Репрезентация корпуса королевских служителей
Оформление социальной группы чиновников нашло наглядное выражение в различных способах их репрезентации. Они сочетали в себе как включение чиновников в общегосударственные ритуалы и церемонии, так и создание собственных, специфических корпоративных форм выражения их статуса. Стержнем стратегий репрезентации являлась легитимация власти, положения и полномочий королевских должностных лиц через близость к персоне монарха, а затем и отождествление с ним как с носителем публичной власти. Важную роль в этом плане играла символика Дворца на острове Ситэ, который из древней резиденции французских королей, восходящей еще к галло-римской эпохе, в середине XIV в. был оставлен королями и превратился в резиденцию верховных институтов короны Франции. Эти аспекты привлекали внимание исследователей, но здесь впервые рассматриваются в институциональном и идейно-правовом контексте возникновения государственного аппарата.
Облик чиновников в торжественных церемониях
Тема политического театра власти является одной из ведущих в современной медиевистике, позволяя по-новому взглянуть на методы пропаганды и утверждения верховной власти монарха. В исследованиях на данную тематику уделяется внимание и месту королевских служителей, но основной упор делается на конкретном ритуале или церемонии, на знаках власти или девизах, которые рассматриваются в плавной эволюции от зарождения до упразднения. Однако на них можно взглянуть и с точки зрения формирования публично-правовых основ королевской власти, и в контексте этики государственной службы, и обнаружить ценные сведения о способах репрезентации чиновников короны Франции.
Предваряя анализ, следует оговорить специфику имеющихся в распоряжении исследователя источников. Для большинства церемоний мы располагаем только их описаниями: это могут быть протоколы Парламента, где оговаривается форма участия чиновников в процессии, различные трактаты, написанные чиновниками или доверенными советниками короля; наконец, это многочисленные хроники. При всей их кажущейся «объективности», мы каждый раз имеем дело с интерпретацией авторов. Так, хронисты далеко не всегда являлись свидетелями описываемой церемонии и руководствовались чужими сведениями или собственными установками. В еще большей степени это относится к трактатам и ведомственным документам: составленные по заданию короля, как это было с Жаном Голеном, или по распоряжению Парламента, как это делали секретари по гражданским делам, эти описания несут на себе печать заданной идейной программы и подчас выдают желаемое за действительное. Данные «особенности» присущи и еще одному источнику — миниатюрам, изображающим тот или иной ритуал. Как правило, все они создавались не современниками и потому отмечены печатью анахронизма[1928].
Однако эти недостатки источников превращаются в их достоинство, если в центр внимания поставить именно интерпретацию самих участников или потомков, которые взирают на прежнюю церемонию «сквозь очки» позднейшей реальности и эволюции ритуала. Подобный аспект, не замеченный ранее или отметаемый в качестве помехи, также способен многое раскрыть в изучаемом ритуале[1929].
В центре нашего внимания окажутся не все церемонии: «ложе правосудия» как чисто парламентский ритуал отнесен в другой раздел, а коронация и помазание на царство ввиду неучастия в ней чиновников хотя косвенно упоминаются, но специально не рассматриваются. Напротив, самое пристальное внимание уделим тем церемониям, где служители короны Франции играли важную, а нередко и центральную роль: въезд короля в Париж, похороны монарха, торжественные встречи императоров, религиозные и политические процессии. Для их понимания следует учесть следующее обстоятельство: ритуал представлял собой соединение воли монарха и инициативы «снизу», в данном случае чиновников, использующих его для репрезентации своего места у трона[1930]. В исследовании форм участия королевских служителей нас будут интересовать следующие вопросы: время их появления в церемониях, форма участия, порядок следования, внешний облик, используемые атрибуты, равно как и стратегии их осмысления и интерпретации самими чиновниками.
Хотя у каждого ритуала имелась своя символика и собственная эволюция, уместно рассмотреть их в комплексе, поскольку при их сопоставлении можно выявить и проследить особое место служителей короны Франции в разыгрываемом на улицах Парижа театре власти. С этой точки зрения, церемония похорон монарха, как показал в своих исследованиях Р. Гизи, с наибольшей наглядностью демонстрировала близость чиновников, прежде всего Парламента, к персоне монарха благодаря исполняемой ими главной функции верховной светской власти — отправлению правосудия[1931]. Однако похороны уступают по сложности «драматургии» посткоронационному въезду короля в Париж, поскольку это единственная церемония, где монарх и его служители «встречаются» как два разных и противостоящих друг другу участника действа. Если в ритуале похорон президенты Парламента «замещают» покойного, то при встрече нового монарха происходит буквально встреча «двух тел короля», что придает именно этой церемонии значимость для исследуемой темы[1932].
Начать логично с даты первого участия королевских служителей в этих двух торжественных церемониях. Судя по имеющимся свидетельствам современников, это впервые произошло достаточно поздно: 5 мая 1364 г. на похоронах Иоанна II Доброго и лишь в декабре 1431 г. при встрече короля «соединенного королевства» Франции и Англии Генриха VI. Не замечаемые современниками, чиновники, вероятно, участвовали в различных городских процессиях, прежде всего по случаю военных побед, но в общей толпе парижан[1933]. Хотя игнорирование данного факта можно списать на первоначальную лаконичность хронистов при описании этих церемоний, все же он вызывает недоумение и требует объяснений[1934]. Тем более что въезд нового короля в Париж предусматривал его прибытие на банкет во Дворец в Ситэ, где располагались верховные ведомства, которые на это время прекращали работу, а Парламент, не допускавший перерывов в отправлении правосудия, перебирался в монастырь августинцев на левом берегу[1935].
Ответ на эту загадку следует искать в произошедших к середине XIV в. преобразованиях в статусе служителей короны Франции, ускоренных политическим кризисом 1356–1358 гг. Добившись фиксации штатов ведомств и стабилизации должностей, заручившись гарантиями после столкновения с оппозицией на Штатах и доказав свою лояльность королю, чиновники вплотную приблизились к трону монарха, представ надежной опорой власти. Наглядным выражением их нового статуса явилось место служителей верховного суда у катафалка умершего вскоре Иоанна II Доброго: согласно «Большим Французским хроникам», «тело короля несли люди его Парламента, как это принято было для прежних королей, ибо они представляют его персону в деле правосудия, каковое есть главное из звеньев его короны и посредством коего он правит и владеет сеньорией»[1936]. Не оспаривая возможного участия служащих Парламента в похоронах королей и до 1364 г., хотелось бы привлечь внимание к этой записи в хронике, которой слишком безоговорочно доверились исследователи[1937].
Ссылка в ней на «незапамятный обычай», на мой взгляд, представляет собой уловку: вероятно, делается попытка освятить традицией новый церемониал. Для этого стоит вспомнить, кто является автором данной записи, поскольку это может быть ключом к ее пониманию. Дело в том, что данную часть «Больших Французских хроник» по личному распоряжению короля Карла V написал Пьер д'Оржемон, легист и служитель Парламента, лично пострадавший во время кризиса 1356–1358 гг.[1938] Вероятно, служители короны Франции, учтя его уроки, придумывают ритуал, внедряя собственные представления о месте чиновников. Тот факт, что рядом с катафалком находятся только члены Парламента, отвечал месту верховного суда на вершине иерархии ведомств короны Франции, как и внутри идеологии монархической власти. Теория «неумирающего тела короля», воплощаемая в этой церемонии служителями Парламента, подкреплялась и тем обстоятельством, что до похорон Иоанна II Доброго новый король впервые оставил на должностях всех чиновников верховных ведомств. Так с помощью нового ритуала похорон монарха королевские служители продемонстрировали идею преемственности власти, подчеркнув ее публично-правовой характер, а также автономность корпуса чиновников от персоны короля.
Подобный ритуал и его трактовка в хронике имели решающее значение для целей его авторов ввиду отсутствия фиксированного чина похорон королей Франции, а хроники аббатства Сен-Дени сделались главным хранилищем «памяти государства»[1939]. В дальнейшем записи секретарей Парламента, лежащие в архиве ведомства, станут непререкаемым «руководством» для формы участия парламентариев в парадных процессиях.
Однако эта запись 1364 г. вовсе не означала окончательной фиксации ритуала, что в еще большей мере свидетельствует о его зависимости от конкретных политических обстоятельств и взаимоотношений короля и его служителей. Если ритуал в точности был соблюден на похоронах супруги короля Жанны Бурбонской в 1378 г.[1940], то при кончине самого Карла V Мудрого спустя всего два года служители короны упоминаются вскользь и не столь уверенно. Это обстоятельство нельзя не связать с малолетством нового короля и установленной при его персоне опеке дядей, которая отодвинула представителей администрации на второй план. Упоминание об участии членов Парламента в этих похоронах имеется только в регистрах ведомства, но и там оно противоречиво[1941].
Вновь занятие почетного места служителей короны во время коронации Изабо Баварской явно связано с освобождением Карла VI от опеки и оформлением вокруг него группы старейших чиновников, «мармузетов». Об использовании ими въезда и коронации королевы для демонстрации высокого статуса правосудия и его служителей свидетельствует разыгранная перед зданием Шатле «живая картина», имитирующая церемонию «ложа правосудия» — приход короля в Парламент. Акцент на значении правосудия усиливал и помещенный над троном короля крылатый олень, превратившийся вскоре в немой девиз короля Карла VI[1942]. Эти «живые картины», разыгрываемые перед монархом во время различных въездов, и в дальнейшем будут акцентировать значение правосудия в структуре властных полномочий государя, что в свою очередь придавало еще больше веса его служителям, вершившим суд от имени короля[1943].
Период долгого правления больного Карла VI стал не только проверкой на прочность сложившихся институтов королевской власти, но и временем повышения их роли, что отразилось в появлении чиновников в различных процессиях. Среди таковых особое место занимали въезды императоров в Париж и их встречи с королями Франции. Если при Карле V Мудром чиновники еще не участвовали как самостоятельная группа в торжественной и политически значимой встрече с императором Карлом IV в 1378 г.[1944], то при его сыне они уже встречают императоров и даже особо выделяются ими. Так, в 1400 г. в Париже в приеме византийского императора Мануила II Палеолога участвовали канцлер, а также президенты и другие члены Парламента[1945]. Еще более значимым для авторитета Парламента стал визит в Париж императора (короля венгров и римлян) Сигизмунда I в 1416 г. Парламентарии встречали его верхом на лошадях, что было знаком их высокого статуса, а затем удостоились посещения им зала верховного суда[1946]. Помимо них в этой торжественной встрече приняли участие члены Палаты счетов, прево Парижа и служащие Шатле, а вместе с ними адвокаты и прокуроры верховного и местного королевского судов, причем все они были также верхом на лошадях.
Повышение политического веса служителей короны Франции происходило на фоне общественных потрясений и кризиса власти. Как следствие, правление Карла VI отличалось интенсивностью различных процессий в Париже, религиозных по форме и политических по сути, поскольку они нередко организовывались церковью, но преследовали четкие политические цели[1947]. В дальнейшем частота проведения процессий не снижалась, так что XV в. явился своеобразным пиком политических демонстраций на улицах столицы. Даже Парламент не только приостанавливал работу ради участия в таких процессиях, что ввиду значимости его бесперебойного функционирования приобретало особую символическую ценность, но нередко и сам их организовывал[1948], что органично вписывалось в общую политику верховного суда по поддержанию мира и спокойствия в королевстве. Символично, что на эти процессии президенты и советники Парламента выходили босыми, демонстрируя тем самым смиренный призыв к единству страны[1949].
В этот контекст следует поставить и внешне парадоксальный факт: из 119 процессий, в которых Парламент принял участие за сто лет, 75 пришлись на период англо-бургиньонского правления, что нередко трактовалось в историографии как открытое пособничество судебной курии в Париже режиму «двойной монархии». Разумеется, его членам приходилось праздновать и победы английского оружия, но, отстаивая свою роль защитников мира и законности в стране, парламентарии, выходя на улицы Парижа, лишь закрепляли этот образ в общественном сознании[1950]. По сути, они максимально использовали эти процессии для саморепрезентации и для демонстрации защищаемых ими общественных ценностей, что повышало их политическую роль.
Изменения в положении королевских должностных лиц в полной мере отразились в ритуале похорон короля Карла VI в 1422 г., которые происходили в экстремально кризисной обстановке. На трон, согласно договору в Труа, должен был вступить король «соединенного королевства» Англии и Франции, которому не исполнилось и года от роду. К тому же и он, и регент королевства герцог Бедфордский в Париже отсутствовали, так что чиновники, по сути, сами переутвердили себя на должностях. В этой ситуации организованные ими похороны короля продемонстрировали стремление хранить обычаи королевства[1951]. Ритуал похорон 1422 г. не просто повторил процедуру 1364 г., но и был зафиксирован в виде специального чина, который призван был навсегда закрепить привилигированное место служителей короны Франции у катафалка. Согласно его тексту, четыре президента Парламента, одетые в алые мантии, опушенные беличьим мехом, держат четыре конца надгробного балдахина, а остальные советники, секретари и приставы верховного суда окружают со всех сторон катафалк. Такую близость к гробу парламентариев, как и особое одеяние президентов, автор текста называет их правом, поскольку в Парламенте они представляют персону короля и отправляют суверенное правосудие королевства[1952].
Документ отражает интерпретацию чиновниками своего статуса и отстаиваемую ими концепцию публично-правового характера королевской власти в духе принципа dignitas non moritur[1953]. Однако идеи и амбиции чиновников, равно как прецеденты и их фиксация, никак не гарантировали окончательного закрепления ритуала, который в конечном итоге всегда зависел от взаимоотношений нового короля с чиновниками. В полной мере это проявилось на следующих похоронах, Карла VII. Король умер не в Париже, так что весть о его кончине достигла столицы не сразу, лишь в конце июля 1461 г. Ситуацию осложняло нежелание нового короля Людовика XI присутствовать на похоронах, как и враждебность его к ближайшим советникам отца. В этой весьма непростой ситуации Парламент отправляет трех президентов и восьмерых советников, генерального прокурора и пристава к новому королю для выяснения положения служителей верховного суда, а тем временем решает, как сохранить свое лидерство в церемонии похорон. Все три палаты Парламента собрались 4 августа и постановили, что если ко времени похорон делегация еще не вернется, то вместе с президентом рядом с катафалком пойдут «три наиболее старых» (les plus anciens) советника-мирянина и понесут четыре конца балдахина, «как это вошло в обычай» (ainsi qu'accoustumé est). Остальные советники будут поддерживать балдахин, а секретари и нотариусы прошествуют рядом с президентами и советниками. Приставам Парламента поручено находиться вокруг катафалка, дабы сдерживать давку и защищать парламентариев от возможных помех. Особо оговаривается одеяние всех участников: четверо держателей концов балдахина должны быть облачены в «алые мантии, подбитые горностаем, с алыми опушенными шапками на голове», остальные «так, как они одеты при объявлении приговоров»[1954].
Этот ритуал не только подчеркивал преемственность с прежними церемониями похорон монархов (место членов Парламента и их парадное одеяние), но и содержал новые важные дополнения, свидетельствующие о значении корпоративного принципа организации верховного суда. Таковым является прежде всего право советников с наибольшим стажем заменить президентов у катафалка, что вполне соответствовало правилам карьерного роста. И в целом весь строй Парламента призван был продемонстрировать за стенами Дворца в Ситэ иерархию служб внутри верховного суда. Благодаря сохранившимся описаниям современников мы знаем, что только они окружали катафалк, однако в самой траурной процессии участвовали и представители иных ведомств: вслед за принцами крови, духовенством и университетом в ней шествовали служители Палаты счетов, одетые в черные траурные одеяния, затем члены Палаты прошений Дома короля, наконец королевский прево Парижа и служители Шатле; замыкали процессию горожане[1955].
Перипетии оформления церемониала похорон монархов и места служителей короны у катафалка и в траурной процессии показывают механизм превращения казуса, вызванного конкретными политическими обстоятельствами, в обычай, который отныне освящен «незапамятной традицией». Однако, как и в иных правах и прерогативах королевских должностных лиц, неустранимость личностного принципа при монархической власти сказалась и здесь: в конечном счете, от короля зависело соблюдение сложившихся ритуалов, так что их повторение наглядно свидетельствовало о союзе государя и его служителей.
Если место служителей короны у траурного катафалка, при всех отступлениях от церемониала, имеет однозначную и в определенном смысле простую трактовку, то их участие в парадном въезде нового монарха после коронации в Париж отличается существенно более сложным ритуалом и более значимыми для института службы атрибутами. Об этой сложности свидетельствует уже тот факт, что чиновники приняли участие в этой процессии как отдельная группа достаточно поздно, в 1431 г., да еще для встречи короля с сомнительной легитимностью, главы «соединенного королевства» Франции и Англии Генриха VI. История этой церемонии также свидетельствует в пользу отмеченного выше механизма превращения конкретного казуса в «незапамятную традицию».
На основе протоколов Парламента позволительно сделать следующие выводы. Вряд ли служители верховных ведомств в столице до 1431 г. могли остаться в стороне от приготовлений и проведения столь важной церемонии. Однако в этот раз они приняли в ней участие как самостоятельная группа, встретив короля за стенами города (церемония extra muros). Такая акция потребовалась парламентариям ввиду сложностей во взаимоотношениях с новыми властями. Поскольку король, въезжая в столицу, обязан был не только повторить клятву, даваемую при коронации, но и выслушать прошения (requête) от всех групп горожан, ответ на которые был его своеобразным «пропуском в город», парламентарии решили использовать эту церемонию для выяснения своих дальнейших перспектив в планах властей[1956]. Однако вызванная конкретными драматическими обстоятельствами деталь церемонии сохранится при последующих въездах королей. Просьбу от имени Парламента всегда будет отныне высказывать первый президент, и она останется с тех пор неизменной: охранять и поддерживать власть и авторитет служителей короны Франции[1957].
Не менее важно, что форму своего участия в церемонии (одеяние, порядок следования, знаки власти) парламентарии также определяли в 1430–1431 гг. самостоятельно. При этом, как и город в целом, они намеревались предстать в наибольшем блеске, что особенно контрастировало с их нищенским существованием при англо-бургиньонах[1958]. Важно, что они установили порядок шествия не только для членов Парламента, который единственный сталкивался с этой проблемой ввиду своей численности и структуры палат, но и для всех остальных служителей короны в столице. Кроме того, в 1431 г. помимо президентов, советников, секретарей и судебных приставов, входивших в состав корпорации, решено было включить в процессию Парламента также его адвокатов и прокуроров. Это решение также сохранится в церемониале в дальнейшем[1959].
Порядок шествия членов Парламента в 1431 г. призван был продемонстрировать иерархию палат, а также принципы корпоративной организации, что придает этой церемонии особую ценность для нашей темы. Итак, процессия строилась следующим образом: сначала шли судебные приставы, причем половина их возглавляла шествие, а другая следила вдоль колонны за соблюдением порядка и предохраняла от давки, как это делалось и на церемонии похорон короля; затем следовали четыре нотариуса, за ними — секретари по представлениям и по уголовным делам, после них секретарь по гражданским делам как глава всей парламентской документации, замыкал эту часть процессии первый судебный пристав. Советники трех палат Парламента двигались в таком порядке: сначала президенты, затем советники по двое, клирик и мирянин, в строгой иерархии сроков службы (selong antiquité), за ними генеральный прокурор и адвокаты короля, замыкали шествие адвокаты и прокуроры Парламента, также по двое и согласно выслуге лет[1960].
Еще важнее, на мой взгляд, зеркальное отражение в ней идущей навстречу процессии: перед королем, въезжающим в столицу, выступают последовательно «воины, арбалетчики, рыцари и бароны», однако принцы крови идут только следом за ним и никогда ему не предшествуют, что подчеркивает положение короля как «первого среди равных»[1961]. Точно также президенты Парламента, которые считаются внутри корпорации «такими же советниками и не имеют над ними власти», идут во главе корпуса судей[1962]. В этой зеркальности двух двигавшихся навстречу друг другу процессий с наибольшей наглядностью воплотились принцип «репрезентации персоны короля», который лежал в основе статуса и прерогатив верховного суда, и теория «двух тел короля».
Статус Парламента как главного ведомства короны Франции подкреплялся его местом и в общей процессии служителей короля. Первыми выступали во главе с королевским прево Парижа служители Шатле (лейтенанты, экзаменаторы, адвокаты, прокуроры, нотариусы, конные сержанты и сержанты с жезлами); за ними шли чиновники Палаты счетов, затем — Казначейства, за ними — Палаты прошений Дома короля. Замыкал шествие Парламент, и эта перевернутая вертикаль воплощала иерархию ведомств[1963].
Такой же порядок был соблюден и при въезде Карла VII в Париж в 1437 г., что, однако, никак не гарантировало его соблюдения при меняющихся обстоятельствах. Со всей наглядностью нестабильность подобных церемоний доказывает въезд в Париж нового короля Людовика XI в 1461 г., которому предшествовало уже известное нам отстранение глав верховных ведомств. В такой ситуации ни о какой демонстрации своего статуса уже не могло идти речи, и служители верховного суда даже не упоминаются в сохранившихся описаниях современников[1964].
Скандал, возникший в 1484 г. из-за нарушения этого «узаконенного» Парламентом ранжира, показывает, какое значение имело размещение в нем каждого ведомства. Порядок нарушили служители Шатле: они замешкались и в итоге пошли позже парламентариев, которые расценили это как «посягательство на авторитет» верховного суда. Аналогичные упреки высказала и Палата счетов. На следующий день генеральный прокурор короля как главный хранитель «интересов короны» возбудил иск против Шатле, ссылаясь на «незапамятную традицию» порядка шествия, в котором якобы воплощалась «честь, каковая принадлежит королю и этому Суду Парламента». Смиренная позиция «нарушителей», выказавших готовность к любому наказанию, способствовала их прощению, но главная цель — сохранить в неприкосновенности придуманный им порядок шествия — была Парламентом достигнута[1965]. Эхо сего скандала прозвучало через 14 лет, когда при подготовке к встрече Людовика XII Парламент счел нужным особо предупредить служителей других ведомств, включая Палату счетов и Шатле, чтобы они вышли «как можно раньше», дабы не прийти позднее членов верховного суда[1966]. В подобного рода заботах Парламента предстать в процессии последним отразилось стремление подчеркнуть свою функцию «репрезентации образа короля», раз в королевском кортеже монарх шествует в конце.
Говоря о последнем обстоятельстве, стоит особо остановиться на месте канцлера. Канцлер, будучи главой всех гражданских служб и прежде всего Парламента, оставался служителем Дома короля, что зримо воплотилось в его месте во время торжественных церемоний. Своеобразным показателем отсутствия у него автономного от персоны монарха статуса является его неучастие в церемонии похорон короля, что особенно контрастирует с привилегированным местом у катафалка служителей Парламента[1967]. Как и у других придворных, власть канцлера кончалась со смертью монарха, и даже печати теряли свою силу, а для нового короля изготовлялись новые печати. Знаменателен в этом контексте следующий этап ритуала: в момент погребения и аккламации («Король умер. Да здравствует король!») служители Дома короля бросали свои жезлы в могилу в знак того, что их полномочия прекратились[1968]. Та же несамостоятельность канцлера нашла отражение и в церемонии въезда нового короля в Париж. Он участвует в ней не со стороны города и чиновного корпуса, а с противоположной, находясь в свите короля. Более того, он нередко замещает в ней его персону, принимая ключи от города, выслушивая и отвечая на просьбы, в том числе и от Парламента[1969]. Место канцлера в торжественных процессиях демонстрирует разделение в исследуемый период служб Дома и Дворца[1970].
Еще одним зримым воплощением теории «двух тел короля» в церемонии торжественного въезда было использование служителями короны атрибутов их власти, которые зеркально отражали королевский кортеж, где инсигнии власти монарха несли отдельно от него. Благодаря описаниям хронистов и иконографии известно, что впервые во время въезда короля Карла VII в Руан в 1449 г. не только меч как символ правосудия, но и корона, скипетр, королевский шлем и даже королевская лошадь фигурировали отдельно от персоны монарха[1971]. Кроме того, здесь впервые везли отдельно королевскую печать[1972]. Согласно описаниям современников, на процессии в Руане перед канцлером шествовала белая лошадь, покрытая лазурного цвета попоной, расшитой золотыми цветами лилий, на которой находился небольшой сундучок, также покрытый лазурного цвета тканью, где помещались «большие печати короля Франции»[1973].
Зеркальное отражение «бессмертного тела короля» в шествующей навстречу монарху процессии служителей короны в Париже выражалось еще и в том, что они представали верхом на лошадях, хотя в обычное время передвигались по городу на мулах[1974]. Еще более значимо использование атрибутов власти и профессии чиновников, явно имитирующих аналогичные элементы в шествии короля. В 1431 г. первый президент Парламента был предваряем первым судебным приставом, который нес перед ним отороченную мехом шапку президента, что могло восприниматься как аналог шлема короля с короной, который несли перед монархом. В 1484 г. Парламент предписывает нотариусам и секретарям иметь при себе знаки их профессиональной деятельности — письменные приборы («позолоченные чернильницы на поясе»), а судебному приставу — жезл.
В 1484 г. все судебные исполнители вышли навстречу королю с жезлами в руках как знаками их власти[1975]. Эти знаки власти чиновники получали ежегодно от короля вместе с ливрейным одеянием. Так, служители Налоговой палаты (генералы-советники, генеральные сборщики, контролеры, нотариусы и секретари) к концу XIV в. добились права получать ежегодно те же знаки власти, каковые получали служители Палаты счетов и Казначейства, — «ножи и письменные принадлежности, украшенные и отделанные»[1976]. Использование служителями короны подобных атрибутов во время торжественного въезда короля может расцениваться как еще один знак их идентичности, которую они стремятся продемонстрировать.
Наконец, квинтэссенцией репрезентации служителей короны Франции является их одеяние во время торжественных церемоний. Отправной точкой здесь служит описание въезда короля в Париж в 1431 г. анонимным свидетелем, согласно которому «первый президент Парламента был в королевской одежде» (en habit royale). Однако описание самого этого одеяния отсутствует в отличие от облика остальных судей: «сеньоры клирики в мантиях и шапках лазурных и все остальные в мантиях и шапках алых»[1977]. Разумеется, в данном случае мы имеем дело с оценкой свидетеля, с его интерпретацией, однако она представляется весьма существенной для понимания стратегий репрезентации служителей короны.
Для этого уместно задаться вопросом, что такое «королевское одеяние» и когда оно появляется. При описании коронации королевы Изабо Баварской в 1389 г. говорится, что король облачен был в «мантию, далматик и императорский плащ алого цвета, расшитые золотом и каменьями»[1978]. Секретарь Парламента в XVI в. Жан дю Тийе так описывает коронационное облачение короля: «далматик лазурного цвета, сверху королевский плащ такого фасона, чтобы десница (правая рука) оставалась бы свободной до щели в мантии, каковая у левой руки приподнята как на ризе священника». У него же дается другое описание, однако в данном случае речь идет об одеянии королевского манекена во время похорон: «рубашка голландского полотна, вышитая по костям черным шелком до ворота и по рукавам, поверх сатиновой рубахи темно-красного цвета, подбитой тафтой того же цвета, расшитой золотой тесьмой… Сверху рубахи надета сатиновая туника лазурного цвета, усыпанная золотыми цветами лилии с тесьмой из золота и серебра… Поверх туники королевский плащ из фиолетового бархата с лазурью, усыпанный золотыми цветами лилии. Плащ впереди открыт и без рукавов, подбит белой тафтой. Ворот круглый, отороченный горностаем, отвернутый до ступней, обшлага и шлейф подбиты горностаем»[1979].
Исследователи существенно расходятся в оценке не только элементов одежды короля, но и его цветовой гаммы. Так, специалист по коронационному чину французской монархии Р. Джексон утверждает, что короля облачают в королевские тунику и мантию, обе из синего шелка. Видный специалист по монархической символике Ж.-П. Баярд считает, что вначале королевская одежда была белой, поскольку это был цвет независимости, суверенитета и чистоты, однако затем все монархи приняли красный цвет как знак мученичества Христа[1980]. В итоге у королей Франции одеяние стало фиолетовым (пурпурным), поскольку он сочетал в себе красный и синий (геральдический) цвет и символизировал истину, добро и мудрость. Само же платье состояло из туники, далматика и мантии (плаща). Наконец, специалист по символике цветов и тканей Ш. де Мериндоль признает красный королевским цветом par excellence, но отмечает и важность для монархов красно-белой одежды[1981].
Сравним теперь это одеяние с тем, какое окончательно сложилось к началу XV в. для членов Парламента. Оно состояло из длинной и прямой мантии, капюшона с оторочкой (алого цвета для чиновников-мирян и фиолетового, лазурного или зеленого для клириков) и плаща алого цвета с опушкой. Мантия (эпитога) президентов имела горностаевую оторочку, плащ был подбит белым мехом, застегнут на горловине и открыт с правой стороны, а также имел по три золотых галуна и по три ленты из белого меха (горностая или белки) на обоих плечах. На голове у них была круглая шляпа (mortier) из черного бархата с золотой нашивкой[1982]. Эта круглая шляпа становится отличительным знаком не только глав верховного суда, именуемых позднее présidents à mortier, но в дальнейшем и других суверенных курий[1983]; в то время как красный цвет одеяний и опушка из белого меха выделяла служителей Парламента из процессии служителей короны.
Надо признать, что их одежда походила на коронационное платье короля, но лишь в самых общих чертах, поскольку в ней отсутствовали главные знаки «короны Франции» — золотые цветы лилии. Поэтому за утверждением современников, что оно представляло собой «королевское одеяние», стоит скорее интерпретация, чем констатация. В связи с этим чрезвычайно важно выяснить, как это восприятие сложилось и на чем было основано. Первое обстоятельство, которое отмечают все исследователи, заключается в резкой смене моды в середине XIV в., когда необъяснимым образом длинному одеянию было предпочтено платье короткое[1984]. В результате длинная одежда сохранилась только для людей церкви и университетов, для короля и его служителей. За этим последовал следующий шаг: на похоронах Карла VI в 1422 г. окружающие катафалк члены Парламента впервые одеты в красное, что выделяло их из процессии в траурных черных одеяниях. По-видимому, именно это и стало причиной идентификации красного цвета с «королевской одеждой». Однако в данный момент поведение Парламента вполне могло быть вызвано чрезвычайными обстоятельствами этих похорон: нового короля фактически нет, в стране раскол на две части, и служители короны в Париже пытаются сохранить хотя бы видимость «величия короны Франции». Красные одежды и продемонстрировали важнейший для власти принцип «неумирающего тела короля» (dignitas non moritur)[1985]. Как и в прочих церемониях, этот казус позднее был закреплен в виде «незапамятной традиции».
На мой взгляд, пресловутая «королевская одежда» напрямую связана с еще одним важным изменением. По свидетельству Кристины Пизанской, подтверждаемому созданным в 1365 г. коронационным чином, именно Карл V «отринул прежние одежды и принял одежду королевскую и папскую, мудрую и имперскую»[1986], тем самым усилив публично-правовой и суверенный статус монарха. (Однако при Карле V Мудром чиновники еще не носили «королевскую одежду».)
Поскольку впервые парламентарии появились в алых мантиях на похоронах Карла VI, исследователи делают вывод, что именно он отказался от прежней «королевской одежды», передав ее своим служителям[1987]. Но вероятнее всего, парламентарии сами сделали такой выбор ради преследуемых ими целей: продемонстрировать с помощью цвета сохранение преемственности на троне Франции. Такому выбору способствовало и уже рассмотренное нами выше ежегодное получение от короля «униформы» или ее денежного эквивалента, но описаний этих одежд в указах нет. Скорее всего, она ничем не отличалась от обычного «ливрейного одеяния» слуг со «знаками своего сеньора». В указах предписывалось приходить на службу «хорошо и подобающе одетыми, в почтенных одеждах, в мантиях и шапках» для поддержания «чести короля и королевской службы»[1988].
Как видим, эволюция одеяния королевских служителей — от ливрейной одежды слуг к знакам суверенитета и «неумирающего тела короля» — зримо воплощает трансформацию природы службы короне Франции в исследуемый период. Причем решающая роль в использовании и трактовке «королевской одежды» как одеяния верховного судии и, следовательно, как отличительного знака магистратуры принадлежит самим служителям короля[1989]. Этому способствовал и тот факт, что королевское платье никогда не входило в число его инсигний: король надевал его только в строго определенные моменты — на коронации, во время «ложа правосудия», торжественного въезда в город и на похоронах[1990]. Но и в этих случаях, как показал Л. Брайан для торжественного въезда, король мог выбрать иную одежду, прежде всего воинскую, если вступал в «завоеванный» город или после одержанной в бою победы[1991].
Итак, трактовка длинной алой (пурпурной) мантии, подбитой горностаем, и шляпы с полями, украшенной золотым галуном, якобы имитирующим корону, в качестве королевского одеяния придумана и навязана обществу самими служителями Парламента, которые превратили его в стратегию репрезентации глав верховного суда[1992]. Помимо четырех президентов Парламента эту одежду могли надевать только король и канцлер, т. е. те шесть человек, кто являлся главами верховного суда королевства.
Напомним, Карл V и его сын Карл VI надели при въезде после коронации в Париж «королевскую одежду», которая была алого цвета и дополнялись опушенной шапкой на голове[1993]. Принимая английских послов, король Карл VI облачился «в королевскую мантию», а для придания большего блеска во время банкета в «одежду пурпурную с золотом»[1994]. После появления королевского манекена именно его облачали в «королевскую одежду» на похоронах, ее также могли надеть те, кто изображал короля в «живых картинах» во время въездов нового монарха в Париж[1995]. Но короли продолжали иногда ее использовать по своему усмотрению, как это сделал, например, Людовик XI, став королем[1996].
Утверждение исследователей о передаче государем своего облачения служителям правосудия как знаке признания особого статуса Парламента, нуждается в более осторожной оценке. Прежде всего, потому что одежда «отделяется» от персоны короля наравне со всеми остальными знаками его власти, включая королевские инсигнии. Показательно, что в процессии перед королем наряду с прочими атрибутами власти со временем несли и так называемое «королевское одеяние» — мантию и шапку, например при въезде того же Генриха VI в Париж в 1431 г.[1997] Однако оно получило трактовку как знак суверенной судебной власти именно благодаря усилиям служителей Парламента, о чем свидетельствует позднейшее присвоение этой одежды канцлером.
О канцлере в «королевском одеянии» впервые говорится при описании въезда короля Карла VII в Руан в 1449 г., т. е. после того как члены Парламента облачились в такую же одежду, что вполне вероятно как-то взаимосвязано. Еще важнее, что описания и трактовка этого платья канцлера разнятся. Согласно анонимному рассказу очевидца, во время этого значимого въезда в завоеванную Нормандию канцлер Гийом Жувеналь дез Юрсен был в мантии, подбитой мехом; тогда как по описанию королевского историографа Жана Шартье, он был одет в «королевскую одежду», состоящую из плаща, мантии и шапки алого цвета, подбитой беличьим мехом, с тремя золотыми галунами и лентами на плечах[1998]. О том, что трактовка одежды канцлера связана с облачением глав Парламента, свидетельствует и описание въезда в Париж короля Людовика XII в 1498 г. Тогда в двух двигающихся навстречу друг другу процессиях одинаково были одеты президенты Парламента в шествии города и канцлер в свите короля. При этом анонимный рассказчик прямо их уравнивает и отмечает, что канцлер так одет, поскольку «он человек Правосудия»[1999]. Во всем этом выражен фундаментальный принцип дублирования служб Дома и Дворца.
А теперь обратимся собственно к одежде служителей короны Франции в торжественных процессиях в тех случаях, когда она точно описана. Впервые мы встречаемся с ней во второй половине XIV в., что согласуется с усилением роли королевских должностных лиц. Это была торжественная встреча в Париже в 1389 г. королевы Изабо Баварской. Согласно описаниям современников, город встречал будущую королеву в зеленых одеяниях, тогда как служители Дома короля и чиновники в розовых одеждах[2000]. В 1431 г. платье служителей короля выглядело следующим образом: королевский прево Парижа и служители Шатле были одеты в лазурного цвета мантии и алые шапки (de robes d'azur et chapperons d'escarlate); чиновники Палаты счетов, Казначейства и Монетной палаты — в мантии и шапки лилового цвета (de robes et chapperons de drap violet); служители Палаты прошений Дома — в алые мантии и шапки (de robes et chapperons d'escarlatte vermeille). Наконец Парламент выглядел так: чиновники-клирики в мантиях и шапках лазурного цвета (de robes et chapperons d'azur), чиновники-миряне — в мантиях и шапках яркого алого цвета (de robes et chapperons d'escarlatte vermeille), и лишь первый президент — «в королевской одежде»[2001]. В этих облачениях проглядывает сходство Парламента и Палаты прошений Дома, а также преобладание красного, причем для служителей суда его цвет ближе к пурпуру, чем у остальных чиновников. В последующем цвета одежды служителей короля могли меняться. Так, во въезде Карла VII в 1437 г. прево и служители Шатле имели на голове шапки двух цветов пополам — красного и зеленого; в 1461 г. служители Шатле вновь одеты в двухцветную одежду, но на этот раз она лиловая и красная. При этом служители Палаты счетов используют все тот же лиловый цвет, что ив 1431 г.[2002]
Из этого можно сделать предположение, что для современников цвета одежд не имели решающего значения: они либо не упоминаются, либо существенно различаются у разных хронистов[2003]. Другое дело служители Парламента: именно в их интерпретации красное одеяние приобретает значение символа суверенной судебной власти. Об этом свидетельствуют описания облика служителей Парламента в процессиях конца XV в. В 1484 г. при первом въезде в Париж Карла VIII чиновники верховного суда выглядели так: нотариусы и секретари в опушенных шапках, при этом секретарь по гражданским делам как хранитель парламентских архивов — в опушенной эпитоге алого цвета; следом за ним первый судебный пристав в опушенной шапке. За ними процессия «сеньоров Парламента»: первый президент в алой мантии и опушенном плаще с прорезью и с тремя золотыми лентами из горностая на плечах, в круглой шляпе из черного бархата с золотой нашивкой; остальные президенты — в алых мантиях с отороченными капюшонами и в круглых бархатных шляпах. Те же отороченные мехом капюшоны красуются на всех советниках Парламента. Аналогичным образом были одеты королевский прокурор и адвокаты короля: в алые мантии с опушенными капюшонами. Остальные адвокаты не имели опушки или оторочки на одежде. Важно, что это описание содержится в регистре Совета Парламента и представляет собой коллегиальное решение курии об облике парламентариев в предстоящей процессии. Еще более значимо в этой записи ее заключение: парламентариям не носить мантий и опушенных капюшонов нигде, кроме посткоронационных въездов королей в Париж[2004]. О значении опушки, наряду с цветом одеяний, свидетельствуют и приготовления членов верховной курии к въезду короля в 1461 г. Как уже говорилось тогда в отсутствие президентов, отправившихся на трудные переговоры с новым королем, было решено, что их заменят три «самых старых» служителя, которым предписывалось одеться так же, как и президенты. Остальные же могли прийти «в чем пожелают», однако специально оговаривалось, что на них должны были быть опушенные шапки[2005].
Однако исследователи излишне доверились риторике членов Парламента, которые в дальнейшем всё сильнее настаивали, что их одеяние и есть «королевская одежда»[2006]. И как следствие, оставили без должного внимания вопрос о роли самих королевских служителей в этом выборе и о его причинах. Между тем, этот вопрос существен для понимания стратегий репрезентации и самоидентификации служителей короны Франции.
Начнем с алого цвета: его истоки, очевидно, следует искать в церкви, как и для иных аспектов формирующегося института службы. Со времен папы Бонифация VIII красный цвет был предписан одеянию кардиналов[2007]. Смена моды в середине XIV в. привела к выделению привилегированной группы из людей церкви, университетов и служителей короны Франции. К тому же красный цвет трансформировался в винный (бордовый), затем — в лиловый (сохранился позднее в одеянии Палаты счетов). Цвет одежд чиновников долгое время не фиксировался, при каждой смене монарха, как подробно описывалось выше, служители получали одежды разных, связанных с персоной монарха цветов. Лишь в 1422 г. в кризисной ситуации королевской схизмы служители короны решают резко выделиться в траурном кортеже и выбирают красный (алый/пурпурный) цвет[2008]. В дальнейшем он закрепляется за ними, поскольку король не хочет походить на своих служителей, а они, в свою очередь, дают этому цвету символическую интерпретацию[2009].
Еще один, не менее значимый и не учитывавшийся аспект этого выбора, связан с университетом, где служители Парламента получали образование, вошедшее к середине XIV в. в обязательный набор критериев, необходимых для занятия должности. Присвоение ученой степени влекло за собой право на ношение особых знаков отличия: бархатная шапка мастера («мэтра искусств»); мантия и эпитога определенного цвета для каждого из высших факультетов[2010]. Ко второй половине XIV в. красный цвет закрепляется за факультетом права, и не случайно именно в этот же период в трактате «Сновидение садовника» появляется рассуждение о праве на ношение соответствующих знаков, мантии и шапочки, для тех, кто имеет ученую степень[2011].
Таким образом, Парламент, создавая формы собственной репрезентации, опирается на авторитет двух источников — церкви и университета[2012]. Лишь позднее одежда парламентариев была интерпретирована ими в контексте судебной власти, якобы переданной им монархом, и она представляла собой синтез двух систем репрезентации, получивших новую трактовку. В ней основной акцент делался на публичных функциях магистратов, а сама одежда возводилась к пурпурной тоге римских сенаторов[2013].
Эта новая трактовка способствовала восприятию служителей короля во главе с членами Парламента как привилегированной и авторитетной группы внутри общества. Такая цель четко прослеживается в избираемых служителями короны формах репрезентации во время проведения различных парадных церемоний. При этом они использовали все имеющиеся средства (порядок шествия, одеяние, атрибуты власти) для демонстрации структуры и иерархии ведомств и служб короны, правил карьерного роста и принципов корпоративной организации.
Символика дворца на острове Ситэ
В истории становления государственного аппарата во Франции важное место занимает Дворец на острове Ситэ. Резиденция верховной светской власти с галло-римских времен, он в исследуемую эпоху превратился в местопребывание верховных ведомств и служб короны Франции. В силу своей архитектурной и исторической значимости Дворец издавна находился в центре внимания историков, в том числе и исследовавших становление институтов королевской власти[2014]. Решающий вклад в прояснение сложной истории неоднократных реконструкций Дворца внес Ж. Геру, исследовавший вопрос на основании данных археологии и счетов королевской казны[2015]. В настоящее время наблюдается новый интерес к королевским резиденциям и дворцам в связи с пристальным вниманием историков к формам репрезентации и семиотике языков власти[2016].
В контексте исследуемой темы Дворец на острове Ситэ до сих пор не привлекал внимания исследователей, а между тем он представляет двоякий интерес: во-первых, позволяет понять, как процесс институционализации ведомств и служб выражался чисто внешне, а во-вторых и в главных, раскрывает стратегии завоевания символического капитала власти институтами управления короны Франции.
Отметим несколько принципиально важных моментов. Прежде всего, несмотря на появление новых резиденций короля в Париже и его окрестностях, Дворец в Ситэ оставался символической резиденцией верховного правителя, даже после того как короли Франции уже не жили здесь[2017]. В этом, безусловно, выразилось стремление Капетингов сделать упор на преемственности своей власти от галло-римских времен к эпохам Меровингов и Каролингов. Однако со временем эту символическую преемственность олицетворяли служители короля, разместившиеся и постоянно находившиеся в этом Дворце, в то время как король и его Двор кочевали из одной резиденции в другую. Хотя название «столицы» Париж обрел при Филиппе II Августе, будучи главным городом уже со времен Меровингов, эту функцию олицетворял именно Дворец в Ситэ в качестве образа королевской власти. С одной стороны, закрепление верховных ведомств и служб короны Франции в этой резиденции наглядно утверждало принцип «репрезентации персоны монарха» в его отсутствие и стало поворотным явлением в процессе их институционализации. С другой — оно способствовало укреплению «средоточия» власти — столицы, необходимого элемента централизованного государства[2018].
Символическое значение Дворца не только не ослабевало по мере появления других королевских резиденций и даже после окончательного переезда короля Карла V Мудрого во дворец Сен-Поль в Париже, но со временем даже возрастало. Оставив Дворец как постоянное местопребывание, короли обязаны были после коронации и торжественного въезда в город дать парадный банкет и на все время проведения празднеств находиться именно здесь[2019]. Таким образом, не присутствие короля придает теперь Дворцу характер центра власти, а наоборот — Дворец как бы сообщает королю дополнительную легитимность. О Дворце в Ситэ как об уникальной резиденции короля свидетельствуют и позднейшие привилегии, даруемые короной тем своим служителям, которые по долгу службы имеют право жить здесь. Так, в 1404 г. король подтвердил освобождение от налогов (тальи, эд и других поборов) проживавших во Дворце чиновников, ссылаясь не только на «незапамятный обычай», но и на особый статус самого здания как «главного обиталища и жилища», дающего его насельникам особые прерогативы[2020]. Убедительно демонстрировал политическое значение этого Дворца и установившийся обычай проводить в нем открытие заседаний депутатов Штатов в Париже[2021]. Косвенно обозначив будущее соперничество сословно-представительных собраний и исполнительного аппарата, этот обычай, тем не менее, придавал заседаниям Штатов статус институтов власти.
Символическое значение Дворца как «образа государства» явилось результатом его постепенного «заполнения» служителями верховных ведомств короны Франции, в итоге вытеснивших из него самого короля.
Этапы выделения им помещений здесь демонстрируют процесс их институционализации и связанную с их местоположением символику. Кардинальные изменения происходят уже в правление Людовика IX Святого. Прежде всего это касается устройства специального помещения для хранения архивов короны Франции: они с этого времени будут находиться на третьем этаже здания, возведенного рядом со Святой Капеллой (Сент-Шапель) и предназначенного для ризницы. Помимо сохранности и доступности для короля и чиновников, архивы получили и определенное сакральное освящение[2022]. Здесь же расположилась и Приемная Канцелярии (Audience du Sceau), причем именно капелланы «королевской капеллы» обязаны были обеспечивать клерков-секретарей необходимым для написания актов пергаменом, что олицетворяло генетическую связь службы канцлера с королевской капеллой.
Еще важнее изменения, произошедшие при Людовике IX Святом в размещении выделяющихся из Королевской курии специализированных ведомств. Уже сами проведенные по его указу строительные работы по расширению Дворца свидетельствовали в пользу роста численности и специализации аппарата королевской власти. Не менее значимо то обстоятельство, что при нем прежнее помещение, так называемая Зала короля, перестает быть местом заседаний Королевской курии[2023]. Она передается «Совету короля в Парламенте», соседствующему с залой, где король отныне «вкушал еду», а затем принимал подателей прошений, и помещение отныне именуется «Палатой судебных заседаний». Специализация помещения подтверждает выделение в этот период Парламента из Королевской курии (хотя документально засвидетельствованное около 1278, т. е. в правление Филиппа III Храброго), а соседство двух «судебных» помещений демонстрирует связь правосудия с персоной монарха. Еще одно важное нововведение происходит в правление Филиппа III Храброго: Денежная палата, будучи службой Дома короля, около 1285 г. оседает в старинной так называемой Большой Башне Дворца и перестает следовать за королем.
Грандиозная перестройка Дворца в Ситэ была осуществлена Филиппом IV Красивым в рекордные сроки — всего за семь лет (1296–1313 г.), и одной из главных ее целей являлось предоставление оформившимся ведомствам короны адекватных их функциям помещений рядом с королем. Не вдаваясь в детали этого кардинального для истории Дворца и хорошо исследованного события, хотелось бы обратить внимание лишь на принципиальные для образа власти новшества, не замеченные или не оцененные исследователями.
Первым среди них, на мой взгляд, является отличная от всех прочих королевских резиденций небывалая открытость этого нового дворца. Со времен Филиппа IV Красивого Дворец в Ситэ перестает быть крепостью и открывается для широкой публики[2024]. Хотя он уже давно не исполнял функций защиты столицы, тем не менее, это было принципиальным новшеством, которое невозможно объяснить вне контекста складывающегося нового образа власти монарха. Будучи символом верховного правителя Французского королевства, Дворец в Ситэ демонстрировал открытость и дружелюбие власти, готовность выслушать жалобы и прошения подданных. Не менее важно, что работа должностных лиц короля становится по сути публичной: люди свободно могли присутствовать на судебных слушаниях, внимать оглашаемым с верхней ступени лестницы Дворца приговорам, равно как и королевским указам[2025], могли прийти в Канцелярию с целью получить копию указа и наблюдать работу всех других чиновников. Все это органично вписывается и в формирующуюся профессиональную этику службы короне Франции с характерным для нее демократизмом и элементами гражданского гуманизма[2026].
На эти же цели «работало» и незыблемое правило судебных слушаний в Парламенте: они велись только на французском языке, дабы быть понятными самой широкой публике[2027]. Об этой цели утвердившегося обычая прямо говорится в протоколе Парламента: когда Парижский университет обратился с жалобой на Тулузский университет в связи с разницей позиций по вопросу о папской схизме, Парламент назначил день слушаний и специально оговорил, чтобы все речи произносились по-французски, а не на латыни, которую не все понимают, а дело столь «важное и серьезное» (grande, grosse et notable), что необходимо каждому его понять[2028].
Перестройка Дворца сопровождалась существенным расширением и предусматривала отдельные помещения для всех ведомств короны Франции. Главной чертой их размещения являлась концентрация вокруг покоев короля, что в очередной раз подчеркивало нерасторжимую связь чиновников с персоной монарха. Прежде всего, рядом с королевскими апартаментами (так называемой Палатой короля) расположилась Палата прошений, или парадная зала, которую именовали также «Большая палата Совета». Соединение покоев короля с Сокровищницей хартий, давая теперь ему возможность легко и быстро получить нужный документ, осуществлялось через так называемую Большую галерею (позднее «аллею к Канцелярии»). Через южный выход покои короля соединялись с Палатой счетов и Монетной палатой, так что король всегда мог войти сюда и проверить состояние своих финансов. Такое расположение было удобно и для служащих этих ведомств, которые могли быстро свериться с нужными им документами в Сокровищнице хартий. Важно обратить внимание, что Казначейство находилось отдельно от этих двух финансовых институтов и дальше от покоев короля, в особом помещении рядом с большими воротами.
Главное новшество и подлинное архитектурное чудо Дворца — Большая зала или «Большой Дворец» (в будущем «Зал потерянных шагов») — была возведена на месте разрушенных покоев, Палаты короля и Палаты судебных заседаний. Своим размахом она поразила воображение современников: 70 м в длину и 27 м в ширину. Как самое большое помещение во Дворце, она использовалась для торжественных собраний и церемоний, для открытия заседаний Штатов и парадных обедов. Размеры залы, ее украшения в виде статуй королей от легендарного Меровея до Капетингов демонстрировали твердыню власти монарха, ее легитимность через преемственность и славу[2029]. Здесь же, в западном крыле Залы, помещался знаменитый мраморный стол, состоящий из девяти гигантских плит, привезенных из Германии: используемый для парадных банкетов или в качестве сцены для разыгрываемых в праздники спектаклей, в обычное время он служил местом военного суда — адмирала и коннетабля Франции, а также хранителей вод и лесов. Вдоль южного крыла Залы располагались своеобразные «приемные» (скамейки) для мэтров Прошений Дома и Дворца, а также для нотариусов-секретарей.
Большая зала соединялась с пристроенной к западному крылу Дворца Большой палатой Парламента, где проходили судебные заседания и слушания дел. Рядом находилось помещение Следственной палаты Парламента. Завершалось это северо-западное крыло Дворца двумя башнями — Башней Цезаря и Серебряной Башней, в которых располагались приемные суда и архивы Парламента по гражданским и по уголовным делам. Главный по значимости и объему гражданский архив находился в Серебряной Башне, которую называли также «Башней (Турнель) Парламента» или «Башней (Турнель) Большой палаты». В Башне Цезаря находился архив уголовных дел, и здесь же собирались советники-миряне для вынесения приговоров по уголовным делам. Любопытно, что оба секретаря (по гражданским и уголовным делам) называли места хранения порученных им архивов просто «Башня (Турнель)», как бы игнорируя друг друга. Позднее архив по уголовным делам был перевезен в другое помещение, рядом со Следственной палатой. У Палаты прошений Дворца имелось свое отдельное помещение для архива.
Как видим, Парламент располагался дальше остальных ведомств от покоев короля, что в какой-то мере зримо воплощало его наибольшую автономность от персоны монарха[2030]. При этом он ближе всех находился к Большой зале Дворца с ее программным для власти обликом и убранством. Такое отдаление от покоев короля компенсировалась тем, что в Большой палате Парламента специальное богато украшенное место было отведено для монарха, который мог в любое время прийти на заседание, и обозначало постоянное незримое его присутствие. Это место получило название «ложе правосудия» (lit de justice): кресло короля было украшено балдахином, слева над ним висело Распятие. Вдоль стен располагались два длинных ряда высоких кресел для пэров Франции и советников Парламента (слева клириков, справа мирян). У ног короля отводилось место для канцлера[2031]. «Пространство короля» было отгорожено своеобразными калитками и некоторой свободной частью от остального помещения. Помимо кресел для советников, отдельных скамей для адвокатов, прокуроров и тяжущихся лиц, в зале имелось пространство и для публики. Большая палата Парламента соединялась с Галереей Людовика Святого, где король теперь собирал французских прелатов для обсуждения политики в отношении Святого престола, и башней Бонбек, где со временем разместится канцелярия суда генералов-реформаторов. В этой символической резиденции короля Франции растущий политический вес чиновников становится особенно наглядным[2032].
Поворотным моментом в истории Дворца в Ситэ стали события парижского восстания 1356–1358 гг. Конфликт достиг апогея 22 февраля 1357 г.: ворвавшиеся в покои короля во Дворце толпы парижан под предводительством Этьена Марселя убили на глазах дофина Карла двух маршалов[2033]. Пережитое Карлом потрясение, как уже отмечалось, считается причиной принятого им судьбоносного решения оставить навсегда этот Дворец и перебраться в 1364 г. в расширенный и перестроенный замок Сен-Поль на правом берегу[2034].
Однако это политическое событие явилось лишь внешним катализатором глубинного процесса автономизации ведомств и служб от персоны монарха. Так, уже в правление Иоанна II Доброго все четче обозначается тенденция отдалить органы управления от личных покоев короля: над помещением Палаты счетов была возведена комната для проведения Королевских советов, которые до этого проходили в Зеленой палате, передней Палаты короля. Скорее всего, именно тогда же выделяется комната для Монетной палаты, рядом с Палатой счетов, и она переезжает из прежнего помещения на правом берегу во Дворец в Ситэ[2035]. Эти перемещения отражали важные административные нововведения, которые внедрил король, прежде считавшийся историками утерявшим связь со временем неудачливым воякой. В правление Карла V соответствующие тенденции продолжились: заседания Королевского совета, как и другие расширенные консультативные ассамблеи, на которые собиралось до двухсот человек, включая представителей университета и Парижа, отныне проходили в замке Сен-Поль, а ведомства короны получили над Дворцом в Ситэ полную власть.
«Матрица французской монархии» (по выражению А. Пиното), Дворец в Ситэ с середины XIV в. превращается в исключительное место пребывания институтов королевской власти, и отныне именно их служители зримо «представляют» короля, а символика здания придавала им символическую власть[2036]. Переезд короля в замок Сен-Поль не снизил статус Дворца в Ситэ, и он был закреплен текстом королевского указа, изданном в преддверии переезда, в январе 1359 г.[2037]
Поскольку вместе с королем здание в Ситэ покинули и почти все службы Дома, их помещения вскоре были заняты службами Дворца. Именно с этого времени можно говорить о четком разделении этих двух структур.
Больше всего помещений теперь занимал Парламент, что адекватно отражало статус верховного суда и его место на вершине иерархии ведомств. С начала XV в. покоях Зеленой комнаты (покои короля) проходили заседания Совета Парламента, на которых принимались важные решения и выносились приговоры. В помещении королевского хлебодара разместилась вторая Следственная палата. Палата прошений Дворца получила отдельные апартаменты на третьем этаже. Важно при этом, что Палата прошений Дома короля осталась в здании Дворца, по сути, став отныне как бы еще одной палатой Парламента: она делила прежнюю комнату виночерпия короля с коллегией нотариусов и секретарей. Сами нотариусы и секретари добились от короля права на нее не без труда. Указом от 29 ноября 1370 г. король им предоставил комнату рядом с Большой залой, со стороны Большого моста, чтобы они могли собираться здесь для приема людей и для совместных дел и разговоров. Однако консьерж Дворца отказался этот указ утвердить, что вызвало письмо-приказ короля[2038]. В 1378 г. круглая башня покоев короля стала местом работы Канцелярии, сохранившей за собой и прежнее помещение рядом с Сент-Шапель. Свои отдельные покои получил и суд генералов-реформаторов, учрежденный в 1357 г.: ими стал Зал над водой из числа прежних покоев короля. Находящаяся рядом башня Бонбек даже именовалась «Башней Преобразований» (Tour de la Réformation). Существенно расширяются и апартаменты Палаты счетов: на втором этаже теперь находятся Большое и Малое Бюро, а на первом — комнаты клерков, отдельно по регионам королевства; в 1375 г. сюда пристраивается третий этаж. Рядом с Палатой счетов вскоре обосновалась и Налоговая палата, что подчеркивало единство финансовых ведомств короны. Позднее эта курия перебралась поближе к помещениям Парламента, ссылаясь на то, что их адвокатам «далеко и затруднительно» идти туда вместе со своими клиентами, что приводит не только к трате времени, но и к «неподобающим потерям, усилиям, ущербам и притеснениям» подданных[2039]. Обустраиваются и расширяются помещения других ведомств[2040]. Именно с этого времени старый королевский Дворец в Ситэ превращается в прообраз нынешнего Дворца правосудия ввиду судебной компетенции всех разместившихся здесь ведомств и служб короны Франции.
Хотелось бы обратить внимание на явное стремление чиновников остаться именно во Дворце в Ситэ, а не пребывать поблизости от короля. К тому же, тесное соседство служителей короны Франции способствовало укреплению их корпоративной солидарности, взаимному контролю и выработке общей профессиональной этики. С другой стороны, короли и раньше жили в других резиденциях, в том числе и в Париже, так что переезд Карла V Мудрого был скорее политическим жестом, чем символическим разрывом с Дворцом в Ситэ. Этот жест, явно спровоцированный событиями парижского восстания, призван был повысить авторитет служителей короны, подвергшихся нападкам со стороны партии реформаторов. Переезд короля повлек и иное изменение в статусе Дворца: для управления этим огромным и значимым зданием учреждена была новая должность консьержа со своей юрисдикцией и прерогативами[2041].
Наконец, новая символическая власть Дворца нашла выражение в акции Карла V установить в 1371 г. на башне, возведенной в 1330–1366 гг. и специально для этого перестроенной, первые общественные часы в Париже[2042]. С тех пор и до наших дней эта часть Дворца именуется Башней часов. Поскольку это были первые в Париже общественные часы, их установка по задумке и на счет короля свидетельствует о явной символической задаче. Прежде всего, с этой целью король пригласил некоего Генриха Бика (Вика) из Германии, часовых дел мастера, и назначил ему, помимо оплаты за их изготовление, жалованье в размере 6 су в день, каковые он получал из доходов от муниципалитета Парижа[2043]. Это было достаточно высокое содержание, о чем свидетельствует иск в Парламент, поданный купеческим прево и эшевенами в 1418 г. с целью либо уменьшить его размер, учитывая плачевное положение города, либо найти другой источник оплаты[2044]. В ходе судебного разбирательства выяснилась любопытная мотивировка позиции часовых дел мастера, который настаивал на сохранении ему жалованья не только необходимостью содержать двух помощников за свой счет, но и исполняемой им высокой задачей «служить общему интересу Парижа»[2045].
В еще более развернутом виде символическая и прагматическая функция часов Дворца в Ситэ, заложенная Карлом V Мудрым, прозвучала позднее, в ходе очередного судебного разбирательства 1452 г. в Парламенте по иску парижских властей вновь о снижении жалованья часовщика[2046]. В приговоре Парламента, сократившего сумму до 4 су в день, содержится его интерпретация описанной акции короля. Напомнив, что в тот момент в столице не было часов, которые могли бы служить всему населению, Парламент так охарактеризовал ее цели: «для украшения нашего города Парижа и дабы наша курия Парламента и жители города могли бы лучше управляться и распределять (время) по часам дня и ночи»[2047].
В этой трактовке целью акции короля заявлялось упорядочение и оптимизация времени работы служителей короны. И действительно, в ряде указов мы обнаруживаем прямую отсылку к этим часам как к регулятору начала работы ведомств. Причем это касалось уже не столько находящихся во Дворце органов, сколько иных управленческих служб города. В Регламенте юрисдикции аудиторов Шатле 1377 г., вскоре после установки этих часов, говорится, что ориентиром начала их работы должны быть именно «часы Дворца» (de l'Orloge du Palays); то же самое положение было включено в Регламент о Шатле 1424–1425 гг.[2048] При всей их фундаментальной важности для соблюдения дисциплинарных норм службы, часы на башне Дворца несли и иную, куда более значимую символическую функцию, олицетворяя власть этого здания над всем миром чиновников в Париже[2049]. Не менее примечательно в приведенной выше трактовке упоминание о Парламенте, чье время работы часы преимущественно призваны регулировать. В этом выражается как реальное положение верховной судебной палаты на вершине иерархии ведомств и служб, так и самооценка ее служителей, в которой выразилась новая власть органа в управлении Дворцом: отныне сами служители короны во главе с Парламентом отвечали за его состояние и убранство.
Обосновывались Парламентом различные траты на обустройство, ремонт или обновление убранства залов Дворца ссылками на «общее благо суда и честь короля», выраженную, в том числе, и в достойном облике помещений администрации короны Франции[2050].
Так, когда после подавления восстания майотенов 1382 г. ликвидировался институт муниципального управления в Париже (должности купеческого прево и эшевенов), а здание муниципалитета передавалось под власть королевского прево, в указе прямо сказано, что такой служитель должен иметь «почтенное обиталище и помещение». Точно также в последовавших затем реформах «мармузетов» сенешалям и бальи предписывалось избрать для своей резиденции «самое главное и самое почтенное место» в их округе[2051].
Прежде чем охарактеризовать труды служителей короны по содержанию Дворца в надлежащем виде и по его украшению, следует определить сферу их ответственности. Упомянутое выше учреждение должности консьержа Дворца сделало его главной властной фигурой в этой области. Решением от 30 января 1417 г. доходы консьержа были присоединены к домену, что ставило его под контроль верховной судебной палаты[2052]. Кардинальным это решение делало и то обстоятельство, что должность консьержа получил в этот момент Анри де Марль, канцлер Франции, а до этого первый президент Парламента. Последовавшие вскоре схизма, а за ней нежелание Карла VII жить в Париже даже после освобождения города от англичан, привели к тому, что до 1444 г. должность консьержа Дворца неизменно занимал именно канцлер Франции, что закрепляло властные функции Парламента, чьим формальным главой и, как правило, прежним служителем он являлся.
Таким образом, две даты, 1364 и 1417 гг., оказались поворотными в процессе превращения Дворца в Ситэ из главной резиденции монарха в цитадель его властных институтов, служители которых и отвечали за его состояние и облик. Но стечение политических кризисов вряд ли оказалось бы столь решающим, если бы уже до 1417 г. верховные ведомства во главе с Парламентом не отвечали бы долгое время за состояние Дворца и его помещений. Эта их ответственность опиралась на порученную им королем уже в 1364 г. обязанность оплачивать все расходы на эти нужды Дворца за счет «плодов их работы»[2053]. Новый указ позволял Палате счетов направлять деньги, поступавшие в королевскую казну от писем об отсрочке выплаты долгов (lettres d'amortissements), на ремонтные работы во Дворце[2054]. Самым щедрым источником для подобных трат были штрафы, собираемые по приговорам Парламента, что естественным образом ставило верховный суд во главе всех работ по содержанию и ремонту залов Дворца[2055]. Прежде всего, с 1364 г. все обустройство (разбор и установка) так называемого ложа правосудия перешло полностью в ведение его служителей[2056]. Но и состояние самих залов верховного суда требовало их постоянного внимания.
Такая деятельность особенно интенсифицировалась с приходом на должность секретаря по гражданским делам Никола де Бая. Он начал с радикального улучшения условий хранения архивов Парламента. В 1401–1404 гг. он сначала добился дополнительных помещений в так называемой Гражданской (Серебряной) башне, а затем распорядился изготовить новые сундуки с замками для лучшей сохранности архива и «для общего блага Парламента». В 1406 г. им была обновлена мебель в Большой палате Парламента, которая была «старой, испорченной и неудобной». В холодную зиму 1408 г., когда значительно пострадал и Дворец в Ситэ, именно Никола де Бай вместе с четырьмя советниками делал ревизию здания и организовывал срочный ремонт, поскольку помещение было залито водой и повсюду бегали крысы[2057]. При всем прагматизме описанных работ, за ними угадывается и более глубинный символический план: облик залов Парламента, как мы помним, призван выражать «честь короля и суда», о чем неизменно упоминается в связи с передачей денег от штрафов на такие мероприятия, в еще большей мере эта символика проявляется в работах по их украшению. В 1406 г. Парламент пригласил известного художника Колара де Лаона для росписи Большой палаты в связи с тем, что парижский буржуа и, вероятно, казначей короны Жан де ла Клош подарил верховному суду картину для украшения этого помещения. Работа оказалась дорогостоящей, и ее осуществлению способствовала настойчивость гражданского секретаря, напоминавшего Парламенту обещание оплатить ее из будущих штрафов (окончательно долг был погашен в 1411–1412 гг.)[2058]. Никола де Бай и сам использовал эти работы для того, чтобы по своей инициативе и в соответствии со своими представлениями о «чести Парламента» украсить стены подобранными им цитатами «из пророков, философов и поэтов». Еще одна картина, на этот раз для залы Следственной палаты, была передана Палатой счетов и оплачена из штрафов Парламента в 1415 г.[2059]
Не были чужды подобным возвышенным заботам и другие служители: самая необычная и знаменитая акция имела место в 1389 г. и принадлежала «мармузетам», которые решили «в целях сохранности золота в казне» изготовить из него гигантских размеров крылатого оленя (ставшего, напомним, немым девизом короля Карла VI) и поместить его во Дворце в Ситэ. Однако вследствие скоропостижного смещения успели изготовить только голову, которая, по свидетельству современников, и висела во Дворце[2060].
Вершиной политики по символическому украшению залов Дворца, бесспорно, следует признать картину, ныне находящуюся в Лувре. Это знаменитое «Распятие» («Retable du Parlement»), представляющее собой квинтэссенцию «королевского культа» и экзальтацию судебных функций монарха[2061]. Для нас важны, помимо содержания, и обстоятельства ее появления — прежде всего дата создания — 1452–1454 гг., в период прекращения королевской схизмы и мучительного поиска путей примирения расколотой страны. В этой деятельности служителям короны во главе с вершителями правосудия отводилась решающая роль. Не случайно поэтому картина, а значит и ее «содержание», были заказаны самим Парламентом. Еще более знаменателен факт ее помещения в Большой зале Парламента, в центре стены над скамьями советников. Призванная подчеркнуть функцию правосудия, она явно притягивала к себе взоры присутствующих на заседаниях, затмевая самого монарха, даже во время его присутствия. Такое местонахождение картины знаменовало собой сущностную трансформацию представлений парламентариев о своем предназначении: отныне не король являлся главным в зале суда, а сам Бог как источник и мерило правосудия[2062]. Здесь содержался и намек на независимость судей от мирской власти и их ответственность только перед Всевышним за свои решения.
Аналогичная картина, но меньших размеров, появилась затем и в помещении Палаты счетов. «Распятие» на стене призвано было олицетворять высокую судебную функцию и этой инстанции и определенные претензии на равенство с Парламентом. Но имелось и существенное отличие: картина располагалась прямо над головой короля (над его креслом председателя палаты), что ставило этот суд символически на ступень ниже суда Парламента, ответственного только перед Богом[2063].
«Распятия» в Парламенте и Палате счетов явились своего рода апогеем целенаправленных усилий служителей короны Франции исследуемого периода придать Дворцу в Ситэ новую символическую роль — олицетворения высокого предназначения верховных ведомств как «представителей неумирающего тела короля» и хранителей «чести королевства».