Санти положил голову на руки, словно валялся на пляже, концы его знаменитого платка, завязанного причудливым узлом над левым ухом, плавали перед лицом, и Санти ловил их губами; они становились влажными, темнели.
– Вас встретят? – неожиданно спросил Дэниел.
– Вряд ли. Мне ведь еще не даровано родительское прощение… – Санти улыбнулся застенчиво, совсем по-детски. – Я все равно сразу не полетел бы домой. Ведь до самой Земли, до космопорта, мы доберемся вместе?
– Да, – сказал капитан.
«Так казалось каждому из нас, – подумал Пино, – что из первого полета нас встретят цветы, ковровые дорожки и девочки…»
– Вы проститесь с нами и помчитесь домой, капитан. И вы тоже, Пино. А я пойду в кабак. Тут же, в порту. И я напьюсь, капитан… – Он снова улыбнулся и глянул на Дэниела, словно спрашивая: «Можно?» – и опять тихо заговорил: – Я буду пить и ждать, когда обратно, на станцию, пойдет ракета. Ее будет хорошо видно. И тогда я снова захочу в космос. Не так просто, как все хотят, а до смерти, до собачьего воя… Смешно, капитан?
– Нет, – сказал Дэниел, – нет, не смешно. А напиваться зачем?
– Действительно. – Санти взмахнул руками, отлетел к стене. – Зачем напиваться? «Не пей, Гертруда», – как говаривал один мой знакомый король своей жене.
– А что, пила? – заинтересовался Мортусян.
– Как лошадь. – Санти сокрушенно покачал головой. – Плохо кончила. – Он помолчал. – И все равно напьюсь.
– А знаете что, – сказал Дэниел, – посажу-ка я вас на «Арамисе» под арест. Скажу, что наблюдались первые признаки космического психоза. Спокойная обстановка на станции, женское общество…
– Если б только они там не были, все такие черномазые… – неожиданно подал голос Мортусян.
Наступила пауза. Почему-то всегда, когда в разговор вмешивался биолог, всем становилось как-то неловко.
– Четыре черненьких чумазеньких чертенка, – неожиданно сказал Санти по-русски. – С тремя из них я однажды столкнулся на практике. И тоже – на «Первой Козырева».
– И вам до собачьего воя захотелось в космос, – захихикал Пино.
– Мортусян, сделайте милость, уймитесь. Все три показались мне весьма почтенными дамами.
– Вы были им представлены? – быстро спросил Дэниел О’Брайн.
– К сожалению, не имел чести; встреча была столь мимолетной, что я не успел даже обратить внимание на одинаковый цвет волос. Уж очень разные были типы лица. Старшая – деревянный идол, эдакая на редкость плоская и деловая рожа.
– Ой, – сказал Мортусян, – это же и есть миссис Монахова.
– Русская? – удивился Санти.
– Полукровка. Все они там в той или иной мере русские.
– Затем, – сказал Санти, – следовало нечто классическое. Не лицо, а классная доска после урока геометрии: овал лица, брови, губы – как циркулем вычерчены. Даже смешно. Совершенно несовременная красота.
– Ага, – хмыкнул Пино, – Ада Шлезингер.
– А я было принял ее за испанку какого-нибудь древнего, вырождающегося рода. Жаль. И последняя – это буфет черного дерева. Гога и Магога…
– Это француженка, – сухо заметил Дэниел. – Симона Жервез-Агеева.
– Ну уж нет! – возразил Санти. – В этом-то я разбираюсь. Моя бабка была француженка. А это – всегo-навсего марокканка.
Капитан промолчал. По-видимому, ему было неприятно, что второй пилот оказался столь компетентным в подобном вопросе.
– Моя последняя надежда – на нашу соотечественницу, – сказал Санти, переворачиваясь на спину и закидывая руки за голову. – Я слышал, что она мала, как возлюбленная Бернса, невинна, как филе индейки, и ее глаза – как две чашки черного кофе.
Пино густо захохотал:
– Это Паола-то? Две чашки… Горазд был врать старик Соломон.
– Это Гейне, – возразил Санти, поморщившись. – И не смейтесь, как объевшийся людоед. После всех наших концентратов такой смех несколько раздражает.
– Все равно, – сказал Пино, – все равно. Две чашки… При всем уважении к звездам и полоскам, наша дорогая соотечественница – форменная обезьяна. И к тому же… – Пино снова запрыгал в своем гамаке, к тому же она… уже… по уши… И-а-ха-ха…
– Мортусян, – сухо заметил Дэниел, – информации подобного рода не входят в обязанности бортового биолога. К тому же сейчас будет связь. Потрудитесь помолчать.
– О господи, – заворчал Мортусян, – да пожалуйста…
Он отвернулся к стене, полежал немного и начал отстегивать крепежный пояс. Освободившись от него, он перевалился через край гамака и опустился на пол.
– А ну вас всех. Объявляется кормление зверей, – буркнул Пино и пошел к стеллажу с контейнерами, придерживаясь за ремни и поручни. Плавать в свободном полете он терпеть не мог.
– Рановато, – сказал Санти. – Вроде бы еще полчаса…
– Это уж мое дело.
Капитан обернулся и внимательно посмотрел на Пино. Пино остановился и тоже посмотрел на него.
– Выкиньте меня в пространство, капитан, – проговорил он, – но этот рейс добром не кончится.
Санти оттолкнулся от потолка и ловко спланировал прямо в гамак:
– Худшее, что могут сделать с честными пиратами, – это повесить их на реях. У нас для этой цели могут служить внешние антенны. Так что гарантирую вам вполне современный финал. И беспрецедентный притом.
О’Брайн медленно проговорил:
– Не болтайте лишнего, мой мальчик. Даже здесь.
Санти улыбнулся, пожал плечами и пристегнулся к гамаку. Во время свободного полета спать разрешалось только в закрепленном положении.
Пол под ногами слегка дрогнул, – это значило, что буксирная ракета отошла от «Арамиса». Симона поколдовала еще немного у пульта – Паола знала, что это убираются трапы, соединявшие ракету со станцией. Симона включила экран обозрения, и все принялись искать крохотную удаляющуюся звездочку. Паола покрутила головой, но не нашла. Ракета была небольшой, шла почти без груза – увозила всего четырех человек и кое-какие их вещи, – и поэтому, пока включили экран, она была уже далеко. Ираида Васильевна и Ада cмотрели внимательно, – наверное, они-то ее видели. Паола повернулась, пошла к двери и услышала, что Симона тоже поднимается. Если Симона вставала или садилась, то это было слышно в каждом уголке станции.
– Ну вот, – сказала Ираида Васильевна (она очень любила это «ну вот» и даже Симону приучила), – теперь, девочки, до следующего отпуска.
И кому только он нужен, этот отпуск? Симоне все равно: Агеев вернется не раньше чем через два года, если вообще… Ада видится со своим Сайкиным чуть ли не каждые три недели, и тогда они находят самый неподходящий уголок станции и целуются там, как дураки. А для Паолы эти отпуска…
Навстречу из коридора выполз «гном» с коричневыми плитками аккумуляторов. Паола подставила ему ногу. «Гном» подпрыгнул и шарахнулся в сторону.
«У, тварь окаянная», – с ненавистью подумала Паола.
– Ну вот, – сказала за спиной Ираида Васильевна, – а теперь будем чай пить.
– Сколько по-здешнему? – спросила Паола.
– Двадцать сорок две, – ответила Симона, и Паола перевела часы: «Атос», «Портос», «Арамис» и «Первая Козырева» отсчитывали время по Москве. – А теперь попрошу минуточку внимания. Мои пироги!
– Ваши пироги? – поразилась Ираида Васильевна. – Я допускаю, что вы можете собственноручно смонтировать универсального робота, но испечь пирожок…
– Знают ведь, – засмеялась Симона, – как облупленную знают. Ну, признаюсь. Не я. Мама. Сунула на космодроме.
Мама – это была не совсем мама. Это была мать Николая Агеева. Все невольно перестали жевать.
– Ешьте, медам-месье, ешьте, – сказала Симона.
Связь была.
И каждому показалось, что именно это и было самым главным за последние несколько дней. Вот это далеко не достоверное известие, что агеевцы живы.
– Связь была великолепна. Приняли целых полслова: «…получ…» По всей вероятности, «благополучно».
– Строго определяя, это не связь, а хамство, – сказала Ада.
Ираида Васильевна улыбнулась и кивнула: ну конечно же «благополучно». Другого и быть не может. Для таких людей, как Симона и Николай Агеев, все вcегда кончается благополучно. Потому что они умеют верить в это неизменное «благополучно». И хотя сидящие за столом перебирают сейчас десятки слов, которые могли быть на месте коротенького всплеска, чудом принятого Землей, – все равно для Симоны из всех этих слов существует только одно.
«Если бы так было с ними… – думала Паола, подпершись кулачком. – Если бы два года не было связи с „Бригантиной“… Она не любит своего Агеева. Она просто относится к нему как жена должна относиться к мужу. Странно, для всего люди напридумывали разных слов, даже больше, чем нужно, а вот для самого главного нашли одно-единственное; называют этим словом все, что под руку попадет, – даже обидно… А может, пришлось бы придумывать для этого самого главного столько слов, сколько людей на свете, – нет, в два раза меньше: для каждых двух… А то ведь, наверное, всем кажется, что только у тебя – настоящее, а все остальные – это так, привычка, или делать нечего, или, как говорит Симона, „Сеном пахло“… – чушь все. Все чушь и все – неправда. А правда начнется тогда, когда дрогнет пол под ногами и замурлыкают огромные супранасосы, и бесшумно, незаметно даже – снизу или сверху, появится синтериклоновая перегородка, и снова все качнется, и еще, и еще, и когда остановится – это будет значить, что „Бригантина“ приняла трап».
– Чай стынет, – сказала Симона, – можно приниматься за пироги.
– С чем бы это? – полюбопытствовала Ираида Васильевна.
– Великорусские. Посконные. Сермяжные. Что, я не так сказала? – Симона умудрялась выискивать где-то совершенно невероятные слова. – Вот, убедитесь. С грибами и с визигой.
– Да, – задумчиво сказала Ада, – эпоха контрабанды на таможенной станции. И много их там у тебя?
– Хватит, – сказала Симона и ткнула кнопку вызова дежурного робота. – Надо припрятать на черный день – имею в виду гостей.
Дверь приподнялась, вкатился «гном». Он бесшумно скользнул к Симоне и остановился, подняв свой вогнутый, словно хлебная корзиночка, багажник. Симона принялась перегружать туда свои пакеты.