– Действительно… зачем… – заторможенно повторил Вадька, вваливаясь в свою комнату. И чего мама теперь от него хочет? Чтобы он сказал Катьке, что… ее обожаемый гусь… пропал?
В дверь снова постучали. Вадька совершенно по-детски зажмурился… и накрыл голову подушкой, чтобы не видеть и не слышать, какие еще беды приперлись по его душу.
Глава 13Таки погром
Бух-бух-бух! – дверь грохотала. Теперь в нее колотили попеременно то сапогами, то прикладами.
– Не открывайте!
– Не откроешь им, иродам, как же! – заставляя Джереми лечь обратно на подушки, пробурчала старушка в таком же простом и солидном платье коричневой шерсти, какой носила экономка в дедовом доме. Она наскоро перекрестилась на пустой угол комнаты. – Господи-Иисусе-Христе, Богородица-Заступница, вы там скажите ихнему еврейскому богу, чтоб хоть сколечко помог, а то шо ж он как не родной! – И, подобрав платье, заспешила прочь. Под ее ногами испуганно и зло запели ступеньки.
Внизу брякнул засов и протяжно скрипнули петли. Что-то грохнуло, будто колотивший в дверь ввалился внутрь, неожиданно не встретив сопротивления.
– Чем могу, молодые люди… и юные барышни?
Джереми отчетливо представил, как, поправляя пенсне на мясистом носу, Соломон Моисеевич разглядывает пришельцев. А из-за спины хозяина дома, будто белки из-за ствола могучего дерева, выглядывают перепуганные домочадцы. Карандаш, скользивший по строкам растрепанного томика «Войны и мира», выпал у Джереми из пальцев, и он рывком заставил себя сесть. Боль прокатилась от плеча, стукнулась в пятки, оттолкнулась и ввинтилась в мозг. С трудом, словно на каждое веко по гире привесили, Джереми разлепил ресницы и принялся оглядываться в поисках штанов.
– Комиссия одесского Ревкома по изъятию излишков! Сегодня объявлен день мирного восстания[57]…
– Простите невежественного старого еврея, господа… – перебил Соломон Моисеевич, – то есть панове… или как там – товарищи… Вы сказали… Ревком? Разве не вы нынче власть? Так против кого вы тогда восстаете?
– Против таких, как ты, папаша, мироедов! – вмешался смутно знакомый Джереми голос – судя по злому кряхтению, именно его обладатель влетел в распахнувшуюся дверь и сейчас поднимался с пола.
– Замолчите, Сеня! – гневно вмешались два девичьих – и тоже знакомых – голоса. – Врага можно даже расстрелять, если он приносит вред, но оскорблять не имеете права!
– Помилуйте, барышни, если выбор таков, пускай лучше оскорбляет, брань старый Соломон как-нибудь переживет! – с печалью древнего пророка вздохнул Соломон Моисеевич. – Я так понимаю, раз у вас тут восстание новой власти против старого населения, звать полицию бессмысленно?
– Кончилась ваша продажная царская полиция! Мы теперь за нее, сами себе полиция! Потому что революционеры, ясно? – снова влез Сеня.
– Вот этого я и боюсь, – пробормотал хозяин дома. Дверь хлопнула, снизу раздалось множество шагов.
Джереми с трудом надел брюки, схватил брошенный на столике среди лекарств золотой слиток и вместе с книжкой сунул под рубаху. Шаги уже топотали по лестницам, снова начали хлопать двери, на сей раз комнат и шкафов.
– Излишки продовольствия, а также мануфактуры передаются в ведение исполнительного комитета для раздачи пострадавшим от многолетней капиталистической эксплуатации, – продолжал первый, решительно-начальственный голос.
– Соломон Моисеевич, что ж такое творится – они простыни выгребают! А ну отдай, ирод! – этажом ниже заверещала экономка.
– Сделай что-нибудь, Соломон! – почтенная хозяйка дома гудела как иерихонская труба.
– Ида Марковна, дорогая, успокойтесь! Фекла Ивановна, ради вашего Христа, и вы тоже!
– Вот именно, гражданочка! Вам же сказано – по две простыни на каждого члена семьи можете себе оставить…
– Здесь белье, которое я готовила Ривочке на свадьбу! Моя дочь и ее жених должны валяться на голом матрасе?!
– Я всю жизнь спал без простыней, – перебил Сеня, – и ничего, как видите!
– Вы таки правы, молодой человек, это действительно видно, – грустно согласился хозяин дома.
Протестующе дребезжала посуда, вскрикивала звоном разбитых рюмок.
– Ой, какие платья! – За стеной, в спальне хозяйской дочери Риввы, восторженно заверещал девичий голосок – на сей раз совершенно незнакомый. – Можно… я вот это возьму? Мне же положено как члену исполкома?
– Но… Мама! Папа! Это же на помолвку сшили! – В голосе Риввы звенели слезы.
– Наденька… А давайте вы выберете другое платье? – В комнате Риввы неуверенно откликнулся опять хорошо знакомый девичий голос. – Вы же понимаете… помолвка… для каждой девушки это…
– Не понимаю! – В голосе неизвестной Наденьки тоже звучали слезы. – У нее всю жизнь были красивые платья, а у меня никогда! Ни одного!
– Простите… Это мне изменила пролетарская сознательность. Товарищ Надя совершенно права! – Теперь знакомый девчоночий голос звучал твердо. – Отдайте платье… ну пожалуйста… у вас ведь и правда было, а у товарища Нади…
– Товарищам платья не нужны! А я девушка! У меня помолвка! – закричала Ривва, и по коридору быстро затопотали шаги.
– А ну стой! Отдай платье, гражданочка!
Дверь в комнату Джереми с грохотом распахнулась, и ворвалась Ривва, прижимая к себе похожее на кремовое пирожное пышное платье. Следом с топотом и матом вломился белобрысый курносый Сенька, тот самый, что едва не расстрелял Джереми у банка.
– Отдай, стерва буржуйская! – И вцепился в кружевной подол.
– Сенька, ты его порвешь! – Влетевшая следом Наденька оказалась такой же чернокосой, как и Ривва, только очень худенькой девушкой в латаной юбке и кофточке. Ривва дернула платье на себя… и отлетела на кровать Джереми, прижимая к себе отодранный лиф.
– Держи, Надюха! – Сенька, ухмыляясь, протянул девушке висящий лохмотьями шелково-кружевной ворох. Наденька молча размахнулась… и хлестнула Сеньку кружевом. И кинулась прочь, проскочив между застывшими по обе стороны двери рыжими девушками, похожими настолько, словно одна была настоящей, а вторая – ее отражением в зеркале.
– Товарищ Сеня, вы… вредитель! – с возмущением выпалила одна рыжая.
– But nothing to argue[58], – пробормотал Джереми, разгибаясь после очередного приступа боли и невольно отодвигаясь подальше от рыдающей в оторванный лиф Риввы.
– Англичанин? Интервент? – отрывисто бросил начальственно-решительный голос, и в дверях объявился молодой человек в фуражке и рабочей косоворотке. Явно подражая то ли Троцкому, то ли Антонову-Овсеенко[59], он нацепил на нос пенсне… и уставился на Джереми поверх стекол. – Шпион Сиднея Рейли? Вы арестованы!
– Но он же ранен! – немедленно переставая рыдать, выкрикнула Ривка. – Ему покой нужен!
Застывшая в дверях Ида Марковна закатила глаза и взялась широкой ладонью за пышный бюст. Экономка Фекла Ивановна широко перекрестилась, глядя на Джереми полными ужаса глазами, как на живого покойника.
– Тем более! Знаем мы, где представитель Антанты мог получить ранение – в боях за город! – Молодой человек шагнул в комнату.
– В ЧК его упокоят! – Сенька загоготал.
– Вам уже говорили, что вы вредитель, товарищ Сеня? – бросила вторая рыжая. – Товарищ Алеша[60], он не интервент и не шпион! Ранили его в боях за город, но на нашей стороне!
– Тю, ты глянь! – Сенька разглядывал Джереми будто лежалый окорок в витрине бакалеи. – Правду товарищи-барышни говорят – то ж англичанский медвежатник, который дверку подломил, когда мы с товарищем Япончиком банк для трудового народа брали!
– Вот и мне дюже интересно, кто тут чего с моих буржуев без меня брал? – в перекличку голосов добавился еще один голос – и, бесцеремонно раздвинув плечом хозяев дома, в комнату ввалился человек. Низкорослая приземистая фигура его была облачена в английский военный мундир поверх казачьих шаровар с лампасами. На поясе болталась изукрашенная золотом сабля, не иначе как старинная, именная и наградная, сорванная со стены в одном из старых офицерских домов. Из-под надвинутой на низкий лоб смушковой шапки постреливали глубоко утопленные в глазницах острые, «себе на уме» глазки. Джереми попытался поймать его взгляд, но тот немедленно метнулся в сторону, как у проворовавшегося приказчика.
– Ты хто такой, а? – Безошибочно определив начальника в товарище Алеше, приземистый шагнул к нему.
Товарищ Алеша покосился на лестницу, заполнявшуюся разномастно одетыми мужиками, сплошь увешанными оружием.
– Улановский, представитель Ревкома, – наконец неохотно процедил он.
– Гля, хлопцы! – Приземистый махнул рукой, явно призывая мрачных «хлопцев» присоединиться к своему возмущению. – Я как занял Одессу, так и Ревком жидовский появился!
– То ж… сам товарищ Григорьев! – роняя пучок рваных шелков на пол, завопил Сенька. – Атаман всей Херсонщины, Запорожья и Таврии!
– Шо, узнал меня, хлопче? – Григорьев бросил на Сеньку благосклонный взгляд.
– Та как вас не узнать, пане атамане! Вы ж такой великий герой! Вы ж немцев и большевиков разом с Петлюрой били… и Петлюру разом с большевиками… – Сенька сбился, видно поняв, что похвала становится сомнительной.
Но Григорьев только ухмыльнулся:
– А то! Французов тоже я победил: они – немцев, а я – их! Одним снарядом председательское кресло из-под ихнего Клемансо[61] выбил! На, целуй! – Григорьев сунул Сеньке короткопалую лапищу. – Будешь внукам рассказывать, шо сам атаман Григорьев тебе руку пожаловал!
С полным сознанием оказанной чести Сенька ухватил лапищу Григорьева обеими руками и звучно запечатлел на ней прочувственный поцелуй. Джереми брезгливо скривился… и увидел отражение своей гримасы на всех лицах: Соломона Моисеевича с супругой и дочкой, товарища Алеши и… Рыжих не было. Только что стояли по обе стороны двери – и ни одной, ни второй.