А мои аборигены, что в кружочек сидят, и вовсе детским делом занялись: катают что-то в ладошках, точно снежки лепят. Я пригляделся – нет, пусто у них в руках. Играют, значит. А что им не играть день-деньской, если у них цивилизация самая биологическая, а значит, все само собой растет – хоть булка, хоть трусики…
А вот под эти дружные прихлопы и самодеятельность началась: выскочила на вершину холма девчонка босоногая, юбочку плетеную травяную подобрала и пошла остренькими пяточками чечетку отбивать. Это прямо по раскаленной земле! Из-под ног струйки раскаленного пара так и брызгают, а девчонке хоть бы что – бьет пяточками, да так звонко, словно блюдо чеканит. И окружающие, на нее глядя, запели. И что удивительно – я как будто знакомые, земные слова узнаю. Только в целом бессмыслица получается: «Едим брошь, едим брошь, едим брошь, брошь, брошь…»
Чушь, одним словом.
Смерчи между тем от земли оторвались, ласково так девчонку со всех сторон обдули и исчезли. Похоже, этот фестиваль народного творчества боятов приближался к завершению, и слава богу, что до прихода Рычина.
Только я так подумал – кто-то трогает меня за плечо и задумчиво так осведомляется: а что это за хор имени Пятницкого с солисткой на раскаленных угольях?
Командир! Вернулся-таки. В самый разгар! Со всем экипажем.
Я вскакиваю и начинаю объяснять, что у древних болгар тоже наблюдалось аналогичное развлечение и вообще церемония проходит в рамках какого-то традиционного обряда, к нашему посещению отношения не имеющего.
– Мы же, – говорю я, – по инструкции не имеем права вмешиваться ни в какие обрядовые и ритуальные действия. Чем пытать невинного вахтенного, спросили бы у этих…
Оглянулся, а этих и в помине нет. Только что в ладушки играли, а через миг – ни одного в обозримом пространстве.
Зато откуда-то сверху ударила струя воды. Зашипело тут, заклокотало, водоворот вспенился из жидкой грязи. Размывает холм прямо на глазах, и вода во все стороны утекает, а если на ее пути пригорочек, так она, не смущаясь, вверх по нему течет. На всем протяжении этого потопа мы под звездолетом отсиживались, и вдруг глядь – словно отрезало: ни капельки дождя, и солнышко светит. В лужах, естественно, отражается. И там, где недавно громадный термитник стоял, тоже золотая лужица, симпатичная такая, абсолютно круглая. Блестит себе.
А наша новенькая биологиня вдруг всплескивает руками и к луже со всех ног:
– Ой, мальчики, прелесть какая!
Кузюмов с Рычиным на всякий случай за ней бросаются. И замирают.
– Действительно великолепно! – изрекает штурман после минутного созерцания. – Такого сувенира никто еще не привозил…
– Вот именно! – рычит командир, направляется ко мне и твердой дланью, овеянной космическими ветрами, берет меня за шиворот. – Признавайся, жаловался аборигенам на жизнь?
Пожимаю плечами – было дело.
– И говорил, что данным наших разведок – грош цена?
– Что-то вроде…
– И что мы побираемся на складах?
– Ну, не то чтобы побираемся, но все-таки…
– И что клянчим у освоенцев плазмотрончики полевые?
– Положим, не плазмотроны, а мультигрейферы…
– И что наш «Молинель» гроша ломаного не стоит?
Тут я молчу.
– Узнаю космопроходца по жалостливым словесам! Поди сюда, плакальщик вселенский, полюбуйся – твоя заслуга!
Что делать – подошел.
А там лежит блестящий золотистый диск, метра полтора в диаметре. По ободу – изящнейшая чеканка: сплетенье виноградных лоз, где вместо ягод – крошечные галактики, а из-под листочков выглядывают разные диковинные конструкции, по-видимому знаменующие развитие земной техники, а если честно признаться – помесь гетеродина с отверткой для работы в невесомости. А в самой середке этого затейливого венца – здоровенная единица и четкая выпуклая надпись, выполненная дециметровыми литерами: «ОДИН ГРОШЬ».
– Иди подбери монетку, – приказывает командир, – тебе говорю, позорище десантного Космофлота! Доплакался-таки до того, что подали ему на бедность…
И тут вдруг возникает мелодичный голосок нашей биологини.
– Ну это с какой стороны посмотреть, – говорит она столь естественно, сколь может это сделать только тот человек, который не усвоил первую заповедь космолетчика: с командиром не спорят. – Зато теперь наш Стефан располагает уникальной монетой, за которую передерутся все нумизматы мира. Если бы только еще убрать мягкий знак…
Вот так мы и отбыли с Земли Григория Полубояринова, увозя с собой уникальный сувенир и потихонечку радуясь тому, что бояты не пришли нас провожать: не пришлось краснеть, благодарить за поданный грошик.
Но неожиданно благодарность получили мы сами: когда «Молинель» отошел от Боярыни на добрую сотню тысяч километров, экран межпланетной связи вдруг сам собой загорелся, и на нем в масштабе один к одному возник мой аксакал, который понятия не имел не только о гиперпередаче сигналов в космосе, но и о простейшем детекторном приемнике.
И тем не менее он возник.
– Люди Земли, – проникновенно проговорил он, – мы благодарим вас за то, что вы открыли для нас совершенно новый и чрезвычайно выразительный вид искусства – телекинетическую чеканку по металлу, который мы до сих пор считали совершенно ненужным, бросовым материалом. Прилетайте к нам еще, а мы уж постараемся приготовить достойные вас дары!
Я открыл было рот, чтобы ответить – мы, мол, и этим по горло сыты, – но увидел у собственного носа кулак Михайлы Рычина.
– Мы обязательно вернемся! – проворковала совершенно освоившаяся на корабле биологиня.
Но самое неожиданное подстерегало нас на базе, когда мы принялись систематизировать привезенные экспонаты и, в частности, решили придать нашему сувениру безупречный вид. Для этого и надо-то было совсем немного – убрать никчемный мягкий знак. Но неведомый сплав, из которого был изготовлен монетный диск, не поддавался ни сверлу, ни напильнику, ни даже плазменному резаку. Прознав про это, металловеды всей Большой Земли оттеснили атакующих нас нумизматов и начали форменный бой за обладание хотя бы крупинкой нашей уникальной монеты.
Но все было безуспешно.
Дело в том, что каждое мое слово бояты поняли буквально, и не знаю уж, как это у них получилось, но своего они добились: грош, полученный мною в подарок, никогда не станет ломаным…
Короткий деловой визит
– Петр Палыч, а Петр Палыч! – Левров, не осмелившийся зажечь свет, пытался на слух определить, проснулся Дашков или требуется дополнительное воздействие.
Дашков дышал бесшумно. Дополнительное воздействие, несомненно, требовалось, но… Уже сам факт пробуждения старейшего члена Высшего Координационного Совета в четвертом часу утра был событием вопиющим. В свое время Элжбета Ксаверьевна, давая свое согласие на избрание мужа в Совет, строго оговорила неприкосновенность его покоя с полуночи и до шести. «До первого петуха, – так и передайте вашему Совету! – безапелляционно заявила она тогда Леврову, совершенно забыв, что во всей Москве существовал только один петух, да и тот кричал только по знаку дрессировщика, а отнюдь не в положенное ему природой время. – Так и передайте вашему Совету. В конце концов, это единственная привилегия, которой я требую!»
С ней согласились, потому что сам Дашков не требовал никаких привилегий. Договор соблюдался строго – до сих пор не было причины, которая заставила бы его нарушить.
Знал это и проснувшийся Дашков, у которого в голове невольно и тревожно проносились все гипотетические беды, способные обрушиться на Землю.
– Петр Палыч!.. – В голосе Леврова было неподдельное отчаяние. Дашков не любил своего секретаря, неприметного молодого человека с редкой, но почему-то не запоминающейся фамилией. Было в Леврове что-то раздражающе несовременное, и Дашков, подозревая за этим качеством оправдание своей антипатии, старался изо всех сил быть с Левровым любезным. Каждый, кто хотя бы раз говорил с членом главнейшего в Солнечной системе Совета, согласился бы, что Леврову оказывают непомерную честь.
– Ну что там? – Дашков облек наконец свое недоразумение в максимально любезную (для него, разумеется) форму.
– Прилетели! – выдохнул Левров. – Прилетели…
– Кто еще?
Глаза Дашкова, уже привыкшие к темноте, различали неуклюжее движение, словно огромный журавль хлопал полураскрытыми крыльями, – это Левров разводил руками.
И тут вдруг Дашкову стало страшно, вернее, сначала жарко и только после этого – осознанно страшно. Он вдруг понял, кто должен был прилететь, чтобы его разбудили посреди ночи. И как любой обыкновенный человек на его месте, он тут же не поверил:
– Включите свет и извольте докладывать связно!
От волнения он забыл, что Элжбета Ксаверьевна блокировала на ночь освещение всего этажа. Левров, человек врожденной фантастической пунктуальности, помнил это и потому не двинулся с места.
– Где? – спросил Дашков упавшим голосом. – Сколько?
– На Луне, шестьсот метров от купола «Шапито». Один.
– Корабль или член экипажа?
– Один корабль и, по-видимому, единственный пилот.
Дашков замолчал на целых двадцать секунд. Затем резко поднялся, протянул руку и безошибочно нашел на ночном столике муаровую ленточку.
Завязать тугим бантиком свою всемирно известную «суворовскую косицу» и накинуть тренировочный костюм было делом еще пяти секунд, а затем Дашков уже мчался по квартире легкими частыми прыжками – только двери успевали автоматически распахиваться тысячной долей секунды раньше, чем их могли коснуться его острые коленки. Элжбета Ксаверьевна стояла у последней двери, прижимаясь к стене.
– Знаешь? – спросил на лету Дашков.
– Знаю.
Кажется, он даже успел поцеловать жену, выпрыгивая на утренний снежок, над которым зависла тупорылая рыбина сверхскоростного мобиля. Иначе и быть не могло: должен же был Левров на чем-то примчаться из Калуги. Дашков нырнул в люк.
– Какой космопорт оповещен? – спросил он, поворачивая острый профиль к секретарю, не отстававшему от него ни на пядь.