Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. — страница 4 из 30

[43].

Наметившийся плодотворный поворот к культуре в социальной и политической сферах привел к оформлению в историографии, в том числе в отечественной, направления «новой культурной истории». В его рамках стало важным вместо истории политических идей и теорий изучать бытование и распространение этих идей, культурный контекст и коллективную психологию, мифы и символы, а также специфику труда интеллектуалов[44]. Знаменательно, что существенное место в «культурной истории» отведено служителям королевской власти и, в целом, политической культуре как неотъемлемой составляющей культурного ландшафта общества[45]. Справедливости ради следует помнить, что внимание к чиновной среде как одному из «очагов» высокой культуры, в том числе французского гуманизма, имеет во Франции давнюю историю. Начатое в 70-е годы XX в. усилиями Ж. Уи изучение раннего французского гуманизма добилось к 80-м годам и институционального оформления в виде научной группы, и признания коллег-медиевистов, и широких международных контактов[46].

При расширении эпистемологического поля исследований в области политической истории несколько в стороне находится такая важная для данной темы сфера, как история права. В отличие от области политических идей, существенно затронутых процессами обновления, история права с трудом откликается на новые вызовы, неся на себе тяжелый груз «формально-юридического подхода». Если в конце XIX — начале XX в. еще наблюдалась слаженность правовой и институциональной истории французской монархии[47], то к 30-м годам прошлого века произошел разрыв между историками права и теми, кто изучал общество в социально-культурном аспекте. К 50-м годам история права практически полностью отгораживается во Франции от собственно истории — и надолго[48]. Историки, со своей стороны, делали шаги в сторону сближения с правоведами, постепенно апроприируя «правовое поле»[49]. Существенные результаты этого сближения можно констатировать лишь к рубежу XX–XXI вв.: усилиями Ж. Кринена, А. Ригодьера, И. Сассье и других историков права в сферу исторического анализа постепенно входят и юридические аспекты, помогая понять специфику действия правовых норм, особенности средневекового законотворчества и его связь с общим культурным фоном эпохи[50]. Однако не менее важно поставить историю права в контекст собственно политической истории, поскольку это сопряжение позволяет обнаружить истинную природу возникающих правовых норм. Как образец перспективности такого рода сопряжения выглядит исследование Г. Бермана о возникновении и складывании западноевропейской правовой традиции, в котором автор связал возникающие правовые новшества с политическими процессами эпохи Средневековья[51].

Подлинный расцвет переживает в медиевистике изучение судебных ритуалов, в которых исследователи обнаруживают не только особый дискурс власти, но и воплощение символических, культурных и ментальных параметров сознания. Это перспективное направление обозначилось и в российской медиевистике[52].

В отечественной науке, в целом, мы можем наблюдать сходную картину в области изучения средневекового права: пропасть между историками и правоведами также возникает на рубеже XIX–XX вв., поддержанная последующим разделением дисциплин в системе образования и науки, что привело к практической невозможности диалога между двумя параллельно развивающимися сферами. Импульсом к преодолению этого пагубного разрыва стала созданная О.И. Варьяш площадка для встреч специалистов, занимающихся правовой историей Средневековья[53].

Это направление отвечало назревшей в целом необходимости синтеза различных дисциплин, на которые распалось в конце XX в. историческое знание («история в осколках»). Деление на историю экономическую, социальную, политическую, правовую, культурную и т. д. привело к утере общего контекста, к складыванию внутри каждого направления своего языка и иерархии авторитетов, что обернулось явным тупиком в осмыслении цельных по своей природе явлений, институций и тенденций в истории. Образцом синтетического подхода к изучению социальной структуры общества может считаться исследование П.Ю. Уварова, в котором органично соединены прежде принципиально несоединимые методики анализа — традиционный объективирующий, антропологический и микроисторический подходы[54].

Наиболее плодотворной нивой для диалога специалистов по политической истории является образованная в 1992 г. исследовательская группа «Власть и общество» под руководством Н.А. Хачатурян. Она вначале предложила в качестве синтетического объекта изучения королевский двор как многофункциональный институт, позволяющий понять механизмы властвования и формирования идейных основ королевской власти, формы репрезентации и коммуникации с обществом, специфику политической культуры и ритуалов. Организуемые этой группой конференции[55] и выпускаемые коллективные монографии синтезируют различные подходы к изучению власти и политического фактора как одного из структурообразующих элементов средневековой общественной системы[56].

Обозначенные достижения предшествующей историографии поставленной проблемы и современные тенденции в изучении ее отдельных сегментов явились основой для выработки концепции и методики настоящей работы. Она продолжает отечественную историографическую традицию изучения сущностных явлений в истории, системного подхода к проблеме и сопряжения политических факторов с социальными и культурными параметрами общественной структуры. Новизну данного исследования определяет обращение на новом витке развития историографии вновь к истории институтов, с которых, собственно, и зарождалось изучение феномена государства в Средневековье, но на новых методологических подходах. При этом впервые в качестве объекта исследования избран институт государственной службы, который рассматривается как комплексное политико-правовое и социокультурное явление, отражающее сущностные аспекты формирования исполнительного аппарата государства и социальной группы чиновничества во Франции XIII–XV вв.

3. Источники и методика их исследования

Комплексное исследование института государственной службы, соединяющее правовые, институциональные, социальные и культурно-ментальные параметры, потребовало обращения к разным по характеру источникам и применения различных исследовательских методик. Их характеристику логично построить по типам привлекаемых в работе источников, оговорив, в целом, что конкретная проблематика настоящего исследования была подсказана самими содержащимися в источниках сведениями.

Королевское законодательство

Главным источником для изучения процесса складывания института государственной службы является, естественно, королевское законодательство. Для понимания степени репрезентативности сохранившихся документов и специфику содержащихся в них сведений необходимо проанализировать особенности самой законодательной практики в исследуемый период.

В качестве базы исследования был избран самый авторитетный свод королевского законодательства — «Ордонансы королей Франции третьей династии» в 22-х томах, изданный последовательно несколькими издателями, менявшими его содержание в соответствии со своими представлениями, и растянувшийся на срок более века — с 1723 по 1849 г., революционные события которого также нашли отражение в его недрах[57]. Затеянное по приказу короля Людовика XIV и под эгидой канцлера Поншартрена издание преследовало грандиозную цель собрать воедино основные королевские указы. Для оценки репрезентативности и понимания специфики данного свода необходимо также обратить внимание на тот факт, что почти все его меняющиеся издатели принадлежали к среде профессионалов — чиновников, юристов, знатоков права и судебной практики[58].

Логично предположить, что хранилищем королевских указов была королевская Канцелярия, где указы и составлялись, однако особенности административной истории Французской монархии корректируют такую формальную логику. Сокровищница хартий (Trésor des chartes) была учреждена Филиппом II Августом вослед трагической утери части королевского архива в битве при Фретвале в 1194 г. Желая избежать в будущем такого ущерба, король распорядился скопировать по возможности все утерянные акты, а на будущее хранить их в Париже в здании Дворца в Ситэ (после возведения Людовиком IX Святым часовни Сент-Шапель здешнее хранилище грамот получило название «Сокровищницы хартий» по аналогии с Сокровищницей короны)[59]. Однако Сокровищница хартий никогда не хранила и тем более не регистрировала все королевские указы[60]. Изначально копирование королевского акта в регистрах Канцелярии преследовало цель защиты интересов короны и домена[61], однако постепенно все большее место здесь занимали и акты (помилования, дары с рент, аноблирования и т. д.) в пользу частных лиц, которые при желании сохранения «памяти» об этом с 1329 г. могли заплатить определенную сумму за копирование акта в официальном регистре[62].

Лакуны регистров Канцелярии призваны были компенсировать архивы выделившихся из Королевской курии ведомств и прежде всего Парламента. С начала XIV в. Парламент становится инстанцией, куда направляются королевские указы для их регистрации (вписывания в регистры), оглашения и исполнения. Вначале указы вписывались в общие регистры приговоров и слушаний дел, затем решено было завести отдельную серию регистров. В итоге, вплоть до последнего акта, зарегистрированного в Парламенте (от 22 марта 1785 г.), серия королевских указов представляет собой гигантское собрание из 242 регистров — едва ли не самую драгоценную часть архива Парламента, поскольку с наибольшей полнотой содержит сведения о королевском законодательстве Французской монархии[63]. Однако в этом собрании регистрировались не все королевские указы: со временем корона направляла туда наиболее важные, с точки зрения управления и «общего интереса», указы, именуемые ордонансами и открытыми письмами (lettres patentes). Что же касается регистрации частных актов (назначений на должности, аноблирования, легитимации, натурализации и т. д.), то логику их отбора понять нам сегодня трудно[64]. Проблемы с регистрацией королевских указов, попытки Парламента их изменить путем подачи ремонстраций и конфликты с королями также сказались на полноте парламентских регистров: в них не вписывались те указы, с которыми Парламент был не согласен.

Практика регистрации королевских указов была последовательно распространена на Палату счетов, на Налоговую и Монетную палаты, на Палаты прошений Дома и Дворца, на бальяжи и сенешальства, а после создания аналогичных курий в провинциях Франции и на них. В силу этой дисперсии функции сохранения «законодательной памяти» государства между различными ведомствами в столице и на местах создатели свода «Ордонансов» при подготовке своего издания работали с архивами не только Парламента, но и других институтов королевской власти. Последнее обстоятельство особенно ценно для первых томов издания, подготовленных и опубликованных до постигшего Палату счетов пожара 1737 г., практически полностью уничтожившего архив этой второй по значимости королевской курии[65].

Итак, следует признать, что мы изначально имеем дело с «выборкой» — ввиду разных обстоятельств, степени сохранности архивов и сознательного отбора регистраторов указов. На эту «естественную» выборку накладывается выбор издателей, поскольку с самого начала было ясно, что в одном издании невозможно собрать все сохранившиеся королевские указы. План издания на протяжении века претерпевал, к тому же, постоянные трансформации. Изначально собрание призвано было включать лишь «генеральные» ордонансы[66]. Издатели 1-го тома отсекли указы первых Капетингов вплоть до правления Людовика IX Святого. За этим их выбором стояли, на мой взгляд, не только соображения недостаточной сохранности указов начиная с Гуго Капета, но и корпоративная интерпретация — восприятие чиновниками именно эпохи Людовика IX Святого в качестве истока нового облика и строя государственного управления (см. в след. гл.). Однако Секусс, подготовивший следующие восемь томов, стал дополнять ордонансы различными дипломами и хартиями; эту инициативу подхватил и следующий издатель, Брекиньи. В итоге первоначальный план кардинально изменился, и вместо свода только «генеральных» ордонансов собрание превратилось в «генеральный сборник хартий и дипломов», отчего в собрании есть нарушения хронологии (например, в 10–11-м томах опубликованы добавления из пропущенных прежними издателями указов). Соответственно «замедлялся» и временной охват: если 1-й том охватывал период с 1240-х до 1328 г., то 2–3-й тома — период 1328–1350 гг., правление одного только Карла VI — целых четыре тома. Следуя такому темпу, издание всего королевского законодательства французской монархии до 1789 г. насчитывало бы 200–300 томов. Издание, как уже сказано, было прервано Революцией на 14-м томе, и следующий 15-й том вышел только в 1811 г. усилиями хранителей архивов Паторе и Камю, подготовивших затем еще два тома. Эти три тома охватывали период правления Людовика XI, которым завершается данное исследование.

Заслуживает отдельного анализа и понятие «генеральных» ордонансов, которые по королевскому плану надлежало включать в собрание. Прежде всего, следует сказать, что используемые в издании наименования указов («ордонанс», «открытое письмо» и т. д.) даны самими издателями. Таким образом, они, как и обозначенное в заглавии краткое «содержание» указа, представляют собой интерпретацию самих издателей, а их принадлежность к чиновной и юридической среде сообщает этим характеристикам дополнительную ценность. Но предлагаемая издателями квалификация указов не была чистым произволом, а опиралась на выработанную типологию законодательных актов.

При всей разнице подходов исследователей к квалификации королевских законодательных актов, можно выделить типы актов по форме (подпись и печать), по содержанию и по формуляру. По форме они делятся на письма (lettres), статуты (statut) и приказы (ordinatio). Письма подразделяются на открытые письма, закрытые письма и решения Королевского совета. Самой распространенной формой являются открытые письма — принятые в Совете, подписанные королем, скрепленные печатью Канцелярии. Кстати, печати могут свидетельствовать о разнице в характере указов: самые важные открытые письма скреплены печатью из зеленого воска на шелковых синих и зеленых шнурках, менее важные указы — печатью из желтого воска на двойной пергаменной полоске; частные указы — печатью из желтого воска на одинарной пергаменной полоске[67]. По содержанию указы делятся на ордонансы, эдикты и декларации: ордонансы касаются общих вопросов или обращены к широкой сфере общественной жизни, эдикты — те же открытые письма, но обращенные к отдельной социальной группе, к профессии, провинции или городу; а декларации — это интерпретация или некоторые изменения прежних указов[68].

Наконец, еще одним критерием квалификации королевских актов служит их формуляр. С этой точки зрения, ордонансом может считаться открытое письмо (указ), которое начинается с широкого обращения: «Всем, кто данное письмо увидит» (A tous ceux qui ces présentes lettres verrons) или «Доводим до сведения всех, ныне и в будущем» (Savoir faisons à tous présent et à venir), — используемого и в частноправовых актах (аноблированиях, регистрации завещаний и т. д.). Не менее важно, чтобы в тексте указа использовался глагол «устанавливаем» (ordonnons). Самым распространенным типом формуляра являются собственно приказы (mandements), содержащие прямое распоряжение короля, обращенное к группе лиц (например, чиновникам определенного ведомства) или к одному конкретному лицу: «Моим любимым и верным советникам, держащим наш Парламент в Париже» или «Прево Парижа или его лейтенанту»[69]. В издании «Ордонансов» датировка дается по оригиналу, т. е. по старому стилю, однако я датирую их по новому стилю.

Вполне правомерно задаться вопросом, в какой мере издание «Ордонансов» репрезентативно для данного исследования. Некоторый скепсис исследователей в этом отношении, хотя и учитывающий «естественный отбор» королевских указов, кажется вполне оправданным, скажем, если ставится задача проанализировать всю законодательную политику отдельного правителя. Однако для поставленной задачи по исследованию становления института службы включенные издателями в собрание «Ордонансов» указы, наиболее важные с точки зрения управления королевством и зарегистрированные в Парламенте и других палатах, отражают процесс формирования администрации короны Франции[70]. Впервые мною был осуществлен сплошной просмотр первых 17 томов издания «Ордонансов» на предмет выявления всех относящихся к исследуемой теме указов. В общей сложности было обнаружено 433 королевских указа, касающихся различных аспектов формирования ведомств и служб короны Франции.

Однако полученный массив документов, нуждался в дополнениях. Прежде всего, необходимо было определить, какие указы, имеющиеся в регистрах ордонансов Парламента, не были включены издателями в свод законодательства. Работу по поиску неизданных указов позволил сделать составленный А. Стейном инвентарь всех указов, зарегистрированных в 242 регистрах Парламента. Исследуемый период охватывает пять регистров, где было найдено еще 69 актов[71]. Численное соотношение, а главное — содержание пропущенных издателями указов (в большинстве своем они касаются привилегий, оплаты и периодических освобождений от налогов чиновников), подкрепило убеждение в высокой репрезентативности издания «Ордонансов» для исследуемой темы. Этот корпус королевских законодательных актов был мною дополнен сборником договоров о мире, заключенных в ходе Столетней войны, а также критическим изданием кабошьенского ордонанса 1413 г., чей текст был зарегистрирован, а после подавления восстания изъят из регистров Парламента и публично уничтожен[72]. Составленный в форме королевского ордонанса, он являлся, по сути, проектом реформы администрации, выдвинутым в ходе восстания кабошьенов и отражал не только представления о «правильном» управлении, но и в известной мере общественное мнение об исполнительном аппарате короны Франции.

Куда большую проблему представляли собрания иных ведомств, также регистрировавших королевские указы, с архивами которых работали издатели свода «Ордонансов». Прежде всего, необходимы были архивы Сокровищницы хартий, в особенности для времени, предшествующего появлению в Парламенте регистров ордонансов. Такие королевские указы были мною выявлены по аннотированным изданиям актов: хартии за период правления Филиппа IV Красивого и его сыновей, правления Филиппа VI Валуа[73]. Особую ценность представляет собрание хартий, изданных А. Артонном и касающихся так называемого движения Провинциальных лиг 1314–1315 гг.[74] Ценные извлечения из архива Сокровищницы хартий были изданы для периода правления Карла VI[75].

Но общими, «генеральными» указами не ограничивался круг необходимых для данного исследования законодательных документов. Так, именно в архиве Канцелярии находятся «письма аноблирования» (дарования дворянства), ценные для изучения привилегий служителей короны. Ключом к этому массиву является рукописный указатель, составленный бенедиктинцем отцом Карпантье для 1877 писем из Сокровищницы хартий и Палаты счетов[76]. Поиск адресатов аноблирующих грамот был расширен за счет иных рукописных указателей и извлечений[77]. В сфере регистрации грамот аноблирования, равно как и иных привилегий королевских должностных лиц, центральную роль играла Палата счетов, архив которой сгорел, что существенно затрудняет изучение многих сфер административной практики короны Франции. Тем не менее ряд важных указов и документов из архива этого ведомства был мной выявлен по рукописным извлечениям и публикациям[78].

Королевские акты о привилегиях чиновников были дополнены мною рукописными извлечениями из архива Палаты прошений Дома короля, который систематически сохранился только с 1573 г.[79] Наконец, архивы Королевского совета для исследуемого периода почти не дошли до нас: до XVI в. остались отдельные листки, хранившиеся у секретарей в домашних собраниях[80]. В этой связи представляют особую ценность редкие публикации сохранившихся фрагментов, которые также были исследованы на предмет поставленных проблем[81].

Собранный в результате обширный и репрезентативный корпус законодательных актов дает возможность изучить поэтапно процесс формирования структуры исполнительного аппарата, численный состав ведомств и служб и его изменения, дисциплинарные нормы службы, процедуры комплектования, систему вознаграждения и привилегий, политические полномочия, формирование прав на занимаемые должности и статус служителей короны Франции. Системный подход к анализу королевского законодательства позволяет обнаружить важную черту складывающейся административной структуры — преемственность правовых норм и институтов власти. При этом исследование большого объема королевских указов выявляет «зигзаги» этого нелинейного процесса, роль сиюминутных задач и внешних событий, столкновение стратегий королей и ведомств или отдельных служителей.

Однако естественно возникает вопрос, в какой мере королевское законодательство отражало реальность и влияло на нее, а в какой мере являло собой широковещательные и прекраснодушные декларации, мало соотносящиеся с реальностью. Известная декларативность законодательных актов приобретает самостоятельную ценность в русле изучения формирующегося нового языка и риторики власти, символических стратегий в конституировании государства и заявляемого идеального образа чиновника. Этот идеальный образ власти и ее служителей мог очень далеко отстоять от реальности, и следует постоянно помнить о зазоре между фикцией законов и действительностью. Но провозглашаемые декларации, цели и идеалы власти в контексте политической антропологии раскрывают значение политической культуры, сыгравшей активную созидательную роль в построении государства.

Соединение истории средневекового права с политической культурой выявляет суть такой характерной черты королевских указов, как повторяемость отдельных правовых норм, традиционно трактовавшейся лишь как признак неэффективности вводимых норм, как доказательство их неисполнения. На самом деле, повторяемость норм означала не только неэффективность прежних указов, но и придавала этим нормам особую ценность в виде «освященной давностью традиции», и чем чаще повторялась та или иная норма, тем ценнее она выглядела в глазах законодателя.

Наконец, нельзя забывать, что право издавать законы для всего королевства на первых порах было самой уязвимой из королевских прерогатив. Именно поэтому в текстах королевских указов, особенно в преамбулах, присутствует указание на причину их издания. Чаще всего в качестве оправдания законодательной инициативы короля выдвигается защита интересов подданных — их огромный ущерб, страдания и «стенания», «достигшие ушей монарха». Эти обоснования интересны и важны не только с точки зрения риторики власти и ее идейных основ, но и применительно к «больному вопросу» о взаимосвязи права и практики. Дело в том, что за очень редкими исключениями, каковыми являлись, например, ордонансы Людовика IX Святого о «преобразовании нравов» 1254–1256 гг. или ордонанс Филиппа IV Красивого от 23 марта 1302 г. «о реформировании королевства», в истоке большей части королевских «открытых писем» находились конкретные казусы — прошения, жалобы, конфликты чиновников или подданных[82]. Следовательно, королевские указы были так или иначе связаны с административной практикой и с реальной жизнью.

Административная практика и юридические тракты

Связующим звеном между законодательными актами и административной практикой являются письма королей Франции к ведомствам и отдельным служителям, отражающие взаимоотношения короля и его исполнительного аппарата и сохранившиеся весьма неравномерно. После пожара 1618 г., постигшего Парламент и уничтожившего большую часть его минут, лишь в XVIII в. из сохранившихся писем были созданы регистры, которые содержали письма королей, грандов, знати и т. д.[83] Исследуемому периоду посвящен только первый регистр, в котором мною обнаружено три письма в Парламент, касающихся рассматриваемых в работе вопросов[84].

Лакуны в переписке королей Франции с верховными ведомствами позволили восполнить публикация Р. Казелем закрытых писем короля Филиппа VI Валуа и публикация писем Карла V Мудрого, осуществленная Л. Делилем[85]. В эту же категорию «эрудитских подвигов» следует поместить 11-томное издание полной переписки Людовика XI, где собрано воедино все огромное эпистолярное наследие этого короля, выявленное издателями в различных столичных и провинциальных архивах[86].

Системное изучение собственно административной практики затрудняется кричащей неравномерностью сохранности архивов ведомств и служб. Так называемые Старые фонды в Национальном архиве едва ли не на 90% состоят из архива Парижского парламента. Такое соотношение не только адекватно отражает статус, компетенцию и численный состав этого ведомства[87], но и обусловлено «благоприятным» стечением обстоятельств: случившиеся в Парламенте в 1618 и 1776 гг. пожары, хотя и нанесли ущерб, но не затронули главного богатства этого учреждения — его регистров[88]. В результате объем архива Парламента, растянувшегося под землей в районе Маре на 7 км и не имеющего аналогов ни в одной стране мира, обескураживает исследователей, поскольку является беспрецедентным по масштабу собранием всевозможных сведений по истории Франции вплоть до ликвидации Парламента 15 октября 1790 г.[89] Общий состав фонда достигает 26 789 единиц хранения, из которых регистры составляют 10 500. Собственно административная практика отражена в самой большой, «гражданской секции» (Parlement civil). С 1364 г. Парламентом было решено завести отдельную серию регистров слушаний дел и заседаний Совета, а с 1400 г. — отдельно Совета, куда вписывались и интересующие нас вопросы — регистрация указов, комплектование, выборы чиновников, дисциплинарная деятельность и политические акции[90]. Исследовать в полном объеме административную практику Парламента не представляется возможным ввиду слишком большого объема сохранившихся материалов[91].

Но не только это затрудняет задачу. Едва ли не наибольшее препятствие для этой гипотетической задачи заключается в том, что это, можно сказать, закрытый архив. Ревностно ведя документацию, бережно храня регистры, Парламент относился к своему архиву как к величайшей, но корпоративной собственности, не пуская в него никого, включая королей Франции, и даже адвокатам, имевшим право ознакомиться с материалами дела, разрешалось находиться в хранилище только под присмотром секретаря. До ликвидации ведомства в 1790 г. ни один посторонний человек не был допущен в этот архив для исторических изысканий, и даже эрудиты вынуждены были пользоваться теми многочисленными, но весьма тенденциозными выборками, которые в изобилии делали сами парламентарии и которые отражали не столько реальную историю ведомства, сколько «мнение касты» и ее стратегии, хотя сегодня именно это могло бы стать предметом специального исследования[92].

Но и этого мало: архив Парламента на момент его перемещения в 1847 г. из Дворца Ситэ в отведенные Национальным архивам помещения (отели Субизов-Роганов) не имел ни одного указателя, и мы до сих пор не знаем, как они умудрялись быстро находить нужные им документы и отвечать на поступавшие от короля запросы.

Единственным ключом к архиву Парламента является уникальная коллекция Жана Ленена (1613–1698 гг.)[93], который, естественно, принадлежал к среде парламентариев. В эпоху всеобщего увлечения эрудитскими штудиями он сделал обширные извлечения из архива ведомства, — регистров «Совета», «Ордонансов», «Судебных слушаний». В итоге получился свод из 478 регистров, своего рода «регистры Парламента в миниатюре». Для удобства пользования этим собранием он составил предметный указатель: получилось 87 фолиантов, содержащих аннотированные указатели по различным «предметам»[94]. С целью проанализировать административную практику Парламента и формирование чиновного аппарата мною были изучены четырнадцать указателей: об учреждении Парламента, его палат и штатов, о перерывах в работе, о комплектовании и жалованьи, о его политическом авторитете, о чиновниках в целом, о президентах и советниках, о мэтрах Палаты прошений, об адвокатах и секретарях, о поданных Парламентом ремонстрациях, о рангах внутри корпорации, обо всех публичных церемониях, в которых он принимал участие[95].

Зачастую я ограничивалась указателями, не обращаясь к соответствующим регистрам. Например, факт проведения выборов был важен сам по себе, как и факт участия парламентариев в похоронах коллег. Не меньшее значение имеют и разъяснения самого Ленена к каждому из «предметов» истории Парламента. Они не только содержат ценную информацию, но и отражают «корпоративное мнение» парламентариев.

Особую ценность представляет собой указатель Ленена к содержавшимся в архивах Парламента сведениям о Палате счетов. Дело не только в том, что он относится ко второй по значению верховной курии королевства, чей архив уничтожен пожаром, но и в том, что сами регистры, касающиеся Палаты счетов, по-прежнему остаются в фондах библиотеки Национальной Ассамблеи и были, поэтому, мне недоступны[96].

Важные сведения о правах, компетенции и привилегиях канцлера Франции найдены мной в анонимной рукописи, хранящейся в Национальной библиотеке Франции[97]. Рукописное собрание хартий и королевских указов о привилегиях служителей Канцелярии существенно дополнило собрание ордонансов[98].

В исследовании мною использовались публикации из архива Парламента и других ведомств короны. Издание пяти томов «Дневников» секретарей Парламента по гражданским делам начала XV в. (Никола де Бая и Клемана де Фокамберга), где отражены взаимоотношения верховного суда с персоной монарха, комплектование, дисциплинарные проблемы, корпоративные стратегии, участие в различных политических акциях и процессиях и т. д., стало источником для изучения «системы в действии»[99]. Записи секретарей Парламента содержали их интерпретацию административных коллизий и политических событий, что придает им ценность в контексте данного исследования и сближает с трактатами правоведов и чиновников-практиков. Благодаря публикациям актов (приговоров и соглашений) по гражданским делам, а также первого регистра уголовных дел Парламента мне удалось выявить типы проступков и проследить динамику наказаний в сфере должностных преступлений служителей короны в столице и на местах[100]. Несколько дел, касающихся дисциплинарных норм, процедур комплектования и статуса служителей короны, найдены были мной в сборнике казусов из архива Парламента, касающихся служителей парижского Шатле[101]. Публикации бухгалтерских документов Казначейства и Палаты счетов дали возможность отследить размеры и периодичность выплаты жалованья, пенсионов и вознаграждений чиновникам[102].

Сведения об участии королевских должностных лиц в торжественных церемониях были мной дополнены специальным указателем извлечений из парламентских регистров, а также собранием о французском церемониале, сделанном Теодором и Дени Годфруа; важные детали относительно формы участия парламентариев в похоронах королей Франции сообщает «Церемониал похорон Карла VI», составленный, по всей вероятности, секретарем по гражданским делам Клеманом де Фокамбергом[103].

Наконец, некоторые ценные сведения, разъяснения и интерпретации были мной найдены в трактатах, написанных служителями короны Франции позднее, в XVI–XVII вв. Они дали возможность проследить преемственность основных компонентов в структуре института королевской службы в раннее Новое время. Прежде всего это «Собрание о королях Франции» Жана Дю Тийе, гражданского секретаря Парижского парламента, в котором автор трактует различные парадные церемонии, знаки власти и формы репрезентации королевских должностных лиц. Ценные теоретические размышления о властных прерогативах, формах идентификации и репрезентации королевских чиновников принадлежат перу парламентария Бернара де Ларош-Флавена, автора «Тринадцати книг о Парламентах Франции». Идейные основания института службы и оправдания привилегий магистратов представлены в трактате Венсана де Ла Лупа. И, разумеется, исследуемую тему невозможно себе представить без трактатов Шарля Луазо — адвоката Парламента и теоретика государственной службы, создавшего прочную идейную базу для оформившейся привилегированной группы профессиональных служителей власти: «Пять книг о правах службы», «Книга о сеньориях», «Трактат о чинах и простых достоинствах»[104].

Однако доскональное исследование административной практики всех ведомств и служб короны Франции выходит за рамки поставленных в данной работе задач. К тому же, это представляется невыполнимым на таком длительном отрезке времени и в столь широком охвате административной структуры. Обращение к административной практике преследовало цель обозначить параметры «структуры в действии», понять степень применения на практике законодательных норм.

Не следует при этом забывать, как это подчас делается, что даже архивы Парламента содержат далеко не все сведения. И не только вследствие пожаров и потерь или перерывов в ведении регистров: относясь к регистрам как к хранилищу «памяти государства», служители Парламента записывали не всё и даже что-то сознательно, по своим мотивам или по приказу короля, вымарывали впоследствии[105]. Факт избирательности сохранившихся в архивах ведомств сведений придает им особую ценность, поскольку за этим отбором стоят, в том числе, корпоративные стратегии служителей короны Франции.

Корпоративную интерпретацию административной практики раскрывают и созданные в исследуемый период юридические извлечения и трактаты, составленные самими служителями короны Франции. «Книга о правосудии и судопроизводстве»[106] была создана около 1254–1260 гг. на волне и в русле ордонансов Людовика IX Святого, текст которых даже воспроизведен в первой части рукописи. Трактат подробно характеризует компетенцию и полномочия всей структуры управления — от короля наверху до прево внизу иерархии. Новаторство трактата заключается в стремлении автора соединить обычное право с нормами права римского (прежде всего Дигестами и Пандектами) и с декреталиями папы Римского Григория IX. Данный трактат является первым во французской правовой мысли использованием для обоснования прерогатив монарха таких важнейших для становления королевской власти максим и норм римского и канонического права, как принцип «абсолютной власти» короля («что угодно государю имеет силу закона»), его подчиненность закону и т. д. Хотя в тексте трактата нет ни одного личностно окрашенного пассажа, способного пролить свет на фигуру автора, исследователи с вескими основаниями причисляют его к кругу теоретиков и служителей королевской власти, закладывавших в этот период идейные и правовые основы монархического государства.

По смыслу и времени создания сюда же относятся «Установления Людовика Святого», написанные около 1273 г. юристом Орлеанской школы, где разрешено было изучать гражданское (римское) право, в котором также были соединены нормы обычного права с римским и каноническим правом; а также «Наставления Людовика Святого сыну». В обоих текстах главное внимание уделено не столько судебной практике, сколько компетенции, прерогативам и апологии верховной светской власти и ее служителей[107].

Вершиной тенденции внедрения римского права в структуру обычного трава королевства с целью обоснования новых функций королевской власти является, безусловно, трактат Филиппа Бомануара «Кутюмы Бовези», написанный около 1283 г.[108] Автор «самого оригинального и самого выдающегося юридического труда за всю историю французского Средневековья», по выражению П. Виолле, названный Г. Дюкудреем «Жуанвилем права», Пьер де Реми де Бомануар в своем трактате, содержащем нормы права, судебные казусы и их авторскую интерпретацию, выработал легитимирующую теорию законодательной и судебной власти короля, соединив каноническое и римское право с нормами обычного права. Для нас важно также, что автор принадлежал не только к теоретикам, но и, как это было характерно для эпохи, к практикам судопроизводства и управления: его послужной список полномочного представителя короля на местах (последовательно в нескольких бальяжах и сенешальствах Франции) весьма внушителен[109]. Не менее значимо в контексте исследуемой темы и то. что трактат начинается с описания идеального королевского служителя (бальи), в котором отразились новые интенции служителей короны и их самоидентификация[110].

«Обвинительное заключение в отношении Робера Ле Кока»[111] 1358 г. обязано своим появлением крупнейшему политическому кризису во французском обществе, спровоцированному поражением от англичан в битве при Пуатье 19 октября 1356 г. и пленением короля Иоанна II Доброго. В обмен на налог для выкупа короля делегаты собрания Штатов Лангедойля высказали претензии к короне и выработали программу реформ в сфере администрации. Робер Ле Кок, высокопоставленный служитель короны Франции (королевский адвокат, мэтр Палаты прошений и член Королевского совета), являлся одним из глав восстания и ведущим идеологом движения за реформы, за что и был в ходе собрания Штатов в Компьене в 1358 г. обвинен своими же коллегами в предательстве корпоративных интересов. В результате на свет появился уникальный по своему характеру трактат, соединяющий в себе законодательные нормы, реалии административной практики и их интерпретацию самими служителями короны Франции.

Следующим по значимости, хотя и несколько отличным по содержанию, является сборник судебных казусов, составленный королевским адвокатом в Парламенте Жаном Ле Коком[112]. Выходец из семьи служителей короны Франции, племянник Робера Ле Кока и даже крестник короля Иоанна II Доброго, Жан Ле Кок сделал блестящую судейскую карьеру и считался величайшим адвокатом своего времени. Составленный им в 1383–1398 гг. труд представлял собой сборник избранных приговоров и судебных казусов, рассматривавшихся в Парламенте, с комментариями автора. Сам отбор дел, которые Ле Кок включил в сборник, уже свидетельствует в пользу их значимости в представлении судейского чиновника. Не менее ценны даваемые им комментарии к самому делу и к вынесенному приговору, равно как и заголовки включенных дел, которые, как и в случае издания «Ордонансов», даются самим Ле Коком и отражают его трактовку существа дел, тем более важную, поскольку Ле Кок был в Парламенте ex officio защитником интересов короны Франции. Сборник судебных казусов, составленный им, имел оглушительный успех в среде «робенов»: он циркулировал и цитировался в парламентских кругах в течение следующих 300 с лишним лет; имел множество копий, был издан в 1514 г. и выдержал затем девять изданий.

Если сборник Жана Ле Кока был порожден плавным течением судопроизводства и стремлением автора упорядочить этот повседневный хаос, то труд Одара Моршена[113] обязан своим появлением политической катастрофе лета 1418 г., когда Париж был взят войсками герцога Бургундского, а королевские институты власти раскололись надвое — бежавшие из столицы перед угрозой расправы так называемые арманьяки создали параллельные органы управления в «Буржском королевстве» при дофине Карле. Именно этими трагическими обстоятельствами объясняется появление на свет труда королевского нотариуса-секретаря Одара Моршена, который руководствовался стремлением передать наработанный бюрократический опыт новосозданной Канцелярии и составил около 1426–1427 гг. для новичков, спешно набираемых на службу, формуляры 274 типов писем, выдаваемых короной, разделенных на 17 тематических глав: назначения и смещения чиновников, аноблирование, выплата пенсионов и т. д. Благодаря драматическому стечению обстоятельств в нашем распоряжении имеется уникальное свидетельство реального бытования в административной практике законодательных норм о статусе, правах и привилегиях королевской службы. Особую ценность этому собранию формуляров придают и комментарии самого автора (всего около 350), в которых Моршен поясняет суть почти каждой из формул письма. Благодаря этим пояснениям раскрывается не только бюрократическая практика королевской администрации, но и ее интерпретация самим служителем короны. Труд Моршена считался шедевром, о чем свидетельствует его долгая «бюрократическая жизнь».

К этому же сложному периоду королевской схизмы относится и «Ремонстрация Парламента королю о ситуации в церкви Франции»[114]. Речь идет о докладе, подготовленном Парламентом в Пуатье и поданном королю Карлу VII в 1431 г., накануне открытия Базельского собора. В нем, помимо традиционной для Парламента защиты принципов галликанизма, затрагивались текущие проблемы в королевской администрации и высказывались конкретные пути их решения в русле защиты корпоративных интересов.

Два других привлекаемых в исследовании трактата, созданных служителями короны в правление Людовика XI, также написаны «по случаю» и характеризуют ситуацию в королевской администрации на определенный момент времени. Судя по комментариям издателей, они представляют собой редкое явление в административной практике, что придает им дополнительную ценность. Во-первых, это «Доклад Большому совету короля о злоупотреблениях и скандалах в Налоговой палате», написанный в 1468 г.[115] Его появление было вызвано акцией Людовика XI, который при воцарении пытался резко порвать с управленческими традициями и персоналом чиновников отца, что привело к упразднению Налоговой палаты. Война Лиги общего блага в 1464–1465 гг. способствовала «умудрению» короля, его повороту в сторону старых проверенных чиновников и восстановлению Налоговой палаты. Однако возникшая неразбериха спровоцировала «опасные новшества» в плане численности, персонала и прерогатив ведомства, каковые авторы «Доклада» и предложили королю «реформировать». Важно, что авторы принадлежали к среде королевских должностных лиц и, как следствие, в их апелляциях к традиции, в предлагаемых реформах, в рисуемой неприглядной картине нынешнего состояния ведомства высвечивается «картина мира» служителей короны Франции.

Наконец, еще один трактат, условно датируемый правлением Людовика XI (1461–1483 гг.), связан со стремительным ростом численности королевских чиновников после окончания Столетней войны[116]. Хотя трактат анонимен, в нем явственно проступают особенности мышления служителя короны. Построенный по «схоластическому принципу», т. е. представляя аргументы pro et contra прав короля по своему усмотрению менять состав чиновников, трактат апеллирует к законодательным нормам и к административной практике, в итоге приравнивая произвол короля к роду тирании, что характерно было для позиции служителей короны, ревностно оберегавших ординарную численность ведомств и служб.

Привлекаемые в исследовании трактаты по своему содержанию тесно примыкают к следующей группе источников, осмысливающих и отражающих процесс формирования идейных основ королевской власти и облик ее служителей.

Памятники политической мысли и хроники

Значение политической мысли в построении государства никогда не оспаривалось, однако оценка ее роли в этом процессе существенно трансформировалась при изменении подходов к изучению политического фактора в истории. Эти изменения стимулировали историков обратиться к данной сфере, являвшейся традиционно областью интересов специалистов по политико-правовой мысли. Апроприация историками сферы политической мысли привела к существенному изменению ракурса исследований. Если специалистов по данному аспекту интересовали, главным образом, проблемы филиации идей и оригинальные концепции мыслителей, то историков занимает преимущественно бытование тех или иных идей в конкретной политической культуре и в определенных общественных реалиях.

Когда внимание исследователей концентрировалось на крупных именах или выдающихся трактатах, Франция находилась на обочине исследовательских интересов, поскольку до Жана Бодена она не дала миру ничего, равного по значению Брактону, Иоанну Солсберийскому, Марсилию Падуанскому или Макиавелли[117]. Лишь появление методов исторической антропологии принесло понимание эвристической ценности всех, даже не самых оригинальных политических произведений, и даже таких в первую очередь, поскольку они раскрывают «ментальный контекст», в котором строится государство. Высокие идеи и обыденные чувства, политические мифы и сиюминутные страсти — всё, что отражают различные по характеру политические трактаты, свидетельствует о политических представлениях эпохи и конкретного общества.

Так в области изучения политической мысли появляется новая проблематика — исследование коллективных политических представлений, формирующих отношение к власти и формируемых этой властью. В этом ракурсе обнаружилось, что во Франции в период складывания государства позднего Средневековья отнюдь не имелось недостатка в произведениях политической мысли, напротив, это была эпоха чрезвычайно интенсивного размышления о природе и назначении королевской власти и ее аппарата.

При анализе политических трактатов мною использовались методы текстологии и герменевтики, в том числе выявление центонно-парафразного принципа построения средневековых текстов[118]. Для понимания наиболее распространенных политических представлений были важны именно повторяющиеся цитаты и фрагменты текстов, мифы и топосы как формы бытования этих идей в конкретной политической ситуации. Хотя каждое произведение имеет свою логику и структуру, скрупулезное извлечение из текстов любых, даже малейших упоминаний о королевских должностных лицах обнаружило некий устойчивый набор топосов, цитат и мифов, используемых разными авторами в различных по характеру произведениях. Подобный набор, выявленный мной, неожиданным образом оказался созвучен тем главным, стержневым проблемам, которые являлись предметом королевского законодательства в сфере института службы.

Данное совпадение выводит нас на новый уровень осмысления природы политической мысли Средневековья: новый поворот в подходах к политическим произведениям привел к осознанию их глубокой связи с реальностью. Там, где прежде исследователи не видели ничего, кроме абстрактных «игр разума» и «полетов схоластической мысли», ныне обнаружились вполне ясные политические задачи, конкретные пристрастия и корыстные цели авторов или заказчиков трактатов. Этот поворот по-новому высветил личность автора политического трактата: стало ясно, что сочинители отнюдь не принадлежали к кабинетным мыслителям или «независимым интеллектуалам», но напротив, писали свои произведения в гуще политических страстей, на злобу дня или выполняли политический заказ, будь то высокопоставленной персоны или группы[119].

Наконец, еще один кардинальный поворот в современных подходах к анализу политических трактатов связан с новой трактовкой теории «отражения», кардинально пересмотренной постмодернизмом, сделавшим акцент на созидательной роли сознания и собственной логике текста. В результате политические трактаты превратились из описаний политической ситуации в созидание оной. Они приобрели самостоятельную ценность как формы артикуляции фундаментальных идей, как активные участники процесса построения государства[120].

Этот поворот нашел выражение в появлении важнейшего для данного периода понятия: политическое общество. Благодаря установлению факта складывания во Франции исследуемого периода сообщества тех, чье мнение и чья позиция имели значение для развития верховной светской власти, по-новому оценивается роль политических трактатов в формировании государства. В построении новой политической реальности принимали активное участие не только правоведы и легисты — идеологи монархической власти, не только чиновники-практики, но и деятели церкви и университетские доктора, и самые широкие круги образованных или политически значимых людей, чья дискурсивная практика являлась формой осмысления «явления государства». Важно при этом, что внутри политического общества, нередко расколотого на враждующие друг с другом фракции, оформлялись множественные политические сообщества, выражающие интересы различных социальных групп, чьи взгляды сталкивались, взаимодействовали и в результате определяли вектор политических процессов[121].

Не менее важным, чем ученые политические трактаты, для исследования политических представлений эпохи является общественное мнение[122]. Ведь успехи в становлении государства были связаны не только с «легальным насилием», но и с умением идеологов монархии найти, сформулировать и умело внедрить объединяющую подданных систему ценностей, нравственных постулатов и ориентиров как незыблемую опору морального авторитета верховной власти. В этом смысле государство являлось результатом размышлений, надежд и чаяний всего общества, а не только его политических элит. И монархия чутко реагировала на перепады общественного настроения[123].

Однако изучение общественного мнения столь далекой эпохи наталкивается на непреодолимое препятствие: отсутствие адекватных источников. И все же о нем можно составить представление по косвенным данным. Отсылки к общественному мнению присутствуют практически во всех политических трактатах, в которых критика власти и предлагаемые реформы апеллируют к «мнению народа». Эхо общественного мнения подчас можно расслышать и в многочисленных хрониках, создававшихся в этот период во Франции. Труд хрониста сродни политическому трактату, настолько он пронизан позицией автора, а повторяющиеся в хрониках мотивы и сюжеты, как и в случае политических трактатов, позволяют почувствовать тот общественный фон, на котором принимаются королевские указы и иные решения. Наконец, общественное мнение в известной мере получило институциональное оформление в виде собраний трех сословий — Генеральных и Провинциальных штатов, на которых депутаты имели возможность донести до верховной власти претензии и недовольство общества. Таким образом, речи депутатов или сохранившиеся протоколы заседаний Штатов позволяют расслышать позицию «политических сообществ» Франции по ключевым вопросам становления государства.

При таких подходах к политической мысли перед исследователем открывается поистине море различных трактатов и хроник, зерцал и наставлений, проповедей и записок, исследовать которые не под силу одному человеку. В этой связи критерием их отбора мною был избран факт публикации текста: хотя можно предположить, что в архивах еще «пылятся» в забвении интересные тексты, однако корпус наиболее значимых для истории французской политической мысли произведений является в настоящее время изданным[124].

В силу этого критерия обозначилась неравномерность произведений по периодам: наиболее интенсивные размышления о природе и назначении власти, как можно судить по имеющемуся корпусу изданий, происходили в правления Людовика IX Святого, Филиппа IV Красивого и его сыновей Карла V Мудрого и Карла VI, являвшиеся наивысшими пиками в развитии политической мысли во Франции позднего Средневековья. Между этими вершинами обозначились «провалы» — правления королей, от времени которых осталось существенно меньше трактатов. Однако при всей избирательности предпочтений издателей, как и доли случайности, нельзя не заметить, что эти взлеты политической мысли совпадают с периодами прорывов и кризисов королевской власти и ее институтов. Будь то время реформирования власти и общества в духе крестоносной идеи, будь то склоки во взаимоотношениях с папой Бонифацием VIII, острый политический кризис внутри французского общества из-за череды поражений в Столетней войне середины XIV в., папская схизма или длительное нахождение на троне психически больного короля — именно такие чрезвычайные обстоятельства служат мощным стимулом для интенсификации политических размышлений о функциях и предназначении королевской власти.

В связи с задачами исследования еще одним критерием являлось наличие в тексте хотя бы мимолетного упоминания о служителях короны Франции. Этот критерий существенно сократил круг анализируемых произведений и выявил важнейшую для исследуемой темы тенденцию: служители короны Франции еще находились на обочине общественных интересов, упоминались крайне редко и исключительно в связи с персоной монарха. Только в политических произведениях самих королевских служителей и отпрысков чиновных династий или в трудах крупнейших церковных и университетских мыслителей можно встретить сколько-нибудь значимые описания и оценки корпуса должностных лиц короны Франции. Однако сами служители короны в исследуемый период писали крайне мало, поскольку не располагали для этого свободным временем, а имеющиеся трактаты принадлежат перу тех, кто, как правило, уже покинул чиновную службу. При всей условности такой типологии они мною подразделены на хроники, трактаты и материалы собраний Штатов.

В работе привлекаются 11 хроник. Для первой половины XIV в. поставленным в исследовании задачам отвечают «Рифмованная хроника» Жоффруа Парижского и «Хроника» Гийома из Нанжи и его продолжателей, которые охватывают период с 1300 по 1368 г.[125] Именно в этих произведениях королевские должностные лица впервые появляются на политической сцене как самостоятельные фигуры, что со всей очевидностью объясняется также близостью самих авторов к власти. Жоффруа Парижский, обнаруживший в своей хронике глубокие познания в сфере управления и политических интриг вокруг трона, по всей видимости, являлся клерком-нотариусом королевской Канцелярии или Парламента, и в своей критике советников из окружения Филиппа IV Красивого, как и при описании трагической судьбы его ближайшего сподвижника Ангеррана де Мариньи, сохранял нейтральность в отношении судейских чиновников. Что касается труда Гийома из Нанжи и его анонимных продолжателей, то следует заметить, что эта хроника была написана в аббатстве Сен-Дени — не только королевском некрополе, но и держателе «исторической памяти монархии». Гийом из Нанжи являлся хранителем архивов аббатства (1285–1300 гг.), и писал хронику в русле сложившейся королевской школы летописания (так называемые Большие Французские хроники аббатства Сен-Дени), которой следовали и его продолжатели[126].

Той же близостью к кругам служителей королевской власти объясняется и содержание «Нормандской хроники»[127], написанной в 1369–1372 гг. и охватывающей период с начала XIV в. Автором ее являлся, по всей видимости, дворянин из Нормандии, находившийся на службе короля, и упоминаемые в его хронике факты из далекого прошлого могли основываться на свидетельствах очевидцев или легендах, имевших хождение при королевском дворе.

Большой период охватывает «Хроника царствований Иоанна II и Карла V»[128], впервые написанная не в аббатстве Сен-Дени, а непосредственно в окружении короля Карла V Мудрого, который поручил эту политически важную задачу своему канцлеру Пьеру д'Оржемону. Хроника посвящена кризисному периоду 1350–1389 гг. и носит отпечаток позиции автора.

Хроника следующего царствования, короля Карла VI[129], вновь была отдана в руки монаха из Сен-Дени, но теперь она существенно отличалась от прежнего нейтрального тона официального свода монастыря. Ее автор, Мишель Пинтуэн, идентифицированный Б. Гене в результате долгих изысканий, привнес в это сочинение не только свои познания в сфере права и судебной практики, но и свои личные оценки, и услышанные им разговоры и слухи, и, главное, эхо общественного мнения[130].

Следующее правление, Карла VII, началось в условиях королевской схизмы (раскола на два королевства), и, желая затушевать этот разрыв с традицией, король решил заполучить хронику своего правления в традиции Сен-Дени, поручив это трудное дело монаху аббатства Жану Шартье, едва отвоевав Париж в 1436 г.[131] Теперь должность официального историографа сделалась королевской службой, и новоиспеченный хронист, как все чиновники, принес 18 ноября 1437 г. присягу на верность при вступлении в должность, за которую он получил регулярное жалованье в 200 парижских ливров годовых[132]. Статус автора отразился на содержании его труда, охватывающего 1422–1461 гг., где большое внимание уделялось служителям короны и политическим событиям.

Практически тому же периоду, но с несколько иной позиции, посвящена «Хроника короля Карла VII», принадлежащая перу Жиля Ле Бувье по прозвищу Герольд Беррийский[133]. На деле, он был герольдом короля Карла VII, и его хроника содержит, среди прочего, множество подробностей придворной жизни и различных светских ритуалов.

Наступило время не только официальных или монастырских хроник, но и личных записок. Благодаря этому процессу «обмирщения хронистики» в нашем распоряжении имеется несколько «частных» хроник. Прежде всего это анонимный «Дневник Парижского горожанина»[134], охватывающий, с пробелами, период с 1405 по 1449 гг. и посвященный едва ли не самому драматичному «политическому спектаклю» — Парижу времен борьбы бургиньонов и арманьяков и «двойной монархии». Образованность автора, принадлежавшего, очевидно, к университетским кругам, его широкая осведомленность и личные оценки делают «Дневник» важным свидетельством отношения парижан к служителям власти и монархии. Небольшим по объему, но ценным продолжением того же дневника является «Парижский дневник Жана Мопуана», приора церкви Сент-Катрин-де-ла-Кутюр[135]. Он охватывает не менее драматичный период 1437–1469 гг., когда окончание королевской схизмы так и не принесло Парижу ни процветания, ни королевского внимания.

Точку зрения бургиньонов на драматичные события означенного периода отразила «Хроника» Ангеррана де Монстреле[136], обнимающая период с начала XV в. до 1453 г., в которой особое внимание уделено трудному примирению враждующих партий и обстоятельствам окончания Столетней войны, а также «театру власти» — описаниям въездов в отвоеванные у англичан города Франции.

На фоне этих сдержанных, хоть и политически ангажированных хроник, труды, написанные Тома Базеном о двух царствованиях: «Истории» королей Карла VII и Людовика XI[137], — едва ли в строгом смысле являют собой летопись их правлений. Скорее, это сплав хроники, мемуаров и открыто пристрастного теоретического размышления автора, образованного юриста и прелата, о «добром» и «тираническом» правлении в духе гуманистических идей. Это, по сути, сближает его «Истории» с политическими трактатами о природе королевской власти и обязанностях правителей.

Наконец, использован сборник извлечений из хроник о торжественных въездах королей в города и об участии в них чиновников[138].

Переходя к политическим трактатам, следует заметить, что служители короны Франции появляются в них как идентифицируемые политические персоны лишь со времени правления Карла V Мудрого. Редчайшим исключением является «Трактат о прославлении Парижа» Жана де Жандена, видного философа, правоведа и университетского преподавателя (некогда ректора Парижского университета), сторонника Марсилия Падуанского[139]. Защита независимости королевской власти от претензий на верховенство со стороны папского престола определила и характер созданного им в изгнании (в 30-х годах XIX в. в Германии) трактата, где описываются и восхваляются служители короны Франции, пребывающие во Дворце на острове Ситэ.

Расцвет политической мысли во Франции в правление Карла V Мудрого вдохновлялся проводимыми кардинальными реформами в сфере администрации, органичной частью которых были заказанные и оплаченные королем трактаты и переводы на французский язык произведений о природе и функциях власти[140]. Среди таковых наибольшее значение для данного исследования имеют два труда. Прежде всего это перевод шедевра политической мысли Средневековья трактата Иоанна Солсберийского «Поликратик», осуществленный в 1372 г. Дени Фульша[141]. Признавая самостоятельную научную ценность сравнительного анализа оригинала и перевода, в данном исследовании я опускаю этот момент и обращаю внимание только на текст в контексте герменевтического и лингвистического анализа терминов и речевых оборотов, отражающих бытование идей в определенной политической культуре.

Прорывом в развитии политической мысли эпохи стал перевод на французский язык «Политики» Аристотеля, сделанный около 1374 г. выдающимся философом и экономистом Никола Орезмом, которого современники называли в числе лучших философов со времен Аристотеля[142]. Возглавив престижный Наваррский коллеж накануне открытия мятежных Штатов 1356 г. и разделяя идеи реформаторов, он вошел в окружение Карла Мудрого и стал в 1359 г. королевским секретарем, позднее советником и даже капелланом короля, в иной манере продвигая ту же программу реформ. Уникальность труда Орезма, переведшего на французский также «Экономику» и «Этику» Аристотеля, заключалась в том, что он сделал комментированный перевод трактата, соединив идеи Стагирита с социальной реальностью современной ему Франции и дав свою интерпретацию этой реальности, где выразил идеи о превосходстве сообщества над государем в духе программы реформаторов 1356–1358 гг.[143]

Заказ короля выполняли и авторы трактатов, написанных с целью легитимации тех или иных властных полномочий монарха. В этом ряду наибольшую ценность для данного исследования представляет анонимный трактат «Сновидение садовника», написанный, по наиболее принятой сегодня версии, Эвраром де Тремогоном. Первоначально задачей трактата было обоснование прав верховной светской власти на вмешательство в церковные дела и независимости от посягательств папского престола, однако труд был автором существенно расширен и в итоге превратился в стройную теорию королевской власти[144]. Учитывая юридический характер трактата, его написание король поручил своему советнику из числа правоведов и юристов-практиков. Эврар де Тремогон был не только профессором канонического права в Парижском университете, но также королевским советником и мэтром прошений Дома короля. Сам трактат, написанный около 1374 г. в латинской версии, а в 1376–1378 гг. появившийся на французском языке, имел огромный успех и сыграл большую роль в общественной полемике о природе и назначении верховной светской власти и обязанностях ее служителей[145]. Еще один важный для исследуемой темы трактат был написан в 1373 г. также по заказу короля — «Трактат о коронации» Жана Голена, в котором была дана трактовка происхождения, функций и символики королевской власти через призму церемоний коронации и помазания[146].

С этого времени тема обязанностей и прерогатив королевской администрации уже не выходит из поля зрения теоретиков монархического государства во Франции. Этапным произведением, созданным в следующий период реформирования административного аппарата, явился трактат Филиппа де Мезьера «Сновидение старого паломника»[147]. Один из теоретиков реформ, проводившихся так называемыми «мармузетами», ближайшими советниками Карла V Мудрого, человек весьма бурной политической карьеры, он был назначен в 1373 г. наставником юного короля Карла VI и написал около 1389 г. трактат в духе зерцала государя, в котором представил широкую картину состояния королевской администрации и путей ее реформирования[148].

Время правления Карла VI характеризовалось глубоким кризисом во всех сферах общественной жизни и стало подлинным испытанием «системы» на прочность. Именно это редкое сочетание всевозможных кризисов явилось той общественной реальностью, которая провоцировала и пробуждала интенсивные размышления о функциях государства, об обязанностях монарха и его служителей. В это время создается множество различных политических произведений, и в полемику активно включались все слои политического общества[149]. Первым среди авторов этого важнейшего в истории Франции периода следует назвать Жана Жерсона, крупнейшего теолога своего времени, одного из инициаторов соборного движения, канцлера Парижского университета[150]. В его обширном наследии существенное место занимали проповеди, трактаты и даже стихи, написанные на французском языке и посвященные наставлению общества[151]. В них центральное место Жерсон отводил королевской власти и ее служителям[152].

В русле размышлений Жерсона о праведной и неправедной власти находился и выдающийся проповедник рубежа XIV–XV вв., монах-августинец Жак Легран. Этому посвящена его речь 1405 г., произнесенная перед королевским двором в присутствии королевы Изабо Баварской с целью вразумить власти предержащие, напомнив об общественной угрозе, идущей от раздоров и отступления от исполнения долга[153].

В известном смысле равнозначной фигурой в стане теоретиков монархического государства этого периода, хотя и не сопоставимой с Жерсоном по политическому весу, являлась Кристина Пизанская, автор многочисленных политических трактатов, написанных ею по заказу короля и принцев крови и имевших огромный успех. Кристина была родом из Венеции, принадлежала к близким к персоне монарха кругам; дочь астролога из Пиццано, приглашенного в 1368 г. Карлом V Мудрым к французскому двору, супруга королевского чиновника (нотариуса и секретаря) Этьена дю Кастеля, она после смерти отца и мужа осталась без средств к существованию и сделалась первым во Франции «профессиональным» писателем (поскольку жила на гонорары от своих трудов), причем первой женщиной-писателем[154]. Из ее огромного наследия мною были выбраны чисто политические трактаты. Прежде всего это «Книга о деяниях и добрых нравах короля Карла V Мудрого», первое ее политическое произведение, написанное около 1404 г. по заказу Филиппа Храброго герцога Бургундского для наставления дофина Людовика об «образцовом правлении»[155]. В этом произведении, основанном и на личных впечатлениях автора, и на семейных легендах, Кристина с наибольшей полнотой раскрывается как политический мыслитель, имеющий свое мнение и умело выдающий его за «мнение власти»[156]. Статус чужеземки придавал свидетельствам Кристины непредвзятый характер, а последовавшие за этим произведением новые заказы подтвердили общественную востребованность нарисованного ею портрета «идеального короля». Созданные вслед за этим еще два политических трактата — «Книга о политическом теле» (1407 г.) и «Книга о мире» (1414 г.)[157] были посвящены королю, наследникам престола и принцам крови и преследовали цель наставить их в «ремесле управлять», но отмечены печатью начавшейся гражданской войны бургиньонов и арманьяков и занятой автором позиции сторонницы сильной королевской власти. Взгляды Кристины близки воззрениям служителей короны Франции, но отражают и мнение более широких политических сил, видящих в сильном государстве выход из общественного кризиса[158].

Этой же теме — обязанностям государя и его окружения — посвящен трактат королевского советника Пьера Сальмона, написанный в 1409 г. в форме ответа на гипотетический запрос короля Карла VI, а на деле являвшийся типичным зерцалом государя[159]. В этом трактате обязанности, доблести и нравы государя трактуются в неразрывной связи с аналогичными атрибутами его служителей[160].

Об этом тревожном периоде свидетельствует и трактат «Описание Парижа» Гилберта из Меца, входившего в немецкую нацию при Парижском университете, а затем в клиентелу Иоанна Бесстрашного, герцога Бургундского. Став профессиональным писателем и вернувшись на родину, он записал по памяти свои впечатления о городе, примерно для периода 1407–1434 гг., в которых есть ценные сведения об облике Дворца в Ситэ, где располагались верховные ведомства, равно как о быте и нравах служителей короны Франции[161].

В условиях начавшейся гражданской войны бургиньонов и арманьяков, а затем английской агрессии тон задавали патриотические трактаты, призывавшие к объединению страны. В них претензии к верховной власти отступили на второй план, но не исчезли совсем. Эта традиционная тема присутствует в нескольких трактатах, прежде всего в «Перебранке четырех» Алена Шартье[162]. Клирик с университетским дипломом Ален остался верен «буржскому королю», начав службу короне еще в должности секретаря дофина Карла. Написанный им в 1422 г. трактат преследовал цель призвать все слои общества к защите интересов Французского королевства и с этой целью был построен в форме обвинения четырех сословий и их оправдания перед ликом «Дамы Франции»[163]. В опубликованных Н. Понс анонимных трактатах патриотической направленности есть и такой (написан около 1418–1419 гг.), где упоминаются служители короны, причем авторство явно принадлежит королевскому должностному лицу, поскольку помимо характерных для этого круга идей и представлений о власти автор апеллирует и к корпоративной исторической памяти чиновников[164].

В это трудное время в другом политическом лагере появился трактат, где функции и обязанности верховного правителя и его окружения занимают центральное место. Речь идет об анонимном трактате, известном как «Совет Изабелле Баварской», хотя на деле он написан для Иоланды Арагонской, супруги Людовика, герцога Анжуйского, и тещи короля Карла VII[165]. Созданный, предположительно, около 1425 г. (издатели ошибочно отнесли его к 1433 г.) в ситуации королевской схизмы он возвращает нас к традиционным темам и оперирует топосами политических представлений с одной целью — реформировать королевскую власть и вернуть ей забытый моральный авторитет.

Все пережитые институтами королевской власти и их служителями трудности в период королевской схизмы и «двойной монархии» в наибольшей мере нашли отражение в обширном публицистическом наследии Жана Жувеналя дез Юрсена, отпрыска династии служителей короны Франции, образованного юриста (доктора обоих прав) и опытного правоведа-практика, сделавшего блестящую карьеру чиновника (мэтр прошений и советник короля, затем королевский адвокат и член Парламента) и ставшего в итоге архиепископом Реймсским и пэром Франции[166]. В его политических трудах (трактатах, письмах и речах) королевская власть и ее служители занимают центральное место. Автор не понаслышке знал обо всех проблемах, подводных камнях и специфике бюрократической структуры во Франции, так что его инвективы, советы королю и должностным лицам по реформированию администрации весьма авторитетны. В то же время, будучи выходцем из чиновной среды, Жувеналь являл собой яркий образец носителя сформировавшейся к этому времени корпоративной этики и исторической памяти, что придает его трудам особую ценность в контексте рассматриваемых в настоящем исследовании проблем[167].

О трудностях выхода из политического кризиса и о выживании административных традиций и идейных основ королевской службы можно судить по нескольким привлекаемым мной произведениям. Прежде всего, следует назвать в этом ряду «Латинскую поэму о Париже», написанную в 1451 г. Антонио Астесано, сыном университетского преподавателя и секретаря в Вилланове. После учебы в Турине и Павии он переехал во Францию и вошел в клиентелу Карла Орлеанского, став его первым секретарем[168]. В его трактате большое внимание было уделено Парламенту как олицетворению и оплоту политической мощи короля Франции. О сохранении идейных традиций во французской администрации и об их интерпретации в чиновной среде свидетельствуют и стихи Марциала Парижского, выходца из Оверни и прокурора Парижского парламента[169]. Из той же среды служителей короны Франции происходит и автор «Прославления Карла VII» Анри Бод[170]. Последовательный сторонник короля, включая и драматичный период Прагерии, он был обласканным монархом финансовым чиновником и служил одно время на должности элю в Лимузене, но оставил службу ради поэзии и перебрался в Париж. «Прославление» является единственным его прозаическим произведением, на рукописи которой присутствует миниатюра, изображающая подношение автором своего произведения Карлу VIII, что явно свидетельствует о пережитом им периоде немилости при Людовике XI и больших ожиданиях от нового короля. Именно в контексте этих ожиданий и был, очевидно, написан не позднее 1484 г. данный трактат, выдающий не только осведомленность автора об административных практиках, но и его представления о «правильном монархе». Наконец, своеобразным завершением корпуса исследуемых в работе политических произведений стал трактат Робера де Бальзака[171]. Написанный между 1483 и 1498 гг. первоначально анонимный трактат (авторство установлено Ф. Контамином) принадлежит перу королевского чиновника — сенешаля Ажене, дворянина из Оверни, сделавшего успешную военную карьеру на службе короне Франции. Его сочинение в значительной части повторяет и суммирует те идеи и представления о власти и ее служителях, которые являлись общим местом всей политической мысли во Франции позднего Средневековья.

Как уже отмечалось, для понимания контекста политических представлений, в котором возникают, артикулируются и развиваются ученые идеи, необходимым элементом является общественное мнение, получавшее легальное право голоса на собраниях Штатов. В работе привлекаются материалы трех ключевых собраний депутатов сословий, которые оказали существенное влияние на становление и развитие королевской администрации. Это протокол заседания Штатов в октябре 1356 г.[172], ознаменованного мощным движением за реформы в управлении, речь депутата от Парижского университета Жана Куртекюисса и ремонстрация королю депутатов от Парижа на Штатах 1413 г.[173] периода восстания кабошьенов, наконец протокол заседаний Генеральных Штатов в Туре в 1484 г.[174]

Если протокол Штатов октября 1356 г. остался для нас анонимным, то аналогичный протокол собрания 1484 г. вполне индивидуален и при авторской интенции к точности записей отражает воззрения «протоколиста» Жана Масслена. В еще большей степени это характерно для речи Жана Куртекюисса, который был не только активным участником восстания и выработки программы реформ (кабошьенского ордонанса), но и не чужд сферам власти, поскольку сменил Жерсона на должности канцлера Парижского университета и был королевским раздатчиком милостыни, членом Большого королевского совета и последовательным сторонником профранцузской партии, покинувшим Париж в 1422 г.

Массовые политические представления и мифы нашли место в сборнике французских «исторических песен и поэм»[175], отражавших расхожие мнения о власти, ее служителях, их обязанностях и превратностях службы.

При всей неполноте этих свидетельств мы можем сопоставить тематику и тональность общественной критики с мнением противоположной стороны. Это помогает выявить как особую позицию общества в отношении формирующегося государственного аппарата, так и топосы политических представлений эпохи, составляющие общую ткань политической культуры исследуемой эпохи с ее высокими идеями и массовыми представлениями, топосами и культурными кодами.

Частноправовые документы: завещания и эпитафии

В группу частноправовых документов входят два разных по характеру типа источников — завещания чиновников и их эпитафии. Следует отметить, что они впервые исследуются в подобном ракурсе и в едином контексте, хотя сами по себе были известны давно. Обращение к ним стимулируется методиками «новой социальной истории», которая раскрывает широкий эвристический потенциал в уже ставших традиционными типах источников[176]. При ограниченности сведений, исходящих непосредственно из чиновной среды, данные источники позволяют проследить стратегии социальной идентификации формирующегося слоя профессиональных служителей власти.

В нашем распоряжении имеются завещания чиновников конца XIV — начала XV в. из архива Парламента. Вначале следует сказать, что сама практика передачи завещаний под контроль королевской власти произошла в поворотное правление Карла V Мудрого, а возникающие сложности при исполнении последней воли завещателя и опытность королевских юристов-практиков стимулировали обращения к содействию королевских чиновников[177]. Со временем гранды и нотабли, а также сами королевские чиновники предпочитали передавать свои завещания под контроль Парламента. Однако завещания фиксировались в общем потоке регистров верховного суда.

Лишь с приходом на должность гражданского секретаря в 1400 г. Никола де Бая происходит бюрократическое усовершенствование: он решил переписать в отдельный регистр все завещания, исполнение которых находилось на тот момент в ведении Парламента[178]. Так появился на сегодняшний день уникальный регистр из 236 завещаний чиновников, иерархов церкви, городских нотаблей и иных высокопоставленных лиц[179]. Этот ценнейший регистр, к сожалению, сохранился не целиком: отсутствуют листы 265–509 (всего в регистре 521 лист in-folio).

По счастью, с этого регистра была сделана в XVIII в. копия: инициатива принадлежит историку Жакобу-Никола Моро, который при содействии эрудитов из Конгрегации св. Мавра осуществил гигантскую работу по составлению копий ценных, на их взгляд, источников для Кабинета хартий Королевской библиотеки[180]. В результате в Отделе рукописей Национальной библиотеки хранится копия этого регистра Парламента[181]. Но, увы, и она сохранилась не целиком: из трех изначально составлявших ее томов в настоящее время имеется только два; 1-й том пропал, а 2-й том начинается с середины фразы (переплет был сделан позднее). Несколько наиболее интересных с точки зрения издателя завещаний из этого собрания были опубликован А. Тюетеем[182].

Из сохранившегося свода оригиналов и копий завещаний мною были выделены те, которые составлены королевскими должностными лицами, находившимися в момент составления завещания или в течение жизни на королевской службе, а также их женами или родственниками — всего 121 завещание (51% от общего состава). Хотя полученный в результате массив сведений «просился» в статистическую обработку, мною было принято решение подавить в себе этот «основной инстинкт современного историка» по двум причинам. Прежде всего, содержащиеся в завещаниях сведения являются отрывочными, как в силу сохранности, так и по своей изначальной природе. К тому же, для корректных выводов необходимо сравнить данные о группе чиновников с аналогичными данными по всем другим социальным группам (знати, иерархам церкви, университетским деятелям и городским нотаблям), а это, очевидно, требует самостоятельного исследования[183].

Отказавшись от строгой статистики, при анализе текстов завещаний я обращала внимание на следующие сведения: различные формы корпоративной солидарности (дарения коллегам и корпорациям, состав душеприказчиков), особенности чиновной культуры (наличие книг и характер их распределения, дарения университетам и студентам), упоминания об институтах власти и о персоне монарха.

Оформлением отдельной социальной группы чиновников продиктован был и интерес к такому специфическому источнику, как надгробия и эпитафии. Собрание надгробий и эпитафий представляет собой во многих отношениях выдающийся источник по различным аспектам общественной жизни Франции Средневековья и Нового времени, не привлекавший до сих пор внимания исследователей. Создателем коллекции является Роже де Гэньер, еще один эрудит рубежа XVII–XVIII вв.[184]

Роже де Гэньер был ученым медиевистом, страстно увлеченным собиранием различных свидетельств старины. Одной из жемчужин его коллекции является собрание копий всех сохранившихся к тому времени надгробий и могильных плит в церквах Парижа. Цель Гэньера была достаточно скромна по сравнению с итогом его трудов: он решил запечатлеть надгробия и могильные плиты в качестве ценного источника по истории костюма. По его поручению и за его счет работала в 1670–1715 гг. целая бригада художников-копиистов, сделавших рисунки с невероятной точностью. Всего ими было создано 3500 рисунков. Это собрание зарисовок надгробий и изображений на могильных плитах в настоящее время издано целиком и представляет собой ценный источник не только по истории костюма, но и по формам репрезентации изображенных на них персон[185].

Однако и этим ценнейшим материалом не исчерпывается состав сделанных Гэньером копий: по его просьбе были скопированы и все эпитафии, вне зависимости от того, сопровождали они какое-то изображение или нет. Так благодаря побочной заботе эрудита о точности в распоряжении историков оказалось гигантское собрание всех эпитафий в парижских церквах, начиная с XII в. и вплоть до XVIII в. Это собрание представляет собой уникальный источник сведений для историков, в особенности специалистов по социальной истории, в том числе и по «социальному воображаемому», поскольку показывает становление почетной титулатуры и репрезентацию различных социальных групп в эпоху Средневековья[186].

Это гигантское собрание эпитафий также в настоящее время опубликовано целиком[187]. Издание построено в алфавите наименований храмов; для удобства пользования были пронумеровали все эпитафии, так что в каждом томе воспроизведены надгробия конкретных храмов с указанием порядкового номера эпитафии. Из этого собрания мною были выявлены все эпитафии людей за исследуемый период (предельной датировкой был избран 1500 г.), в титулатуре которых упоминается хотя бы одна служба короне Франции. Не менее ценна и используемая издателями «игра со шрифтами»: эпитафии воспроизведены наиболее адекватным оригиналу шрифтом, менявшимся со временем, так что можно наглядно убедиться в поступательном увеличении количества эпитафий чиновников.

4. Методические подходы, хронологические рамки и событийный контекст исследования