И не просыпалась она.
С утра Абоянцеву везло на чужие разговоры. Пока он спускался по винтовой лесенке – лениво, в какой-то необъяснимой, давным-давно не посещавшей его истоме, – снизу доносился ворчливый басок Меткафа, из-за недосыпа понизившийся ровно на октаву. Чернокожий гигант кроме целого комплекса паранормальных свойств обладал еще и способностью прекрасно ориентироваться в темноте – незаменимое качество для ночных вылазок на вертолетную. Судя по монотонности речитатива, Меткаф дотошно перечислял все детали своей микроэкспедиции. «Развалины меня не то чтобы потрясли, но впечатлили: стены толстенные, вроде бы из серого плитняка, а ширина – поперек можно улечься, и ноги не свесятся. Так эти стены порушились, а вот оконные переплеты, тонюсенькие такие, за ними и нет ничего, небо просвечивает и ветер гуляет уже которое-то столетие, – эти целы! – (Где он там стены нашел, да еще и с окнами, коих на Та-Кемте еще не изобрели?) – Погулял я по сереньким дорожкам, потом гляжу – газончик ровненький, словно и не натуральный, а ковер синтетический, а посередке – пихта…» – «Так уж ты и запомнил, что это была пихта, а не елка? – (Ага, это Мокасева, голубушка, кормилица наша.) – Не люблю я пихту, никчемное дерево, ни духу от нее, ни радости новогодней… Дак о чем это мы?» – «Да все о том же, мэм, о слабых сигналах, психогенных и посттемпоральных… Да вы никак стоя спите, мэм? Я вот всю ночь на запасной базе околачивался, и ничего!» – «На то ты у нас джинн не джинн, а что-то вроде Кощея… Не обращай внимания на меня, старую, разоспалась я нынче – не иначе как к погоде. Говори себе да салатик не забывай крошить, чать, дежурный». – «Тогда пожалуйте яичко, мэм-саиб… Гран мерси. Поди сюда, паршивец! Стой смирно».
Ага, это он Ваське Бессловесному. Вот это-то их и сблизило, Меткафа с Мокасевой, – какая-то врожденная, лютая ненависть к роботам. На Большой Земле это не редкость, но вот в экспедициях на дальние – качество уникальное. Раздался скрежещущий треск, словно кололи кокосовый орех титановой табуреткой. Абоянцев задумчиво погладил шейные позвонки – вмешиваться было рано. Да и сонное оцепенение не проходило – так и простоял бы на ступенечке, облокотясь на перила, до самого обеда.
«А, елки ериданские, опять не проварилось… Пожалуйте помельче, мэм. Да, так вот: еще тогда, в Нью-Арке, глядя на эти окошечки стрельчатые, я задумался о стойкости хрупкого и тленности капитального. Не в таких терминах, разумеется, мэм. И наверное, впервые почувствовал – то ли ладонями, то ли всей спиной – вот это слабое излучение, вроде памяти о тепле. Словно когда-то люди согрели камень своими прикосновениями и он теперь до скончания века светиться будет незримым светом». – «А-а-а-уаа… Прости, голубчик, – сон с глаз нейдет. Так что, говоришь – на вертолетной камни старую память хранят?» – «Как вы догадались, мэм, я ведь этого еще не сказал. Да. Только не на самой вертолетной, это ведь наш склад, и не более. В окрестностях имеются пещерки – карст по-видимому, хотя я в геологии полный профан. Но что главное – выход там теплых источников. И старое-престарое излучение. Это не современные кемиты, это те самые племена, что здесь отсиживались во время оледенения. Отсиживались и дичали. Теряли все, что успели накопить за несколько тысячелетий тепла». – «А ты б не одичал, голубчик? Три поколения схоронить – и вся культура насмарку». – «Вот об этом я и говорю! – Голос Меткафа, всегда глухой, бархатистый, сейчас зазвучал как труба. – Мы тут ломаем себе головы, что такое дать этим бедолагам, чтобы они согласились это самое у нас принять. Вот так, с места не сходя. Скородумы липовые. А нам надо готовить убежища, и не для одного города – для всех еще уцелевших. Не соваться со своей культурой, а сохранять местную и в темпе благоустраивать пещеры, расширять, подводить теплые источники и таскать-таскать-таскать в них добро – из мертвых городов. Дороги проложить – от каждого современного населенного пункта А к каждому убежищу Б. Вот такая задачка…»
Абоянцев встрепенулся. Сакраментальная формулировка «что такое дать этим…» подействовала на него как сигнал боевой тревоги – глобальные проекты росли по всем уголкам Колизея, как шампиньоны после дождя, и начисто вышибали его обитателей из рабочего состояния.
– Доброе утро! – зычно проговорил он, стараясь придать своему голосу побольше бодрости и свешивая за перила лопатку бороды. – Позвольте, а Бессловесный где?
Это было уже слишком – громадный сенегалец, как таитянская статуя, возвышался над компактным Сэром Найджелом, специализированным суперпрограммным роботом, использовать которого в кухонных целях было просто безграмотно. С титанирового темечка этого уникального кибернетического индивидуума стекал яичный желток.
– Васька? Да вон, выгон овечий холит, – с неизменной улыбкой отозвалась Макася. – Приспичило ему спозаранку.
Меткаф вместо приветствия выудил из решета очередное яйцо и протянул его Абоянцеву. Размеры яйца были поистине устрашающими.
– Индюк? – коротко спросил Абоянцев.
– Бентамка. Овцы, поросенок – все в норме, – пробасил Меткаф, – и те, что на здешних кормах, и те, что на концентратах. А вот птичье племя разносит как на дрожжах. Может, оттого в Та-Кемте и нет крылатого царства?
Та-Кемт, несмотря на подходящую плотность атмосферы, действительно был бескрылым миром. Птиц здесь не водилось, насекомые – бабочки, стрекозы, пчелы – в лучшем случае совершали спазматические скачки, и то не выше человеческого роста. Это было одной из загадок эволюции. А люди-то надеялись на акклиматизацию здесь земных пернатых…
– Какой вес? – спросил Абоянцев, протягивая влажно поблескивающее на утреннем солнце яйцо Сэру Найджелу.
– Двести четыре целых, шестьдесят три сотых грамма, мэм, – отвечал робот, едва касаясь предложенного объекта кончиками титанировых пальцев: несмотря на свою универсальность, он не способен был определить пол собеседника.
– М-да, – только и сказал Абоянцев. – М-да…
И даже чуткая Макася не уловила, что это должно было означать: «Мне бы сейчас ваши заботы…»
Он пошел прямо через кухню, потрескивающую вчерашними еловыми ветками, к дверце в колодец – лишь бы ни с кем больше не встречаться. Если и был у него за всю экспедицию тягостный день, так это сегодняшний. Проходя во внутренние отсеки, услышал сверху, со второго этажа, сонное бормотание Гамалея: «И в пасхальную ночь, под звон колоколов, провалился этот город со всеми жителями под землю – бом!.. бом!.. бом!.. – (на мотив „Вечернего звона“, естественно), – и поросло то место…»
В который раз он уже рассказывает эту легенду? Да еще и с утра пораньше. Тоже своеобразное проявление ностальгии. Абоянцев захлопнул за собой дверцу, пренебрегая внутренним лифтом, полез по запасной лесенке на третий этаж, в аппаратную. Не дойдя одного пролета, услышал очередной чужой разговор. Фырчал Алексаша: «Ну, под наркозом, под гипнозом, в конце концов! Эка невидаль – опалить шкуру, два-три косметических рубца пострашнее… Вот и готов калека, божий человек. Засылай себе в город, никто и не потребует у него, убогого, чтобы он из своих обожженных конечностей делал лопату или метелку. Ведь элементарно, так почему же не попробовать?» – «Потому и не попробовать, – степенно возражал Наташа, – что так и засыплешься… Дай-ка тестер… Потому как люди все считаные, из города в город не бегают, тут уж действительно как в Египте – никаких Юрьевых дней… Теперь изоляшку! К каждому двору жрец определен, он беглого за версту учует». – «Ну, уж кого-кого, а тутошних жрецов обвести вокруг пальца – это раз плюнуть. Не тот тут жрец. Без фанатизма, без остервенения – ни рыба ни мясо… Давай-ка тот блок еще почистим для профилактики… Ага, держу. Так вот, дохлая тут религия, скажу я тебе!» – «Это со стороны, Алексаша. Дохлых религий не бывает. Мы еще с ними нахлебаемся». – «Когда? Когда, я тебя спрашиваю? Мы уже пересидели тут все разумные сроки акклиматизации, а там, на базе, только и ждут, к чему бы придраться, чтобы сыграть отбой! Ты же знаешь на опыте веков, что с течением времени всегда выигрывают перестраховщики, – это как в чет и нечет с машиной…»
– Это кто тут с утра пораньше собирается играть с машиной в чет и нечет? – Начальственный рык раскатился по аппаратной прежде, чем сам Абоянцев, воинственно выставив вперед свою бороду, переступил порог.
Но где-то снаружи, по поясу третьего этажа, загрохотали каблуки – что-то непривычная походка, отметил начальник.
– Абоянцев здесь?.. Был здесь Абоянцев?
И он не сразу даже узнал голос Аделаиды.
Она ворвалась в рубку, лицо в пятнах, выходные туфли на невероятных каблуках (наверное, первое, что попалось) – на босу ногу:
– Салтан Абдикович! Я… Там… Я не могу разбудить Кристину. Никак.
– Спокойно, голубушка, спокойно! – А левой рукой – знак близнецам, чтобы ни боже мой не включили дальнюю связь. – Как это понимать – не разбудить?
– Буквально, Салтан Абдикович, буквально! – Аделаиду нельзя было узнать: обычной манеры растягивать фразы и не кончать их вовсе – как не бывало!
– Все-таки я не понимаю…
– Спонтанная летаргия. Если бы наблюдался припадок истерии, то можно было бы предположить разлитое запредельное торможение в коре головного мозга и ближайших подкорковых узлах, но это исключено, равно как и крайнее утомление, гипноз – все эти факторы просто не могли иметь места!
– Это опасно?
– Пока нет.
– Предлагаете эвакуировать на «Рогнеду»?
– Пока нет.
– Но вы исчерпали все средства?
– Пока да.
– Что же остается?
На рыбьем лице Аделаиды что-то чуть заметно дрогнуло,
– Меткаф.
Абоянцев не раздумывал ни секунды – он слишком хорошо знал своих людей и доверял им безоговорочно. Короткий сигнал общего внимания рявкнул одновременно во всех помещениях Колизея – от подвалов колодца до курятника, и вслед за ним раздался голос начальника экспедиции:
– Меткаф, срочно на галерею третьего этажа! Меткаф!
Он даже не повторил своего вызова второй раз – знал, что ему не нужно говорить дважды.