Если согласиться с тем, что репрезентация и организация неотделимы, можно понять, почему сам принцип гетерономии (являющийся основанием репрезентации мира) в какой-то момент почти неизбежно начинает переноситься внутрь организации. Чужое начинает проникать в свое. Гоше пишет об эволюции религии как о «последовательном углублении опыта и понимания Другого»[172], ведущем к трансформации структуры социума: «происходит рефракция божественной чужести внутрь социального пространства, конкретизация внечеловеческого внутри межчеловеческих связей»[173]. Имманентность и слитность примитивного социума начинают подвергаться внутреннему дистанцированию. В него проникает другой, быстро превращающийся в чужого.
Это инкорпорирование чужеродного внутрь социума равнозначно исчезновению в нем равенства и возникновению отдельных, отделенных от большинства населения очагов власти. Речь идет о возникновении внутри общества государства, которое всегда отделено от людей и всегда над ними. Государство и есть реализация принципа гетерономии внутри сообщества. Отныне порядок вещей зависит не от момента мифического основания, но от воли власти. Гоше пишет о переходе «от регистра данного порядка к регистру порядка, установленного волей»[174]. Вместе с ним происходит установление социальных иерархий, в которых утверждаются разные формы дистанцирования внутри общества. Отныне общество зависит не от воли мимических сил и существ, а от человеческой воли. А это, в свою очередь, открывает возможность истории, которую люди могут творить. Исследования Кристофера Бёма показали, что развитые приматы (например, шимпанзе) всегда организуются в вертикальные иерархии с альфа-самцом во главе. Бём пришел к выводу, что тенденция к неравенству присуща всему отряду приматов, к которому мы принадлежим. Но, как показали этнографы, племенное общество подавляет эту тенденцию:
…люди имеют врожденную склонность к социальному господству и иерархиям, подобным тем, которые характерны для африканских человекообразных обезьян, но доисторические охотники-собиратели, объединенные в моральные сообщества, были способны в значительной степени нейтрализовать эти тенденции точно так, как это делают нынешние охотники-собиратели[175].
Бём, а до него Кластр попытались показать весь диапазон стратегий контроля над врожденной тенденцией к неравенству.
Возникновение государства и иерархий примерно после 800 года до н. э. выглядит как поражение этих эгалитаристских устремлений. Я, однако, не вижу тут борьбы «моральных сообществ» с аморальностью доминантности. С моей точки зрения, речь шла о проникновении дистанции внутрь племенного сообщества, в результате которой неожиданно появляется такое явление, как монархия, в которой царь становится земным эквивалентом бога и объектом поклонения. Поразительно, что развитие архаических государств практически повсюду привело к абсолютным монархиям с богоподобными правителями. Все республиканские или квазиреспубликанские формы правления: «…республиканский суверенитет государств, будь то в форме деспотизма, олигархий или демократий, возник из монархий или заместил их собой»[176], — замечает Брюс Триггер. Таким образом, мы имеем резкий переход от горизонтальных структур родства к вертикальным генеалогическим иерархиям царств, практически без промежуточных форм. Тут происходит нечто сходное с переходом от жестких вертикальных иерархий у приматов[177] к эгалитаризму у охотников-собирателей. Этот эгалитаризм повсюду обрушивается в монархическую деспотию, из которой вновь возрождается эгалитаризм, напоминающий первобытный.
Мне кажется, что странность такого обрушивания социального порядка в принципиально иной может быть объяснена как раз процедурой переноса гетерономии внутрь системы. Когда принцип, обеспечивающий мироустройство, переносится из мифического прошлого в актуальное сообщество, он воспроизводится в фигуре царя, которая воплощает его со всей полнотой. Царь становится представителем бога, его викарием. Так, в Египте глава государства назывался nswt, но тот же термин применялся к царю богов — nswt ntrw. При этом царь (фараон), как и бог, считался правителем всего мира (он идентифицировался с Осирисом), а цари других стран назывались wr, то есть «князьями». Великий Инка носил титул sapa inka — то есть единственный Инка, и его власть, как считалось, нераздельно распространялась на весь мир и т. д.[178]
Между тем абсолютная монархия для поддержания устойчивости должна воспроизводить внутри себя безличные структуры, не зависящие от капризов суверена. Эти структуры обычно, вслед за Максом Вебером, обозначаются как бюрократия. Интерес бюрократии в том, что она принципиально гетерономна. Бюрократ не имеет собственной воли, а выполняет те инструкции, которые он получает сверху, с высших этажей иерархии, собственно, от царя. Гетерономия позволяет восстановить устойчивость системы. Именно поэтому Шмуэль Айзенштадт назвал ранние империи «бюрократическими». Но, как показал тот же Айзенштадт, всякая гетерономная структура тяготеет к обретению автономности. Царь не может править империей без обширного слоя бюрократов, которые могут принадлежать аристократии, а могут быть и выходцами из низов, полностью обязанными своим возвышением воле монарха. Бюрократия, таким образом, вступает в противоречие с традиционной системой родства, которая структурировала племенное общество. Возникновение бюрократии требует от общества дополнительных ресурсов, которые бы обеспечивали ее существование.
Появление бюрократии имеет важные последствия. Айзенштадт замечает: «…принципиальная политическая ориентация бюрократии в той мере, в какой она трансцендирует стремления ее членов к личному обогащению и влиянию, в основном направлена на приобретение автономии по отношению к правителям и доминирующим социальным слоям»[179]. Он даже считает, что стремление к максимальному усилению автономии и власти приводит бюрократию на порог разрушения всего бюрократического режима, от которого она зависит, и запускает процесс социальных перемен. Существенно также и то, что бюрократия отделяет монарха от иных слоев населения, внося в социум сильный элемент дистанцирования. Владыка все меньше соприкасается с населением и реальностью жизни, уходя в своего рода политическую трансцендентность.
Еще один принципиальный аспект описываемых изменений заключается в том, что бюрократия становится областью непрекращающейся борьбы разных интересов и разных групп за имеющиеся ресурсы, которая она изымает в свою пользу. Это приводит к тому, что автономная сфера, отделяющая высшую власть от населения, становится автономной политической сферой: «с самого начала бюрократия вовлечена в политическую борьбу внутри государства»[180], в том числе и в подковерную борьбу против монарха, от которого она зависит и чью власть стремится ограничить. Пьер Бурдье в комментариях к Айзенштадту так формулирует это положение:
Первая характеристика [бюрократических империй] — это ограниченная автономия политической сферы: это универсумы, в которых политическая сфера частично отрывается от отношений родства и экономических отношений, не растворяется в них полностью. Появляется относительно автономный политический порядок. Это достижение важно — с этим должна будет согласиться любая теория генезиса государства. Такая ограниченная и относительная автономия политической сферы проявляется в возникновении в правящих кругах автономных политических целей; у них появляется политический резон, который не сводится к семейному, — это набросок того, что будут называть государственным интересом [la raison d’ État][181].
Появление автономной политической сферы разрушает монополию религии на репрезентацию мира и отделяет социум от природы. В каком-то смысле политика становится аналогом религии, когда дело идет не о боге, но о его представителе на земле. Возникновение государства приводит к тому, что космологическое, божественное, невидимое отделяется от человеческого, дистанцируется. Таким образом, запускается процесс ухода бога в трансцендентность, которому Гоше придает принципиальное значение. Бог удаляется из земной сферы в недосягаемое, оставляя землю во власти людей, творящих собственную историю. Запускается осевое время. Бог дистанцируется. Важно, что это дистанцирование, уход бога из природно-человеческого комплекса отношений, сопровождается становлением основных культурных практик человека, основанных на дистанцировании: возникают наука, философия, искусство как автономные сферы.
Этот процесс нарастающей рефлексии и «интеллектуализации», пользуясь выражением Макса Вебера, был назван им «расколдовыванием мира». Расколдовывание — это и есть процесс дистанцирования. Как пишет Вебер, дикарь более непосредственно знает свой мир (он не удален от него) и в чем-то лучше умеет им манипулировать:
Дикарь знает, каким образом он обеспечивает себе ежедневное пропитание и какие институты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее, в свою очередь, означает, что мир расколдован