Сейчас, глядя на мрачного Полубояринова, Рычин сознавал, что и Стефка не поможет. Полубояринов прочитал его мысли:
– Я сказал: если у тебя все, ступай пиши отчет… Наф-Наф.
Рычин пулей вылетел за дверь. Хоть бы Стефан его не видел…
Стефан не видел – он спал. Спал сидя, опершись на руку квадратным подбородком. Согнутая спина его была напряжена, словно на него свалилось непосильное бремя. Поза спящего показалась командиру до чертиков знакомой…
Сзади скрипнула дверь, Полубояринов охнул и замер на пороге.
Потому что Стефан не просто спал.
Он даже не храпел, как всегда.
И вообще, он не дышал.
Охваченный мгновенным ужасом, Рычин вскинул руку и толкнул Стефана в плечо. Тот покачнулся и, не меняя позы, обрушился на пол. Раздался грохот, словно рухнула каменная глыба. Наверное, именно этот грохот и разбудил Левандовского – он открыл глаза, попытался разогнуться, преодолевая оцепенение, и, лишь увидев Полубояринова, мгновенно обрел прежнюю форму и гибким движением поднялся с пола.
– Простите, Григорий Матвеич, – проговорил он глухим, словно из каменного колодца, голосом, – я все думал, думал… Сам не заметил, как заснул. И во сне еще думал…
И только тогда Рычин понял, почему поза Левандовского показалась ему знакомой. Бедный Стефка! Он думал так мучительно и напряженно, что приснился сам себе великим мыслителем, изваянным Роденом. А дальше включился уже известный механизм.
Полубояринов мгновенно оценил обстановку и тяжко вздохнул:
– Молодые люди, – проговорил он обреченно, делая шаг назад и тем самым приглашая их к себе в кабинет. – Продолжим наш разговор…
Ломаный грош
Бояты были просто чудным народом.
Главное – они решительно все понимали. Нет, не в том смысле, что они быстро усвоили наш язык. И до них встречали мы в пространстве таких, что послушают наши разговоры день-другой, а на третий, глядь, уже и сами по-нашему изъясняются с большой непринужденностью.
Но бояты не только слушали – они улавливали самую суть. Правда, поняли мы это не сразу. Бывало, говоришь им, говоришь, а они все кивают и поддакивают с видом полного непонимания, да еще и – бац! – вопросик, чтоб более некстати, так даже и некуда. Даже обидно, что, выходит, они только из вежливости создали атмосферу полного взаимопонимания.
А потом припомнишь, за ухом почешешь – не-ет, не такие уж они простачки. И вопросик этот не от простоты душевной, а от такого проникновения в самый корень, что так и тянет им всю душу выложить…
Поплакаться, одним словом. И вот от этой самой их мудрости да участливости принялся я одному престарелому бояту все свои горести перечислять. А откуда у нашего брата горести? Из последнего рейса, вестимо. В последнем же рейсе на Камарге – то бишь на Земле Ли Камарго – дернула меня нелегкая произвести первый в истории человечества естественный левитационный полет. Но вместо выступлений по метагалактивидению и всяких там девчонок с автографами велел мне наш командир молчать в тряпочку, потому как по моей милости имели мы с Камаргой тысячу неприятностей, и первым номером – рыжую биологиню без побочных профессий, сущую обузу для нашего разведывательного, целиком мужского экипажа.
Вот и теперь я умирал от скуки в тени собственного корабля, хотя вовсе не моя очередь была оставаться дежурным, а тем временем Рычин, Кузюмов и наше новое приобретение, биологиня, осматривали достопримечательности Земли Полубояринова, или попросту Боярыни.
– Нет, бросаю глубокую разведку и подаюсь в освоенцы, – говорил я, наблюдая за седым, как древний аксакал, боятом, который варил мне зеленый чай на шаровой молнии. – Когда Космический Совет решает заселять или хотя бы разрабатывать какую-нибудь планету, то под это дело освоенцы получают решительно все. Корабли – во! Левиафаны! А что имеют разведчики? Разведчики побираются на космодромных складах. Где – канистру мезотоплива, где – коробку передач на гипердвигатель…
– Ай-яй-яй, – сокрушенно отозвался аксакал.
– Ну а как быть, если мы на свою голову наоткрывали планет примерно раз в пятьсот больше, чем в состоянии освоить? Подрубили под собой сук. Данные разведки теперь сваливаются Полубояринову просто под стол, в корзину. Думаете, почему мы вашу планету назвали Землей Григория Полубояринова? Из грубой лести. И думаете, поможет? Черта с два. Григорий – человек железный. А наш «Молинель» – одной радости, что в четыре ваших сосны. А поглядеть на него в общем ряду современного космопарка – гроша ломаного он не стоит.
– Послушайте, Стефиафан, – задумчиво проговорил боят, выдергивая травинку из своей плетеной юбочки и принимаясь ковырять ею в зубах. – Хотите, я вам выращу дерево вдвое выше вашего «Молинеля»? И на нем можно будет летать. Хоть к звездам.
– Нет, – сказал я, – премного благодарен, но не стоит. Летать в деревянных лодках – об этом я в детстве что-то читал. Это неуютно и, главное, несовременно. Корабль должен быть из приличного звездного сплава. Но вот с металлами у нас зарез.
– Правда? Но ведь на вашей планете должно было скопиться громадное количество металлических денег. Теперь они не нужны, так почему бы не переплавить их на космолеты?
Я только тут сообразил, что меня никогда не интересовала судьба столь бездарно потраченного человечеством металла. Куда же подевались монеты? Ведь даже в музеях лежали только их голографические копии.
– Уже куда-то потратили, – горестно вздохнул я. – Ну а если бы и нет, то все равно на наш разведсектор полушки медной не выделил бы. Скупердяи.
– Дети, дети… – пробормотал старец. – Твой непотребный напиток готов, дитя Земли.
– Почему – непотребный? – обиделся я не за себя, а за сказочный зеленый чай, который ввел у нас в моду наш штурман Темир Кузюмов.
– Непотребный, потому что потреблять его при температуре кипения ты не можешь. А пока он постепенно становится потребным, остывает, высунь язык, и я пролью на него истинное блаженство.
Кажется, он действительно считал меня сущим ребенком, и я ничего не имел против – пока наших не было. Я доверчиво высунул язык, боят произвел какой-то зудящий звук, и тотчас же мне на нос спикировала пчела величиной с бройлерного цыпленка. На язык, как и было обещано, закапал благоуханный нектар, но я в ужасе закатил глаза, не в силах совладать с инстинктом самосохранения. Оставалось только ждать, что будет дальше.
А дальше было форменное столпотворение. Причем никак не связанное с пчелой.
Сначала шагах в двадцати от меня в землю саданул метеорит среднего калибра. Я открыл глаза – пчелы не было, мед тек по усам, как ему и положено, а неподалеку дымилась яма.
Потом появились рогатые бобры. Это я говорю – бобры, просто ничего другое мне не пришло в голову, когда они впились зубами в стволы здоровенных корабельных сосен. Сосны дружно повалились, да так хитро, что вершинами угодили прямо в яму. Я тем временем подумывал, а не удрать ли мне на корабль – все-таки каждый бобер был величиной с буйвола. Не приведи господь, окажутся всеядными… Но любопытство пересилило. Я остался.
Им на смену явился жираф-водомерка, у которого восемь коленок торчало выше головы. Он навис над ямой и с молниеносной быстротой объел все верхушки, так что теперь из ямы торчали только пустотелые, как тростник, стволы.
А потом вокруг затряслась земля. Что творилось – ни в каком вахтенном журнале не опишешь. Но что самое удивительное – под «Молинелем» было тихо. Кругом земля раскалывается, пропасти бездонные разверзаются, а я сижу себе, привалившись к стабилизатору, и даже таким чувствительнейшим прибором, как собственное тело, ни одного балла по шкале Рихтера не воспринимаю.
Да к тому же еще и обнаружилось, что кругом – несметные толпы боятов. Когда они появились, откуда – не заметил. Похоже, мой аксакал созвал. Нам-то они поначалу показались не в меру застенчивыми, даже трусоватыми, потому мы их и начали между собой именовать «боятами». Вообще-то, их планету сразу же стали называть Боярыней, но аборигенам настолько не присущи были ни чванство, ни степенность, ни обжорство, что вроде бы полагающееся им именование «бояре» было сразу же забраковано, прижилось – «бояты».
Так вот, оказалось вдруг, что бояты ничегошеньки не боялись. Еще земля не перестала трястись, а они уже попрыгали в дымящиеся пропасти, карабкаются по отвесным стенкам, выцарапывают что-то голыми руками, а потом все в яму сносят. Прилично натаскали, на глаз – кубометров десять грунта. Потом сели в кружок, мелодично так засвистели. На свист явились муравьи, тоже, скажу вам, не на сон грядущий вспоминать – с хорошую собаку животные. И каждый перед собой колобок какой-то катит.
И еще бабочки-траурницы не менее чем с журавля. Крылья трепетные, бархатистые, с них иссиня-черная пыль так и сыплется.
С колобками да с пылью куча выросла до размеров среднего террикона. Что же, думаю, дальше? А дальше опять настал черед муравьев, принялись они эту кучу глиной замазывать; если бы из нее в разные стороны деревянные трубы не торчали – термитник, да и только.
Любопытно это все до крайности, одна беда – слишком близко от корабля. Инструкция такого не допускает. Так что вернись сейчас Рычин – и опять мне выволочка. А с другой стороны – возразить боятам я ничего не могу, потому что чувствую: от чистого сердца стараются, да еще и с превеликим удовольствием. Так что никак от этого не может быть вреда.
А понимать, что такое «хорошо» и что такое «плохо», – это у них врожденное. Вершина биологической цивилизации, одним словом.
А бояты мои тем временем, сидя в кружочке, ладошки солнцу подставили. Каждая ладошка серебрится, как вогнутое зеркальце, и все лучи концентрируются на термитнике. Аж дым пошел.
А тут еще и смерчи. Здоровенные, волками воют, прямо на боятов надвигаются. Только никто не шарахается; помашут, как на комара, – смерч вежливо так отодвигается. Или перепрыгивает через кого-то, и краешком не задев. Подползли они к самому термитнику, каждый смерч пристроился у конца деревянной трубы, и такое пошло – что там твое торнадо!