– Как она говорит! Светопреставление! Римский сенат! – зашелся Гамалей.
– В том-то и беда, что я говорю. Что вы говорите. Что мы говорим… Говорим, говорим, говорим… Мудро, аргументированно, упоенно. Но вот им, за стеной, нас не слышно – нас только видно. Колония беззвучных самодовольных болтунов. Сомневаюсь, что они видят разницу между нами и хотя бы этими бентамками. Да они больше и не смотрят на нас! Мы стали им неинтересны.
– Но позвольте, Кристина, что значит – ничего не делаем? Вот вы, например, и Самвел, присутствующий здесь, так сказать, в неглиже в рабочее время, блестяще доказали, что при самой примитивной обработке почвы и внесении прямо-таки валяющихся на поверхности минеральных удобрений можно получать впятеро больший урожай. Впятеро! Это значит, возможный демографический взрыв, пугающий кое-кого на базе, практически не страшен…
– Ничего это не доказывает, – буркнул Самвел, пребывающий неглиже в рабочее время, – потому что Кшися права: если сейчас они не хотят на нас смотреть, то где гарантия, что они будут нас слушать? Где гарантия?! – выкрикнул он и сразу осекся, так нелепо прозвучал его гортанный крик здесь, над пасторальной лужайкой с буколическими овечками.
– Воистину. – Кшися соблаговолила повернуть свою головку на лебединой шейке. – Где гарантия, что они не спустят ваши аметистовые удобрения в свой первобытный клозет? Обдумайте и этот вариант. КАК-НИБУДЬ ПОТОМ.
И удалилась в сторону овчарни.
– Какова! – возопил Гамалей. – Другая на ее месте в этой ситуации выглядела бы мокрой курой, а эта – королева! Нет, юноша, вы ничего не смыслите в женщинах. Абсолютно. А женщины ее страны, а точнее, ее племени когда-то считались самыми прекрасными в Европе. Вы припомните, месяца три назад она была белым инкубаторным цыпленком, который жалобно попискивал по поводу котят и цветочков. А сейчас? Я, право, уже не знаю, кого и слушаться в нашей колонии – Салтана или ее?
«Болтливый, самодовольный бентам, – со злостью думал Самвел, уставясь на свои волосатые, уже обсохшие ноги. – Она же мечется, ищет, пытается что-то – или кого-то? – распознать. И прячется за свою горделивую насмешливость. Этому она действительно научилась. И я ничего не могу для нее сделать, потому что она пристально всматривалась в меня – и не находила того, что ей нужно. Да и знает ли она, что это такое?..»
– Я еще немного погляжу на вас, молодое поколение, и если так будет продолжаться, то сам примусь за воспитание этой строптивой особы. Вот так, юноша! А теперь нас ждут в просмотровом зале. Сейчас я отведу на место этого Пантагрюэля, а вы сделайте милость, приведите Кристину.
Внутренний просмотровый зал, изогнутый, как и все помещения, укрытые от внимания аборигенов, был расположен вдоль вертолетного колодца и пользовался особой нелюбовью всех обитателей Колизея не столько из-за своей нелепой формы, сколько благодаря тускло-серой обивке стен, за которую Диоскуры прозвали его «ведром». Трансляция из кемитского города непрерывно шла по пятнадцати каналам, но обычно здесь собирались после обеда, а в плохую погоду – и после ужина.
Сейчас в полутемном зале сидели пятеро – Абоянцев просил строго следить за тем, чтобы в обозримой из города территории колонии всегда находилось не меньше половины землян.
Гамалей присел рядом с Сирин. Перевода, как правило, теперь не делали, но в отсутствие Абоянцева не скупились на комментарии. Сейчас как раз начальник экспедиции отсутствовал.
По экрану метался столб дыма. Изображение было объемным и настолько реальным, что казалось – в зале пахнет паленой свининой. Кемит в коротеньком до неприличия переднике апатично похлопывал по источнику дыма тяжелой кипарисовой веткой. От каждого удара дым на мгновение прерывал свое восхождение вверх, и в образовавшемся разрыве лилового столба просматривался громадный свежеободранный хвост мясного ящера, истекающий янтарным жиром, потрескивающим на углях.
– Студиозусы из Гринвича передают – отменная закусь под пиво, – подал голос от пульта Алексаша. – Светлое, я имею в виду.
– Твоих студиозусов бы в эту коптильню, – отозвалась Макася. – Живенько пропал бы аппетит.
– Действительно, весьма неаппетитно, – брезгливо заметил Гамалей. – Маэстро, смените кадр!
Алексаша, не препираясь, щелкнул переключателем – пошла информация по следующему каналу. Сушильный двор. Почти всю площадь занимает глиняная ровная поверхность, на которой сушится не то пшеница, не то очень крупное просо. Несколько женщин, согбенных и нахохлившихся, точно серые цапли, бродили по кучам зерна и ворошили его тощими, фантастически длинными руками с растопыренными перепончатыми пальцами.
– Ведь сколько дней подряд Васька Бессловесный демонстрировал им грабли! Все псу под хвост! – возмутилась Макася. – Вот долдонихи-то, господи прости!
– Лихо набираете разговорную терминологию, любезная Мария Поликарповна! – восхитился неугомонный Гамалей. – Боюсь только, что в кемитском языке не найдется достаточно сочных эквивалентов.
Сзади чмокнула дверь – вошел Самвел и пристроился с краю. Он был один.
– Алексаша, смени кадр, – брюзгливым тоном потребовал Гамалей.
– Я вам даю ближайшую к Колизею площадку, – примирительно пообещал Алексаша. – Приучаться пора: когда стена прояснится, это у нас перед самым носом будет.
Свежерасписанный забор вызвал неизменное восхищение неподдельностью своего примитивизма.
– Пиросмани! – вырвалось у Самвела. – Какая жалость, что в Та-Кемте не придумали еще вывесок!
– По-моему, эти две миноги посередке все портят, а, Сирин-сан? – Гамалей с удовольствием наклонялся к ее плечу – здесь, в полумраке просмотрового зала, пестрота ее одеяния теряла свою неприемлемость для европейского глаза, а внимательная сосредоточенность, исключающая лошадиную улыбку, делала Сирин Акао бесповоротно неотразимой.
Как истинный эпикуреец, Гамалей шалел от каждой привлекательной женщины и, как законченный холерик, мгновенно утешался при каждой неудаче.
Сирин долго и старательно разглядывала экран, прежде чем решилась высказать свое мнение с присущей ей педантичностью:
– Фреска представляет собой разностилевой триптих. Боковые части выполнены в традиционно-символической примитивной манере, которая не представляется мне восхитительной, извините. Центральный, заметно суженный фрагмент, будь он обнаружен на Земле, мог быть отнесен к сиенской школе первой половины четырнадцатого века. Композиционная неуравновешенность, диспропорция…
Она замолчала, и все невольно обернулись, следуя ее взгляду. Так и есть – на пороге стояла Аделаида.
Какая-то не такая Аделаида.
– Что-нибудь случилось, доктор?
Она медленно покачала головой. После яркого света, наполнявшего вертолетный колодец, она никак не могла кого-то найти среди зрителей.
– Вам Абоянцева? – не унимался галантный Гамалей.
Она кивнула и тут же покачала головой – опять-таки медленно, единым плавным движением, словно нарисовала подбородком латинское «Т».
– Тогда посидите с нами!
Теперь подбородок чертил в воздухе одно тире, единое для всех алфавитов.
– Завтра кровь… – протянула она, по своему обыкновению не кончая фразу, и исчезла за дверью.
– В переводе на общеупотребительный это значит: кто завтра не сдаст на анализ кровь, будет иметь дело с высоким начальством. И грозным притом. Всем ясно? Поехали дальше. Так на чем мы остановились?
– На том, что в Та-Кемте нет вывесок.
– Это не вывеска, Самвел-сан, – кротко заметила Сирин. – Это автопортрет.
Все уставились на экран с таким недоумением, словно на кемитском заборе была только что обнаружена фреска Рафаэля.
– А до сих пор мы когда-нибудь встречались тут с автопортретами? – спросил в пространство Гамалей.
– Никогда, – решительно отрезал Йох, самый молчаливый из всех – на просмотрах его голоса ни разу не было слышно. – Впрочем, с портретами – тоже.
Йох был инженером по защитной аппаратуре, и пристального внимания к портретной живописи никто не мог в нем предполагать.
– Кто же второй – я имею в виду женскую фигуру, извините? – настаивала Сирин, до сих пор считавшаяся неоспоримым авторитетом в области изобразительного искусства.
– Новая жрица, – угрюмо изрек Йох. – Вернее, новая судомойка в Закрытом Доме.
Йох ужасно не любил, когда к нему обращались с расспросами. Замкнутый был человек, но дело свое знал в совершенстве и теперь, похоже, жалел, что выскочил, как мальчишка, со своей никчемной наблюдательностью.
– Может, вернемся в сферу производства? – предложил Алексаша, тем временем инспектировавший все пятнадцать маленьких экранчиков общего пульта.
– Погоди, погоди, – остановил его Гамалей. – Выходит, мы нащупали наконец область, в которой можем предположить наше влияние? Ежели до сих пор подобного не наблюдалось?..
– А почему бы и не совпадение, простите? – кисло сморщилась Сирин.
– Тут ваш Веласкес сцепился с каким-то престарелым рахитом, – радостно сообщил Алексаша и, не дожидаясь распоряжений, сдвинул кадр метров на пятьдесят вправо, так что на экране замаячили фигуры долговязого художника, читающего гневную отповедь какому-то благодушному колобку.
«Колобок» ухмылялся гнусно и двусмысленно.
– Маэстро, звук! – кинул через плечо Гамалей.
Алексаша крутанул гетеродин, и из скрытых динамиков полилась певучая кемитская скороговорка:
«Тоже мне плод приманчивый – Закрытый Дом! Да я в него не войду, хоть вели скокам меня волоком волочить! Закрытый Дом. Да меня с души воротит, как подумаю, кем ты его населить хочешь! Скоты тупоглазые…» – «Зато отменные мыследеи. А тонкость да изощренность души – она не очень-то с преданностью согласуется. Но тебе-то я все позволю, изощряйся. Только рисуй, что велю». – «Я рисую, что хочу». – «Вижу, вижу. Нарисовал. Два гада блеклых. А семья вся за худой урок впроголодь мается!» – «Ты жалеешь мою семью, Арун?»
«Колобок» гаденько захихикал.
– Такой пожалеет… – грузно, всем телом вздохнул Йох.