А между тем зонд уже спустился над самой тучей, еще более разбухшей от мгновенно сконцентрировавшейся над плоскогорьем влаги. Вот ее плотную массу пронизали первые ослепительные разряды… Потоп начался!
– Трансляцию! – кричал Тарумов. – Давид, дайте тысячекратное усиление шума! Воббегонг, где вездеходы? Есть? На тридцать секунд снимите защиту, чтобы они прошли… Хорошо, восстанавливайте защиту! Никому не прерывать гипнотрансляции! Вода! Кругом вода! Ничего, кроме воды!
…Вода стремительно подымалась, затопляя все кругом, она была уже выше колен, подбиралась к поясу… Мутная, ревущая, обрушивающаяся сверху и бьющая фонтаном снизу – вода…
Тарумов очнулся. Если и остальным это удалось с такой же силой – это здорово. Он огляделся. На лицах с полуприкрытыми глазами читался и ужас, и напряжение, и готовность сорваться с места и панически бежать… Впрочем, нет, одни глаза не были закрыты. Бессильно прищуренные, слезящиеся, старческие.
– Очень плохо? – одними губами спросил Тарумов. – Сейчас мы сядем. Они же бегут. Дан! Они бегут…
Зонд бесстрашно влез в самую тучу, и на его инфраэкране мелькали последние призрачные контуры, напоминающие непомерно разжиревших крыс. Затем мелькание прекратилось.
Командир выждал еще несколько минут. Удирали они на пяти g, но лучше подстраховаться… А вот теперь пора.
– Отбой по всему кораблю! – Он обернулся к Феврие. – Садимся по пеленгу, пока они не опомнились. Садимся, Дан! Мы садимся.
«Мы, – подумал Феврие. – Мы. А если сказать ему правду? Сказать, что все это время он действовал сам, и действовал по большому счету как настоящий командир? Сказать, что я сломался в самом начале, после первого толчка, что со мной произошло то, во что я просто не верил, хотя мне про это и рассказывали старики, – что ко мне не постепенно, как это бывает на Земле, а разом, в единый миг, пришла глубокая старость, когда не можешь ничего: ни духом, ни телом… Надо бы это ему сказать – заслужил. Собственно, спас всех, не одну только Лору. Но если сказать это ему – он останется командиром. Он ринется во второй рейс, и все будет благополучно. И в третьем ему все сойдет. И в десятом. Такие фантасмагории, как эта, бывают чрезвычайно редко. Но где-то в самом безопасном, неприметном рейсе все повторится, а рядом может не оказаться старого космолетчика, который поймет, что перед ним дублер, второй номер, который скажет: „Считай командиром меня. Действуй так, словно ты находишься за моей спиной. Будь спокоен, первый здесь и до посадки – я, а ты – только второй…“ Нет. Ничего я ему сейчас не скажу. Мы посадим корабль, твердо зная, что делаем это в последний раз. И, вернувшись на базу, мы уйдем вместе: я – потому что я кончился как звездолетчик, а он… он больше не сможет командовать кораблями, ни на минуту не забывая, как он сажал „Щелкунчика“ на Чомпоте, спрятавшись за мою спину…»
На поверхности плато гигантскими оспинами виднелись воронки. И только за чертой силовой защиты начиналась гладкая поверхность. В иллюминатор влезли оплавленные дюзы «Аларма».
– Отключить защиту! – скомандовал Тарумов.
«Щелкунчик» сел так мягко, что никто этого не заметил.
– Защиту восстановить, наладить связь с базой… Госпитальный отсек, как там Лора?
– Лора держится, – ответили ему из госпитального.
Картель
Все это произошло у меня на глазах, и я никого не буду оправдывать, хотя виной всему была истинная любовь, беззаветная и бескорыстная, такая, какая и толкает обычно человека на подвиги и преступления – в степени, к счастью для человечества, неравной. И провалиться мне в наши десятиэтажные подвалы, если я знаю, почему девятерых такая любовь награждает ясновидением тибетского ламы, а десятого – тупоумием закоренелого кретина.
Кстати, о наших подвалах. Дело в том, что именно там находилось одно из трех главных действующих лиц этой истории. Точнее говоря – героиня, и звали ее Рыжая БЭСС. Это – всего-навсего безэлектронная самообучающаяся система, каких по всему миру, наверное, уже тысячи, если не десятки тысяч, а «рыжая» – эпитет, как я полагаю, столь же постоянный для этой системы, как «добрый» для молодца и «дурачок» для Иванушки, и у программистов Канберры и Орлеана, Канзас-Сити и Вышнего Волочка вряд ли хватает фантазии на ассоциации менее избитые, чем прозвище малосимпатичной дочери Генриха Восьмого.
Кроме прочих своих достоинств, БЭСС – аналоговая машина, но это совсем не то, что подразумевалось под этим термином лет так сто, сто пятьдесят тому назад, когда в моду только входили электронные машины, а безэлектронных не существовало даже в проекте. Но об этом чуть позже, потому что надо поскорее назвать второго героя, а этим вторым был мой университетский однокурсник Илья Басманов – в студенческую бытность вундеркинд и разгильдяй, умудрявшийся интересоваться всем, кроме своей непосредственной специальности, и тем не менее иметь по ней незыблемую пятерку.
Ясность с самого начала – залог краткости, и, чтобы позже не возвращаться к проблеме взаимоотношений между Рыжей БЭСС и Ильей Басмановым, я должен сразу оговориться, что отнюдь не она была предметом его неистовой любви. Хотя предположить такое было нетрудно уже по тому, что еще на первом курсе я заметил, что Илья – прирожденный экспериментатор, готовый променять лучшую из девушек на допотопный компьютер. И курсовые свои он делал «методом тыка». Метод этот известен не одну сотню лет и заключается в том, что экспериментатору приходит в голову какая-нибудь бредовая идея, он на скорую руку собирает биоэлектронную схемку, подает на нее напряжение и смотрит, что из этого выйдет. Примерно то же, что гадать с закрытыми глазами, тыкая пальцем в книгу, – с точки зрения солидных теоретиков. Но что поделаешь, ведь именно так, с позиций «а что, если взять и посмотреть», и были сделаны многие из величайших открытий прошлых веков. К солидным теоретикам я себя пока причислить не могу, но методы Басманова мне всегда были чужды, и, может быть, именно поэтому мы с ним никогда не были друзьями. Я даже не знал толком, куда он получил назначение, – кажется, на Рисер-Ларсен, что на самом севере Земли Королевы Мод. Это, во всяком случае, было в его стиле. Но через два с половиной года он уже снова объявился на Большой земле, порхал из одного вычислительного центра в другой, хватался за всевозможные неразрешимые проблемы, разрешал их, о нем говорили уже на всех симпозиумах (на которых он сам, кстати, появляться не любил), и все не мог осесть на одном месте, которое пришлось бы ему по душе.
Я мирно трудился у себя в Гатчине, как вдруг однажды его смятенный лик, похожий одновременно на лорда Байрона и на Буратино, возник на экране моего междугородного фона.
– Послушай-ка, старина, – заговорил он так, словно мы только вчера расстались с ним в коридоре университета. – Я прослышал, что тебя удостоили новым назначением.
Я удивился. Гатчина меня вполне устраивала, и ни о каком новом назначении и речи быть не могло. В худшем случае мне могли сделать предложение, но пока такового я не слышал.
Я сказал об этом Басманову.
– Ты не ершись, старина. Предложение тебе будет. По всей форме. Со сватами и вышитым полотенцем. Но можешь рассматривать его как назначение, потому что у тебя не возникнет даже легкого желания отказаться.
Я пожал плечами и, естественно, поинтересовался, в каком объеме он осведомлен о моей дальнейшей судьбе.
– Будешь заведовать сектором программирования в новом информатории, – предсказал он безапелляционным тоном.
– Много их – новых-то. Говори конкретнее.
– Конкретнее некуда. В наступающем году запланирован только один новый информаторий. – Он сделал паузу. – В Пушкинских Горах.
– Ну так что же? В Горах так в Горах. При чем здесь я? И что конкретно хочешь ты – ты, Басманов, – от меня?
– Возьми меня к себе в сектор. Младшим научным.
– Постой-постой. Почему младшим? Кончили мы с тобой вместе…
– А потом ты сидел, как кулик, в своем гатчинском болоте, из-под тебя целыми выводками выпархивали статьи и труды, а сверху, с сияющих вершин науки, на тебя нисходила академическая благодать ученых степеней. Другое дело – я. Вольный программист. Младший научный сотрудник – предел моего честолюбия. Так берешь?
– А надолго?
– Ты это брось, старина, брось. Я серьезно говорю. Не возьмешь мэнээсом – пойду механиком ассенизационных роботов. Ну, берешь?
– Да отвяжись ты от меня, я и думать не думаю прощаться со своим тепленьким гатчинским болотом.
– Я тебя в последний раз спрашиваю: ты берешь меня к себе в Пушкинский информаторий?
Я посмотрел на него и понял, что он это совершенно серьезно.
– Да, – сказал я. – Там ставят БЭСС?
– А что же еще? Последней серии, УП/с. Не «Волоколамск» же, в самом деле. Ей придется мыслить, а не вычислять.
Он даже не кивнул и выключил экран фона.
Я встал и подошел к окну. А ведь я, выходит, уже согласился… Не похоже это на меня. До сих пор я считал себя человеком в высшей степени солидным и даже не сомневался в том, что гатчинского вычислительного центра с тремя его могучими машинами мне хватит на всю жизнь. А вот теперь за пять минут какого-то несерьезного и чересчур эмоционального разговора я уже решился бросить насиженное гнездо, сотрудников, дом – и ради чего? Правда, сразу же после университета я здорово расстроился, когда попал по распределению в только что открывшийся тогда Скифский информаторий. И может быть, через год я точно так же платонически вздыхал по информаторию Пушкиногорскому, – но, разумеется, самому мне не пришло бы в голову хотя бы палец о палец ударить для того, чтобы меня туда перевели.
А, кстати, с чего это меня туда переводят? Не иначе как этот сумасброд руку приложил: у таких, как Басманов, друзей – легион, и не без того, чтобы кто-то был из высших сфер. Иначе откуда бы ему слышать про все эти проекты? А сам согласился на младшего научного… Что ж, это он проповедовал еще в университете: что надо занимать такую должность, чтобы ты мог делать в три раза больше, чем тебе положено по штатному расписанию.