля, ибо, если он так дурно правил и имел таких советников, он мог это сам знать и видеть. Следовательно, по причине своего плохого правления он должен быть отстранен так же, как и его советники изгнаны из Совета. Не может быть сомнений в том, что его (Ле Кока) действия есть преступление против величия, ибо он действовал в ущерб суверену и против тех, кто есть часть и члены его тела». Та же проблема распределения ответственности между королем и его служителями выносится в конец «Обвинительного заключения» как его главный итог: «никто не должен нести ответственность за свой совет, когда его дает, если только он не откровенно мошеннический, ибо тот, кто его просит, не обязан ему следовать, если он ему не нравится»[1897]. Выраженная в этом документе позиция достаточно красноречиво свидетельствует о претензиях королевских служителей уравнять посягательство на их статус с преступлением против величия, при нежелании нести ответственность за принятые королем решения. Намерение депутатов Штатов отменить «дурные указы», по мнению членов королевского аппарата, не должно автоматически влечь за собой отстранение их «авторов» и исполнителей, иначе оно должно «потянуть за собой» и персону монарха. Вся ответственность должна лежать на том, кто принимает решение и из данных ему советов выбирает самый «дурной и зловредный», считали чиновники.
Драматические события 1356–1358 гг. сказались на укреплении правового статуса королевских служителей. После подавления восстания указом от 28 мая 1359 г. все отстраненные Штатами чиновники, как уже говорилось, были восстановлены на своих должностях, в их «правах и репутации», а действия против них приравнивались к «заговору против Величества монсеньора и нас (короля Иоанна Доброго и дофина Карла. — С.Ц.), чести и блага короны и королевства Франции»[1898].
Описанные события показали, что королевская служба сделалась опасной профессией, и чиновники постарались обеспечить себе гарантии на будущее от угрозы быть наказанными за исполнение ими должностных обязанностей. Установленная ордонансом 1359 г. процедура защиты чести и репутации чиновника, дарующая отстраняемому право быть выслушанным и подтвердить свою невиновность, с тех пор скрупулезно исполнялась. А широкие полномочия королевских комиссаров, направляемых в ту или иную область для проверки работы администрации, отныне предусматривали их обязанность восстановить тех, кто был смещен «назойливостью просителей или иначе без справедливой причины»[1899].
Защита чести и достоинства королевских служителей находилась в центре внимания не только ведомств, но и лично королей Франции[1900]. Проведенные Карлом V Мудрым, наученным горьким опытом кризиса 1356–1358 гг., реформы в сфере управления еще больше упрочили связь монарха с его чиновниками[1901], и уважение к их чести и статусу дало ощутимые результаты в правление его сына Карла VI. С особой наглядностью они проявились в знаменитом деле Оливье де Клиссона, коннетабля Франции и ближайшего советника короля. Зависть к его положению при монархе вылилась в акцию герцога Бретонского, вероломно арестовавшего Клиссона, но затем освободившего его. Желая защитить свою честь, Оливье обратился к королю Карлу VI, который собрал Совет и квалифицировал эту акцию как оскорбление величия[1902]. Фавор Оливье де Клиссона в итоге стоил ему жизни: Пьер де Кран считал его виновником своей немилости у короля, ив 1392 г. напал на коннетабля и убил его. Событие оказалось знаковым по своим последствиям: король расценил его как покушение на свою персону и был так потрясен, что вслед за этим последовал первый приступ его психического расстройства[1903].
Само по себе это событие, возможно, и не имело бы столь большого резонанса, если бы не корпоративная историческая память королевских служителей, игравшая важную структурообразующую роль в построении идентичности складывающейся группы. В этой среде долго помнили нанесенные обиды и умело манипулировали исторической памятью с целью гарантировать адекватное наказание за оскорбления чиновника. Так, во время долгого и сложного дела в Парламенте против королевского камерария Карла Савойского последний осмелился подослать своих людей в дом королевского прокурора, который был избит ими, «сидя за столом, среди бела дня». Парламент немедленно начал расследование, в обосновании которого особо подчеркнув, что «это дело — слишком опасный пример ввиду болезни короля», а также потому, что «восемь-десять лет назад Пьер де Кран избил и ранил Оливье де Клиссона, коннетабля Франции, и с тех пор по сей день осмелели более безбоязненно действовать против королевских служителей»[1904]. Напоминание в связи с нападением на королевского прокурора о деле коннетабля Франции, которое в исторической памяти чиновников превратилось в знаковое косвенное посягательство на персону короля, призвано было придать действиям Парламента вид защиты королевского величия. Но в итоге судебного разбирательства лишь два участника нападения оказались в тюрьме, заказчик же отделался штрафом.
И все же квалификация нападок на королевских служителей как «оскорбления величия» оставалась по-прежнему их «голубой мечтой», которую они сами пытались воплотить в данных им полномочиях защиты «чести короля»[1905]. Однако добиться безоговорочного причисления их к тягчайшему преступлению, оскорблению величия, в исследуемый период парламентариям не удалось. Хотя такая квалификация дел появляется уже со второй половины XIV в., она не фигурирует в окончательном приговоре, и всё сводится к нарушению королевской защиты[1906]. Но даже если на практике она и не была реализована, эта идея благодаря усилиям Парламента постепенно внедрялась в сознание людей, приучая относиться с особым почтением к судейским как к исполнителям «священной функции» монарха-судии.
Причины неудач в подобной квалификации дел кроются в несовпадении претензий парламентариев и реальных правовых норм защиты чиновника при исполнении должностных обязанностей. Во всех королевских письмах по этому поводу речь идет лишь о королевской охране (sauvegarde), будь то указ о ликвидации института купеческого прево в Париже в наказание за бунт 1382 г., в ходе которого были убиты и королевские чиновники, «кто находился под нашей особой защитой» (especial sauvegarde), или эдикт от 2 июля 1388 г., запрещающий кому бы то ни было противодействовать чиновникам суда во время исполнения ими своих обязанностей, при этом сами они по-прежнему берутся лишь «под особую протекцию и охрану» (proteccion et Sauvegarde especial)[1907].
Причину противоречий в квалификации нападок на чиновников при исполнении служебных обязанностей исследователи усматривают в столкновении двух юридических доктрин — обычного права, где фигурирует только норма королевской защиты, и римского права с его идеей защиты величия. Если адепты последнего находились преимущественно среди королевских адвокатов, черпавших оттуда аргументы в защиту королевского суверенитета, то судьи Парламента в большинстве принадлежали к сторонникам кутюмного права[1908]. В качестве ярчайшего примера обычно приводится дело из собрания казусов Жана Ле Кока, при решении которого мнения разделились, а приговор в версии этого королевского адвоката расходится (единственный раз из всего сборника) с записью в регистрах Парламента.
Итак, в 1392 г. некто по имени Лоннар нанес удар ножом Роберу д'Акиньи, советнику Парламента и комиссару по его делу, из западни, в зале суда с целью убить, а позднее вовсе не испытывал раскаяния и даже сокрушался, что не убил его. Поскольку это было покушение на умышленное убийство чиновника при исполнении им своих обязанностей и за эти именно обязанности, к тому же в здании королевского Дворца правосудия, Лоннар подвергся осуждению, согласно регистру Парламента, на штраф в тысячу франков за нарушение королевской защиты (sauvegarde royale), а по весьма красочной версии Ле Кока, этого Лоннара в пятницу накануне дня Пятидесятницы 23 мая 1393 г. протащили от дверей Дворца до эшафота, где отрубили палец, а затем голову, и наконец, повесили; кроме того, его приговорили к штрафу в 500 парижских ливров и к конфискации имущества.
Комментируя этот приговор, Ле Кок признает, что многие сочли его слишком суровым, поскольку Робер д'Акиньи все же не был убит, а лишь ранен («ибо жив был во время приведения приговора в исполнение»), и следовательно, приговор был неадекватен. К тому же он квалифицировался как «оскорбление величия» (С. 9, 8 Ad legem Juliam majestatis, 5) со ссылкой на то, что «сеньоры при исполнении есть часть тела согласно римскому праву (lex is quicum telo C. ad Cor. de siccariis), но он не действует в области обычного права (non viget in patria consuetudinaria)». Однако Ле Кок посчитал адекватным пресечь угрозу жизни королевского чиновника при исполнении им своих обязанностей (suum officium exercendo)[1909].
Исследователи этого казуса обращают внимание на столкновение двух правовых норм — писаного и обычного права, однако мне представляется, исходя из принятого в Парламенте принципа «разума и справедливости» (raison et équité)[1910], что определяющим для вынесенного приговора стала адекватность наказания последствиям проступка. Поэтому, скорее всего, регистры верховного суда фиксируют реально вынесенный приговор, т. е. огромный штраф, вполне разорительный для обидчика, а красочное описание казни у Ле Кока это лишь «голубая мечта» королевского легиста, придерживающегося слишком высокого мнения о статусе судейских. И все же королевская защита чиновников была особого свойства: в сочетании с широкой компетенцией и со значимостью исполняемых функций она добавляла в имеющийся у них арсенал мощное оружие воздействия на нравы и умы подданных короны Франции.
Однако и здесь мы подходим к еще одной важной преграде на пути утверждения принципа «оскорбления величия» в случае нападений на королевских служителей: как правило, этим нападкам подвергались нижние чины в иерархии — сержанты, судебные исполнители, приставы. Именно им приходилось вызывать в суд могущественного сеньора, описывать имущество богатого купца, взыскивать штраф с непокорных магнатов. Всевозможные угрозы, оскорбления, побои и ранения большей частью доставались именно им, и они нуждались в королевской защите. Но дело в том, что они на первых порах, даже в самых амбициозных ученых теориях, не рассматривались в качестве «образа королевского величия», каковым объявлялись лишь члены верховной судебной инстанции.
И все же после ордонанса 1359 г. и реформ Карла Мудрого в правление его сына Карла VI «мармузеты» в ходе осуществленных ими преобразований уточнили также статус неприкосновенности королевских чиновников при исполнении служебного долга. Указ от 2 июля 1388 г., относящийся ко всем «судейским короны», от сенешалей и бальи до членов Парламента, брал их «под особую протекцию и охрану короля» (proteccion et sauvegarde especial). При этом нападки на них, включая самые низшие должности — комиссаров, прокуроров, приставов и сержантов — квалифицируются в виде оскорбления «нашего суверенного королевского величества». И главное, все дела о нападениях на королевских чиновников любого уровня передавались под контроль и прямую власть генерального прокурора короля в Парламенте как главного защитника «интересов короля»[1911].
В «Формуляре» Одара Моршена имеется образец письма, ставящего ординарного служителя (включая его семью, права, вещи, владения) под монаршую защиту, а его дела передающего в ведение Палаты прошений Дома короля. В целях защиты его имущества предписывалось поместить на его домах и владениях «королевские знаки» отличия (треугольные флажки с лилиями), которые наглядно бы демонстрировали связь государя и его служителя[1912].
Защита чести и достоинства ведомства, в целом, и отдельных его служителей, в частности, находилась отныне целиком в ведении самих этих ведомств. Уже на ранних этапах своей деятельности Парламент четко следовал курсу на защиту королевских служителей при исполнении от посягательств любого рода, что демонстрирует вклад самих чиновников в оформление особого статуса королевских должностных лиц. Усилиями легистов, прежде всего королевских адвокатов, знатоков не только кутюмов, но и римского права, развивались идеи о высоком статусе службы.
Возьмем лишь некоторые примеры из ранней практики верховного суда. Так, 17 сентября 1328 г. Парламент приговорил к крупному штрафу в пользу вдовы жертвы некоего рыцаря, «пытавшего и повесившего Робена Пенспаста, королевского сержанта при исполнении его обязанностей», который ради спасения своей жизни убил кого-то из свиты рыцаря. Оправдав это убийство целью самозащиты и приговорив к штрафу рыцаря, Парламент защитил доброе имя чиновника. 8 апреля 1329 г. была отклонена апелляция и утвержден приговор бальи Макона в отношении эшевенов и жителей Сен-Жан-де-Лонь за тяжелое ранение королевского сержанта Бартелеми де Виана. 12 мая 1330 г. была уточнена формулировка приговора бальи Буржа против Жоффруа де Жермоля, архидиакона Десиза, за оскорбление королевского сержанта при исполнении. 24 ноября 1330 г. Жан Жамбер приговорен к штрафу за отказ явиться в суд сенешаля Перигора и за оскорбление словами в адрес королевской власти. 22 декабря 1330 г. Парламент подтвердил приговор наместника сенешаля Перигора против Жана де Пальороля за оскорбление королевской юрисдикции в форме нападения на бальи Эспинасса. Королевская защита была нарушена обоими участниками еще одного дела — казначеем монастыря в Орильяке и Эсташем Фабром, королевским сержантом: в 1331 г. оба были приговорены к штрафу. В апреле 1333 г. Робине де Фрер и его сообщники подверглись штрафу за нападение на Жана Ла Гамба, прево Санса в момент исполнения им «своей службы». 18 декабря 1333 г. Парламент утвердил приговор сенешаля Каркассона против Беранже и Жана Фабра из Нарбонны за нападение на дома мэтра юрисконсульта Пьера Матьё и королевского нотариуса Понса д'Ассиньяна, в нарушение «королевской защиты»[1913]. Даже беглый перечень дел из первых регистров Парламента выявляет твердость позиции верховного суда в защите «чести» службы.
Изучение повседневной практики Парламента в первой трети XV в. показало, что он весьма ревностно следил за соблюдением форм почитания чиновников верховного суда и безжалостно пресекал малейшее посягательство на их честь и авторитет, вынуждая на коленях вымаливать прощение и приговаривая к суровым и разорительным штрафам, а также к возмещению морального вреда в форме публичного покаяния. Неизменность этой политики и повторяемость формулировок наказания за непочтение призваны были постепенно изменить общественные нравы и внедрить в историческую память показательные казусы. Важнейшей для оформления особого статуса королевских служителей стратегией Парламента являлось уравнение всех его членов, когда наказание зависело не от ранга оскорбленного, а от тяжести оскорбления. В политике защиты чести и статуса королевских служителей исключения не делалось со временем даже и для короля: так, Парламент в начале XV в. требовал от Карла VI того же почтения (révérence) к верховному суду, что и от всех остальных подданных короны[1914].
Аналогичную тенденцию можно обнаружить и в деятельности иных ведомств. Так, 20 июля 1380 г. в конфликте Шатле с епископом Парижским, требовавшим передачи ему двух арестованных клириков, королевский прокурор поддержал прево, ссылаясь на то, что арестованный ранил королевского сержанта, нарушив тем самым запрет на ношение оружия и «королевскую защиту»[1915]. Та же ситуация повторилась спустя полвека, и решение было аналогичным: 30 сентября 1424 г. сержант Шатле с жезлом Колен де Руло получил прощение за убийство на ярмарке близ Парижа некоего бретонца, укравшего в таверне выпечку (пирог) и, убегая, пытавшегося ранить сержанта. В тексте помилования оговаривается, что в момент исполнения должностных обязанностей этот сержант Руло «представлял нас и наше правосудие, движимый добрым намерением как наш служитель». Пытаясь склонить вора сдаться, он якобы кричал ему: «подчинись и сдайся королю нашему сеньору и его служителям и министрам правосудия»[1916].
А например, Палата счетов в 1369 г. осудила чиновников Шатле, экзаменатора Жиля де Мулине и нотариуса Никола де Марэ, за неподобающее поведение в помещении этой палаты: они оскорбляли друг друга, а потом подрались. По решению Палаты они должны были исполнять свои обязанности без жалованья — первый в течение двух месяцев, а второй — целый год[1917]. Палата счетов приговорила 10 февраля 1345 г. к тюремному заключению Гийома Скаселя за дурные слова в адрес прево Парижа; мэтр вод и лесов подвергся штрафу за оскорбление Палаты, отказавшейся утвердить королевский дар ему, и за угрозы «поговорить с кем-то повыше»; точно также она наказала 5 апреля 1347 г. некоего дворянина за неподчинение своему приставу; 10 мая 1391 г. заключила в тюрьму человека, подавшего на ее решение апелляцию, и освободила только после ее отзыва; в 1403 г. имела место словесная стычка казначея с мэтром счетов, за которую Палата приговорила того к штрафу; не желая навредить «статусу» казначеев, он думал несколько дней и все же решил уплатить штраф и попросил прощения[1918]. Как и Парламент, Палата счетов не только защищала честь отдельного королевского служителя, но и всего ведомства в целом, не делая при этом различия по иерархическому принципу.
В какой мере этот статус чиновников был принят французами? Разумеется, на пути его утверждения лежало немало трудностей. О них свидетельствует устойчивое недовольство слишком большой властью чиновников, якобы подчинивших себе монарха. Громогласно оно было высказано на собрании Штатов в октябре 1356 г., когда беды королевства были приписаны непомерному влиянию на короля Иоанна II Доброго чиновников, «которые им управляли», так что «никто не осмеливался пожаловаться на их злоупотребления»[1919]. По мере повышения статуса служителей короны и усиления их власти эта угроза соперничества с королем ощущалась всё острее. Так, Филипп де Мезьер наставлял юного Карла VI, как не стать «пленником и добровольным заключенным своих чиновников, как не раз случалось в королевстве Галлии»[1920].
Однако Карл VI за недолгий период самостоятельного правления (1388–1392 гг.) дал такую власть своим ближайшим советникам, «мармузетам», что они сумели закрепить статус королевской службы. И их судьба после опалы показывает, насколько авторитет королевской власти теперь зависел от уважения к ее служителям. Хотя они и были сначала арестованы и отданы под суд, а принцы королевской крови требовали их казни, так что парижане несколько дней собирались на Гревской площади «в надежде» на это зрелище, Карл VI ограничился лишь их отставкой и удалением от своей персоны[1921]. В последовавших войне бургиньонов и арманьяков и королевской схизме 1418–1436 гг. зависимость авторитета монарха от политики, проводимой его служителями, стала еще более наглядна. Не случайно в трактатах этого периода королю дается совет всячески защищать своих чиновников. Кристина Пизанская, рисуя портрет Карла V Мудрого как столпа правосудия, приводит в подтверждение тот факт, что при нем никто не осмеливался задеть или оскорбить его служителя. Как-то рыцарь его Дома нанес пощечину «его служителю при исполнении обязанностей» (serviteur dans l'exercice de ses fonctions). По закону за это рыцарю полагалось отрубить руку, нанесшую оскорбление. С огромным трудом принцам крови удалось остановить карающий меч правосудия. Однако, пусть и при двух руках, но рыцарь так никогда и не смог восстановить «милость» (faveur) короля. Защищая авторитет правосудия, король, в интерпретации Кристины, шел и дальше. Так, он защитил бальи Макона за казнь мессира Сильвестра Бюде, активного сторонника папского престола. Обвинители бальи утверждали, что это убийство произошло абсолютно без причины, и жаждали наказать излишне ретивого королевского служителя. На это король якобы ответил: «Если он казнен ошибочно, это меньше должно их печалить, чем если бы за дело, ибо это лучше для его души и меньше бесчестия для его друзей»[1922]. А в анонимном трактате, написанном в самый трагичный для власти период королевской схизмы, Карлу VII настоятельно советуют «поддерживать и защищать ваших судей и других чиновников в их правах ото всех и против всех, ибо из-за отступления от этого вы имели множество проблем»[1923].
В результате к концу исследуемого периода можно с долей осторожности констатировать постепенное, медленное, но все же принятие в обществе форм почитания и авторитета королевских служителей, защищаемых при исполнении должностных обязанностей особым статусом неприкосновенности. К. Товар, изучавшая уголовные преступления во Франции XIV–XV вв. по королевским помилованиям, отмечает, что количество ранений и убийств королевских чиновников неуклонно сокращалось, а нападки постепенно сводились к словесным оскорблениям[1924]. Исследование Р. Телье судебных дел, где в роли истцов или ответчиков выступали королевские чиновники, показало сопоставимое соотношение оскорблений их при исполнении и иных форм насилия над ними[1925].
Оформление особого статуса королевских служителей имело неоднозначные последствия для института службы. Утверждение принципа репрезентации чиновниками «королевского величия», как мы видели, превратило их в последовательных и верных защитников королевской власти. Новое «воинство» всеми способами насаждало и отстаивало прерогативы короля Франции, пресекая малейшие посягательства на них как политическое святотатство. Прямая зависимость положения и власти самих королевских служителей от статуса и прерогатив монарха предопределила их позицию, остававшуюся неизменной во всех перипетиях и кризисах исследуемого периода[1926]. Статус чиновника, определяемый исполняемыми им функциями, в свою очередь, освящал сами эти функции, а полученные им гарантии неприкосновенности развязывали руки для претворения в жизнь самых амбициозных и смелых проектов и политических идей. В институциональном плане выработка статуса и гарантий неприкосновенности носителей власти как стратегии защиты мира и законного порядка[1927] способствовала консолидации чиновной среды, объединенной корпоративной солидарностью и общими этическими нормами поведения. В социальном плане этот статус создавал основу для выделения королевских служителей в отдельную группу внутри общества. Провозглашение чиновника «частью тела короля» и отстаивание принципа репрезентации им «королевского величия» не только символически подкрепляли властные полномочия органов королевской администрации, но и легитимировали привилегированный статус королевских должностных лиц.