из «объективного» в «субъективное». Но эта субъективность совершенно особого рода, потому что абсолют до такой степени поглощает субъекта, что лишает его Я, так же как тотальное государство совершенно опустошает тех, кого поглощает.
Отсюда важное свойство догматических истин — укорененность в жизни проповедующих их. Именно это появление абсолютной истины, лежащей за порогом знания, порождает такой феномен, как мученичество. Мученичество — это высшее утверждение своей правоты ценой собственной жизни. Ассманн замечает по поводу христианского и иудейского сопротивления чисто формальному культу римских императоров:
Большинство чиновников Римской империи не были заинтересованы в создании мучеников и были готовы пойти на любые уступки особенно совестливым, удовлетворяясь минимальными формами послушания. Нетерпимость в большей мере характеризовала жертв, рассматривавших малейшие уступки как знак отступничества и отказа от Бога. Только после того, как христиане сами пришли к власти и сделали христианство государственной религией Римской империи, негативная нетерпимость была превращена в позитивную[208].
В этом смысле более чем характерно непонимание Понтием Пилатом причин, по которым иудеи требовали казни для преступника Иисуса. Пилат, пытающийся уйти от наказания мессии, выводит его к иудеям:
Когда же увидели Его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы, и распните; ибо я не нахожу в Нем вины (Ин. 19: 6).
Сомнительность связи истины с мученичеством хорошо выразил Ницше:
Что мученичество доказывает истинность чего-либо — это столь ложно, что мне не хотелось бы, чтобы мученики когда-либо якшались с истиной. Уже тон, в котором мученик швыряет свои мнения в головы людей, выражает столь низкий уровень интеллектуальной порядочности, такую бесчувственность к «истине», что мучеников и не приходится опровергать. Истина ведь не то, что у одного будет, а у другого нет. <…> Мученики нанесли ущерб истине… И сегодня необдуманных преследований достаточно, чтобы самая бездельная секта начала пользоваться почетом и уважением. — Как?! Неужели ценность дела меняется от того, что кто-то жертвует ради него жизнью? <…> Кровавыми знаками отмечен путь, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью доказывают истину. Но кровь — наихудшее доказательство истины; кровь отравляет самое чистое учение до безумия и ненависти сердец[209].
Разделение знания и мистического опыта абсолютной истины является результатом длинного процесса дистанцирования человека от природы, сопровождавшего становление знания. Процесс этот сложен и оказал воздействие не только на понимание природы и выработку соответствующей научной гносеологии, но был решающим фактором становления общества. Немецкий социолог Клаус Эдер описывал этот двоякий процесс как одновременное природное конструирование общества и социальное конструирование природы. С его точки зрения, люди распределяются на группы и классы в соответствии с их взаимодействием с природой, которое выражается и в ее познании:
Общество делает возможным естественное подразделение людей, разделяя способности и умения. Оно отделяет охотников от собирателей, собирателей от крестьян, крестьян от ремесленников, ремесленников от инженеров. Таким образом, когнитивная дифференциация знания становится изначальным механизмом культурной конструкции социального отношения к природе[210].
Возникновение специализаций и профессий ведет к выработке «локальных» взглядов на природу, которые выражаются в системе знания. Понятно, что представления о природе ремесленника или инженера будут соответствовать совершенно иной картине мира, чем представления охотника или фермера. И при этом расслоение общества на эти профессиональные и социальные категории оказывается неотделимым от системы знаний о природе. Чем дифференцированней картина мира, тем иерархически более сложно организовано общество. Одним из первых такую синхронную картину взаимной дифференциации нарисовал Серж Московиси в 1960‐е годы. Первое разделение на охотников и собирателей еще соответствует естественному биологическому делению общества на два пола. Но изобретение сельского хозяйства уже нарушает эту «естественность» и становится ключевым моментом в переходе от биологического к чисто социальной конструкции. Искусственность становится еще более ясной в случае ремесленников. Но на первом этапе этой эволюции человек со своими умениями и трудом еще непосредственно связан с природой, и фрагментация мира в значительной степени компенсируется единством человеческого тела, интегрирующего все эти навыки. Московиси писал:
В этом природном органическом порядке ничто не существует вне контакта с человеком, и всё в какой-то мере из него возникает. Не существует никакого радикального разрыва между ним и теми субстанциями, которым он придает форму, накладывая на них печать своих знаний. Если бы ремесленник исчез, инструменты и сырье, лишенные его искусства, вновь впали бы в недифференцированность. Как и они, мир, лишенный человека, погрузился бы в хаос[211].
Но эта органическая связь прерывается, когда между человеком и природой встает машина, механизирующая и фрагментирующая мир по модели механизма. Начинается второй этап дистанцирования человека от природы, который сопровождается и новым этапом социального дистанцирования. Механизация мира в полной мере разворачивается в Новое время и отчасти совпадает со становлением абсолютной монархии и концом феодализма. Норберт Элиас дал классический социологический анализ становления нового социума в этот период и назвал процесс этого становления цивилизационным.
Элиас показал, как в связи с усложнением общества дифференцируются социальные и производственные функции:
Чем сильнее они дифференцировались, тем большим становилось их число, а тем самым и число людей, в зависимости от которых оказывался каждый индивид, — независимо от того, идет ли речь о простейших и повседневных его обязанностях или о самых сложных и специфичных сторонах жизни. В результате, для того чтобы каждое отдельное действие могло выполнить свою общественную функцию, поведение все большего числа людей должно было во все большей мере соотноситься с поведением всех прочих, а сеть действий должна была подчиняться все более точным и строгим правилам организаций. Индивид принуждается ко все более дифференцированному, равномерному и стабильному регулированию своего поведения[212].
Необходимость взаимодействовать и создание сложных социальных связей делали все менее приемлемым прямое насилие между людьми, крайне характерное для феодального общества. Абсолютная монархия подменяет непосредственность физического насилия самодисциплиной и этикетом. Монополия на насилие передается централизованному государству. Этот процесс был многократно описан и проанализирован.
Становление «цивилизованности» манер и отношений можно описать как нарастание дистанцирования, отказ от непосредственного контакта с физической материей и телом. Элиас описывает, каким образом дистанцирование проникает в застольные манеры:
В домах богатых еду приносили обычно с буфетного столика, часто без определенной последовательности. Каждый брал то, что ему понравится. Все пользовались одним и тем же блюдом. Мясо брали руками, жидкие кушанья — черпаком или ложкой. Но суп или соус еще часто пили через край, поднимая тарелку или блюдо ко рту. Долгое время не было особых приборов для различных кушаний[213].
Постепенно начинает вводиться дистанцирование между едой и человеком, человеком и иными едоками. Резко ограничивается использование ножей; руки максимально исключаются из прямого контакта с едой. Становится принятым их мыть и вытирать. Возникает целый инструментарий дистанцирования — наборы специальных вилок, ложек и ножей, предназначенных для разных блюд, и т. д. Это дистанцирование глубоко укоренялось не только в этикете, но и в аффективной сфере:
Их аффекты, формы общения и поведения не отвечают воспитанию, принятому в нашем мире, — они воспринимаются как отталкивающие или, по крайней мере, не слишком приятные. В этом куртуазном мире отсутствовала — или, по крайней мере, не была столь значительной — та незримая стена аффектов, что сегодня отделяет друг от друга тела людей. Сегодня эта стена ощутима уже при приближении к другому человеку, при соприкосновении с чужим ртом или руками. Неприятное чувство возникает не только при виде некоторых телесных отправлений, но при простом их упоминании[214].
Элиас Канетти назвал это дистанцирование «страхом прикосновения»[215]. Одновременно с социальным дистанцированием и ослаблением непосредственности аффектов происходит и эмоциональное оскудение существования, не допускающего взрывов неконтролируемых эмоций и действий.
Элиас не обращает внимания на один аспект этой социальной эволюции — связь инструментов еды с общей механизацией мира, отделяющей человека от материи во всех ее проявлениях и создающей мощную сеть медиации между природой и человеком. Машина делает изначально невозможным прямой контакт человека с материей, и только позже она принимает обличье государственной машины, создающей особую сеть контроля и наблюдения, описанную и Элиасом, и особенно Фуко в его классическом анализе паноптикона.
Фрагментация и дистанцирование от природы являются важнейшими чертами возникающей научной картины мира, которая подчеркивает свое отличие от наивных взглядов на мир, укорененных в органическую целостность и связанность с природой. Научная картина мира в гораздо большей степени укоренена в сознании современного человека, чем это часто представляется. Наивная картина природы, как заметил Ян Паточка, основана на психофизическом параллелизме, то есть взаимосвязи физических и психологических процессов. Природа оказывается в такой картине субъективным феноменом объективности. Наивный мир понимается как объективный. Но чем более дистанцированной и фрагментированной становится картина мира, тем меньше объективность связывается с первоначальной целостностью, которая все больше начинает пониматься как