ому плавны, и сосуды с черной горючей водой, неприкасаемой, священной, глухо цокают масляными боками…
И опять какой-то сторонний, мгновенно считывающий, безошибочно оценивающий ум бесстрастно сообщил: здесь не пройти. Не ошиблась Вью – жрецов тут не меньше, чем пять раз по две руки. Забьют. Выход один – наверх.
«А наверху?..» – робко заикнулся Инебел, не надеясь, что этот посторонний, упрятавшийся в нем, найдет и тут верное решенье. «Не знаю, – ответил тот, безошибочный. – Вероятно, и там ничего нельзя будет сделать: позвать-то ведь на помощь некого. Останется одно – предупредить».
Он отползал назад, не подымая головы, страшась одного: опознают и задушат прежде, чем он выберется. Подумать о том, прав или не прав этот неожиданно зазвучавший внутри его голос, он не смел: усомнись, и что тогда? Тогда – стремительно улетающее время, и бессилие мысли, и нелепая гибель вместе с теми, что наверху, под сказочным серебристым колоколом…
Водонос с полными ведрами надвинулся из черноты лаза, переступил сухими ногами через Инебела, и тяжелые ведра глухо стукнули об пол на перекрестке. Раньше и сам он вот так же тупо и безучастно ходил бы много часов взад и вперед, силясь найти выход. Сейчас – только быстрота. Водоноса просто отпихнуть с дороги, он не опасен. Вот только высота колодца… Он вскочил, уже никого не опасаясь, схватил тяжелое оружие, сослужившее уже свою страшную и неожиданную службу, кинулся туда, где в потолке зеленоватой гнилушкой тлело жерло верхнего лаза. Приноровился – всадил лезвие прямо над собой, в щель между камнями. Теперь только бы выдержали камни, только бы не хрустнул пополам зазубренный кусок ледяного литья. Потому что прямо под замшелой дырой – плещущееся жерло колодца. Ждут.
Инебел подтянулся рывком – руки разом занемели на холодной поверхности, но легкое тело послушно вскинулось вверх, пальцы молниеносно обшаривали поверхность лаза, отыскивая спасительные трещинки, колени точно вжались в едва уловимые выбоинки. Нет, он не сорвется, он… Не он. Не он, а другой Инебел, родившийся в нем еще тогда, когда он перелез через стену, умерший было, когда жалкая, позорная робость заставила его бежать перед рассветом, и не очнувшийся на Черных Ступенях даже ради спасения собственной жизни. А вот теперь, когда Божий огонь обратился на Нездешних – теперь этот Инебел ожил. Да как! Он мог…
Ничего он не мог. Во всяком случае, сейчас. Он мог одно – затаиться, чтобы не выдать себя ни шорохом, ни нечаянно скатившейся в воду песчинкой. Потому что внизу, прямо под его ногами, зазвучало сразу не менее десятка голосов.
В их общем, нетерпеливом и гневном гуле юноша не мог ничего разобрать, но тонкий, визгливый альт, уже знакомый по двум встречам, разом оборвал их требовательный хор:
– Крови испугались, дармоеды храмовные, мразь, чтоб вам… у-у! – Вроде удары, но не ойкают, терпят. Наиверховнейший, всевластный. Он может.
– Худородков драть! Да не к делу приспособленных, а малых, несмышленых! Об стены бить! В огонь кидать!
– А ежели помстится, да не худоро… – заикнулся кто-то басом, но высочайший визг оборвал его на полуслове:
– Малых бить! Малых! Не уразумели? Гнев Божий кровью утолять! Да своими руками, не брезгуя, – раз в жизни потрудитесь! В нерадении замечу – сам желчью облюю, глаза издымлю… Гниды синеухие! Куда завели? Повертывайтесь!
Внизу забормотали униженно, затопотали – и разом стихло. Только по соседнему коридору гул нестройный да шарканье о стены… Пронесло. Только запах остался стойкий, до сих пор не чуянный, – воняло не то скисшим, но не добродившим; а может, и хуже того, перегаром ярджилиного сока. То-то как в чаду все, даже связанной Вью, что под ногами прямо лежала, не заметили.
А ведь Вью придется здесь бросить.
Словно холодная пружина выпрямилась внутри: нет другого выхода. Значит, не думать об этом. Сейчас – только вверх. И не так-то это просто. Руки словно разучились повиноваться. Обиделись – чужой рукой их заменил, холодной, зазубренной… Он нащупал верхнюю кромку каменной кладки, и его вынесло на поверхность раньше, чем он успел подумать об осторожности. Глупо, но обошлось. Кусты, густота колючего переплетения. Продрался. Где-то за спиной – далекие, мирные голоса. Воркотня детишек у очага. «Малых о стены бить, в огонь кидать!..»
Ослепленный солнечным светом, он ткнулся во что-то жесткое, отшатнулся – хоронушка старая, убогая. Чем изукрашенная, не разглядел. Стволы. Два дерева – огромные, развесистые, такие только под самой горой, на краю города… Стена за деревьями. Небеленая, с изнанки. Оглядываться некогда – туда!
Голубое вечернее солнце, едва вставшее из-за дальних холмов, освещало пустынный луг с журчащими по нему арыками, под самыми ногами, у подножия стены брошены горшки с краской, а прямо перед глазами – не сон, а явь: сказочное жилище Нездешних, что и увидеть-то не чаял…
Разом пересохли губы, а за ними и все тело вдруг загорелось и высохло, сейчас поднеси уголек – затлеет бездымно… Ни дышать, ни пошевелиться. Слишком много голубого свечения, нездешней прозрачной невесомости – слишком много счастья. Нельзя так, после подземелья-то.
А ждало его и того больше: поднялись ресницы сами собой, и глаза нашли против воли высокое гнездо, обнесенное ажурной оградой.
И прямо за оградой – та, которой он так и не придумал имени. Волосы светлые текут по плечам и вдоль рук, а лицо…
Лицо такое, словно по нему только что ударили.
И смотрит не как всегда, чуть выше построек, будто старается разглядеть что-то в кронах окраинных пышнолистных деревьев, а вниз, прямо сюда…
На него.
Юноша выпрямился. Он не думал о том, что здесь, на довольно высоком заборе, он виден издалека – все это было сейчас не важно. Она глядела на него – впервые глядела в упор, и он понял, почему это случилось: ведь он был уже не прежним, а другим, новым Инебелом, тем, что побывал за прозрачной стеною, тем, внутри которого до сих пор леденел отпечаток этой стены, деля все его естество на заскорузлую старую оболочку и на какое-то неумелое, новорожденное существо, которое прорезалось в нем, когда он впервые пробирался по нездешней теплой траве…
Он так и стоял бы, не шевелясь, ловя ее взгляд, но она вдруг оттолкнулась от перил и бросилась вниз по винтовой лесенке, так что ноги ее, оплетенные узкими лентами, едва успевали касаться белых ступеней; и она побежала по траве, побежала прямо навстречу ему, словно и не было между ними колдовской стены, и он тоже спрыгнул с забора и, путаясь в высокой луговой осоке, ринулся навстречу, но не успел – она добежала первая, с размаху ударилась о стену всем телом, и стена отбросила ее назад ответным упругим ударом, от которого у Инебела заныло все тело, и он только тут почувствовал, до какой же степени он верил в чудо, в то, что проклятая прозрачная пленка наконец-то исчезнет, прорвется или, как тогда, ночью, опустится… Но чуда не было.
И когда Инебел, захлебываясь холодеющим воздухом, добежал до прозрачного колокола, девушка уже уходила прочь, зябко обхватив плечи тоненькими, как у сестренки Апль, пальцами.
– Потерпите, – цедил сквозь зубы Кантемир, раскачиваясь от одной кромки экрана до другой, словно баюкая нескончаемую свербящую боль. – Обойдетесь пока пятью. Остальные десять брошены на двадцать шестой объект, там ведь один транслятор был на всю округу. Это вы бы видели… Ммм… Это не крысы, не волки… Ни одна фашистская банда до такого не доходила!
– Спустите ролик – посмотрим, – отозвался Гамалей. – У нас вроде тоже что-то затевается. И если снова будет фейерверк, это помешает Салтану отправить вертолет, над которым он сейчас хлопочет.
– Ваши игрища! Да вы на своих сонь молиться должны, они же сущие ангелы по сравнению с этими, северными. Явилась пятерка таскунов, что на междугородных перевозках. Кладь сбросили, три дня жрали и опивались, потом для них согнали всех девчонок города. Заперли. Малышек с полсотни… И что непостижимо – матери сами, собственными руками… Не-ет. Наша программа ни к черту. Где ж предусмотреть такое!
Узкое лицо Кантемира, всегда такого сдержанного в диалогах с Гамалеем, неудержимо дергалось, как от зудящей боли.
– Все это логически объяснимо, – почти безучастно проговорил Гамалей. – Над ними сразу два дамокловых меча: страх перенаселения и вплотную подступившая опасность вырождения. Несколько сотен лет внутрисемейных браков… Программу, конечно, придется менять.
Он пожевал пухлыми губами, еще безразличнее пообещал:
– Ну, сменим.
Кантемир дернулся:
– Как прикажешь тебя понимать?
– А понимать так, что хоть меняй, хоть нет… Послушай, Кант, мы не правы в самом основном, и это я начинаю понимать только сейчас…
Он замаялся, подбирая слова, потому что ясность мысли еще не пришла, но последней так и не суждено было отыскаться, потому что голубым сполохом наложился на транспланетный экран блик экстренного внутреннего вызова и смятенный лик Салтана Абоянцева, утративший всю свою тибетскую невозмутимость, заслонил собой дежурного инженера «Рогнеды».
– Гамалей, где вы прячетесь? Помогите же мне!
Гамалей охнул и принялся извлекать свое тело из тесноватого кресла-вертушки. Не обошлись-таки. Хотел он проторчать тут, в аппаратной, до самого отлета Кшиськи – так нашли.
Он выбрался в центральный колодец, по прохладным ступеням аварийной лесенки зашлепал на второй этаж. Вертолет уже стоял на дне, дожидаясь захода тутошней ослепительно-голубой луны.
В «диване» собрались уже абсолютно все, хотя, насколько понимал Гамалей, никого, кроме Кристины, туда специально не приглашали. Всем было мучительно неловко, и тем не менее никто не уходил. Гамалей понимал почему: каждому казалось, что в последний момент он зачем-то понадобится, что-то сможет изменить, помочь…
Гамалей сколь можно неприметно протиснулся в дверь, сколь можно бесшумно притворил ее за спиной. Оперся лопатками. Потупился. Знал, что огромные колодезно-зеленые Кшисины глаза замрут на нем с последней надеждой: «Ну, хоть ты-то…» Он не утерпел и краешком глаза отыскал белое платье.