Это было не тяжело, а просто так страшно, что я уже перестала что-либо различать. Ну что вы хотите – конечно перепугалась. А потом – правда, я не знаю, как скоро наступило это «потом», – вдруг стало легко и уже совсем темно. Я выползла из своей мышеловки. Пахло подземельем и еще чем-то благовонным, маслянистым, священным…
Симона сделала паузу и быстро, пряча глаза под невероятными своими ресницами, оглядела слушателей. Встретилась взглядом с Дэниелом, усмехнулась одними уголками глаз.
«О чем это она? – снова подумал Дэниел. – „Пахло чем-то священным…“ Но Симона органически не способна произносить подобные фразы. Она должна была сказать: „Воняло машинным маслом с ванилью…“»
– Темнота низко нависала надо мной, – продолжала Симона, – откуда-то доносилось приглушенное бормотанье – всего три или четыре слова, которые повторялись с небольшими паузами и сопровождались звоном чего-то тяжелого. «Молится», – прошептал над моей головой Поль, и мальчишки, производя по возможности меньше шума, плюхнулись на пол. «Нет, считает», – возразил Феликс. Гадать было нечего, мы двинулись на голос. За поворотом узкого прохода мерцал жиденький свет. По каменному полу ползали три человека, закутанные в какие-то хламиды. И тут же, на полу, поблескивали груды каких-то деталей. Приглядевшись, мы заметили, что один из этих закутанных вытаскивает из колодца тугие мешочки, другой их взвешивает на палочке с двумя чашечками – допотопный такой прибор для сравнительного определения массы; третий же раскладывает содержимое мешочков на кучки, приговаривая какие-то слова, наверное: «Мне, тебе, ему». И тут я догадалась: «Ребята, это же деньги!» Тот, что делил, вздрогнул и лег животом на свою кучу. Мы затаили дыхание. Тот полежал-полежал и снова принялся за дележ.
«На пир не похоже», – прошептал Феликс. Мы, не сговариваясь, поползли в противоположную сторону. На наше счастье в карманчике трусов у Поля оказался люминесцентный мелок, и он, как Мальчик-с-пальчик, оставлял на стенах крошечные светящиеся точечки, которые позволили нам потом найти дорогу назад. Несколько витых лестниц с осклизлыми ступенями – и мы очутились в галерее, наполненной людьми. Все они были полуголыми и какими-то маслянистыми. Словно их рыбьим жиром мазали. Они бегали взад и вперед с факелами, горящими чадным багровым пламенем, и медными блюдами, которые они несли над головой. Что там лежало, мы не могли видеть, но на пол капал остро пахнувший бараний жир, и весь пол поблескивал расплывшимися тошнотворными пятнами.
Никто не обращал на нас внимания. В дымной сумятице мятущихся огней наши трусики и майки ни у кого не вызывали недоумения. Феликс, предусмотрительно захвативший с собой знаменитый биоквантовый манипулятор, шел впереди. На него налетел один из этих полуголых и, выбросив руку вперед, прокричал что-то гортанным голосом. Там, куда он показывал, виднелась покосившаяся дверь. Мы осторожно вошли в нее.
Неуклюжие колонны беспорядочно торчали по всему залу. А возле них прямо на полу полулежали люди. Тупые горбоносые рожи истекали жиром; иссиня-черные, завитые мелким бесом бороды двигались вверх-вниз с монотонностью поршневых двигателей. И какое количество еды! И вся несъедобная. Какие-то рваные куски мяса, лепешки с отпечатками чьей-то пятерни… И этот жир. Бррр…
Мы присели на корточки у стены. Шагах в двадцати от нас, на возвышении, возлежал пожилой человек.
У него было откормленное, в лиловых жилочках лицо и черные волосы, убранные мелкими белыми цветочками. Он то и дело бросал еду и хватался за сердце, отчего на белой его одежде оставались сальные пятна. «По роже видно, что предынфарктное состояние», – заключил Феликс, и Поль прыснул. «Дураки, – сказала я, – его пожалеть надо. Ему бы сейчас морковную котлетку и капустный салат. А он вон как обжирается».
Мальчишки посмотрели на предынфарктного царя и тоже пожалели его. Но тут в зал ворвались полуголые девчонки лет так по десяти и начали такое вытворять…
«Пошли отсюда, – сказал Феликс. – Какой-нибудь великий царь, а вон чем занимается. А самого внизу обкрадывают». – «Кто?» – удивился Поль. «А ты что думаешь, те трое – что, в двенадцать камушков играют? Они крадут. И делят». – «А ведь нехорошо, – сказала я. – Мы знаем – значит, вроде бы покрываем. Надо сказать этому дураку. Или написать на стенке: манипулятор – есть, люминесцентный мелок – тоже».
Симона замолчала. Все слушали как маленькие – раскрыв рты.
– Ну а остальное вы уже знаете, – закончила она. – Манипулятор был белый, по форме напоминал человеческую руку, и, когда он стал писать оранжевым мелком светящиеся слова: «Взвешено, сочтено, разделено», – тут-то и был с великим царем инфаркт.
Санти наклонил светлую голову к самому столу, восторженно посмотрел на Симону снизу.
– Мадам, – проникновенно проговорил он, – куда бы вы еще ни полетели – возьмите меня с собой. Готов следовать за вами в качестве оруженосца, раба, робота…
– Идет, – Симона тряхнула лохматой гривой, – идет. Только это будет пострашнее… Не боитесь?
– Нет, мадам.
– Молодец, мой мальчик. Но мы пойдем сквозь пояс чудовищной радиации… И все-таки не боитесь?
– С вами, мадам?
– Правильно. Чего же бояться? Мы просто наденем антирадиационные скафандры, возьмем дезактиватор и… накроем его раструбом бортовой дозиметр. Здорово?
Лицо капитана, застывшее в снисходительно-насмешливой улыбке. Круглеющие от страха глазки Мортусяна. Санти поднял пушистые девичьи ресницы – хлоп, хлоп, – пленительно улыбнулся:
– А зачем?
– Это-то я и хочу узнать: зачем?
Казалось, Симона сейчас протянет свою огромную лапу, словно папиросную бумагу прорвет синтериклон и накроет маленького Санти, и он трепыхнется под ней – и затихнет, пойманный…
И тут вскочила Паола. Ничего не понимая, но инстинктивно предугадывая надвигающуюся на Дэниела опасность, она бросилась вперед, словно воробьишка, растопырив перышки:
– Ой, не отпускайте мистера Стрейнджера, капитан. Честное слово, это плохо кончится. А если он вам не нужен, то лучше оставьте его здесь, на станции…
Все дружно рассмеялись. Все, кроме Симоны. «Господи, да что же я делаю? – неожиданно подумала она. – Что делаем мы с Адой? К чему вся эта мышиная возня с предполагаемой контрабандой, которую мы, наверное, не найдем, потому что ее попросту не существует. А потеряем мы Пашку. Потеряем нашу Пашку. А нашу ли? Нам казалось, что достаточно прожить вместе несколько лет, как она автоматически станет нашей. А вот вышло – она чужая, и мы для нее – враги. Понимает, что мы что-то затеяли, и готова на все – именно на все, на драку, на предательство, – лишь бы защитить тех, своих. Так что же вы смотрите, Ада, Ираида, куда вы смотрите? От нас же уходит человек…»
А Ираида Васильевна с Адой смотрели на Санти. От него действительно трудно было глаза отвести.
– Очень-то нам нужны тут на станции такие – рыжие, – медленно проговорила Симона.
Санти прищурил глаза, поднялся, потянулся – чуть заметно и все-таки вызывающе неприлично – и, глядя на Симону сверху вниз, ласково сказал:
– Будьте добры, мадам, разрешите мои сомнения: ведь вы во время вашего путешествия думали по-французски или, в лучшем случае, по-русски. Так как же оказалось, что надпись на стене была сделана на арамейском языке?
«Дурак, – подумала Симона, – самоуверенный красавчик. Всем вам наша Пашка совсем не нужна. И все-таки она уходит к вам».
– О черт! – сказала она вслух и резко встала. – И надо же было вам все испортить этим дурацким вопросом. Никуда я вас с собой не возьму.
Ираида Васильевна быстро вошла в центральную:
– Симона, может быть, вы мне объясните?..
А что объяснять? И как это объяснить – что Пашка, теплый маленький человечек, который умел так незаметно и преданно заботиться обо всех; некрасивый, почти уродливый чертенок – неопытный еще чертенок, застенчивый – с каждым часом становится все более чужим, и еще немного – и этот процесс отчуждения станет необратимым, потому что в каждом уходе одного человека от другого – или от других – есть такой предел, после которого возвращение уже невозможно.
– Ираида Васильевна, – устало сказала Симона, – мы имеем основания полагать, что контрольная регистрирующая аппаратура не полностью и не всегда точно записывала процессы, происходящие в кабине корабля.
– Ну, Симона, голубушка, чтобы так говорить, надо действительно иметь веские доказательства.
Симона промолчала. Какие тут к черту веские доказательства – несколько мизерных всплесков на диаграммах да интуитивная уверенность в том, что «Бригантина» – посудина нечистая.
– Мы располагаем несколькими фактами, каждый из которых сам по себе вполне допустим, но все вместе они наводят на некоторые подозрения, – четко, как всегда, проговорила Ада. – Во-первых, тяжелые антирадиационные скафандры. Как вам известно, эти неуклюжие сооружения на других кораблях используются сравнительно редко – в случае непосредственной опасности. А на «Бригантине», на этом благополучном корабле, скафандры надевают в каждом рейсе. Хотя бы раз – ведь пломба со скафандра снимается лишь однажды, и мы не можем проследить, сколько раз он был в употреблении – два или двадцать два.
– Но ведь каждый раз на это имеются причины? – строго проговорила Ираида Васильевна. – Или в бортовом журнале…
– А, бортовой журнал, – махнула рукой Симона. – Там всегда какая-нибудь липа. «Обнаружили в кабине кусочек неизвестной породы». Приняли за венерианскую, полезли в скафандры. Это было во втором рейсе, я, естественно, попросила показать – обыкновенный кварц. Даже слишком чистый для тех, что прямо на дороге валяются. Похоже, из коллекции сперли. Кварц с Венеры. Смешно. Кварц в кабине корабля, который никогда в жизни не опускался на поверхность какой-либо планеты. Тоже смешно.
– А сейчас что? – быстро спросила Ираида Васильевна.
– Якобы получили сигнал с «Линкольн стар» о полосе радиации.
– Допустимо, – степенно проговорила Ираида Васильевна. – Блуждающее облако. Вполне вероятно. А «Линкольн стар» запросили?