сферы. Сфера образуется только тогда, когда возникает центр. У Икскюля и Хайдеггера «кольцевание» и «объятость» означают отношение нового типа среды, которая становится «окружающей», к центру, в котором находится субъект, организующий эту сферу и становящийся субъектом в процессе этой организации. Но нетрудно заметить, что и технический объект Симондона, трансформируясь и интегрируя две среды, в которые он включен, также обладает по отношению к ним центральностью, которую, конечно, нельзя назвать субъектностью.
Здесь надо сказать и несколько слов о Курте Гольдштейне, одном из создателей холистической психологии, подробно описывавшем способ организации среды субъектом, в котором он выделял, почти как Икскюль, операцию «изоляции» стимулов из бесконечного разнообразия воздействий. В своей главной книге «Организм» Гольдштейн (кстати, кузен Кассирера, на которого он часто ссылается) атакует Макса Шелера и его понимание витальной и психической сфер. Шелер пытается определить сущность человека, противопоставляя его животному:
…сущность человека и то, что можно назвать его особым положением, возвышается над тем, что называют интеллектом и способностью к выбору, и оно не было бы достигнуто, даже если представить себе, что этот интеллект и способность к выбору возросли в количественном отношении произвольно высоко, да хотя бы и бесконечно. Но неправильно было бы и мыслить себе то новое, что делает человека человеком, только как новую сущностную ступень психических и относящихся к витальной сфере функций и способностей, добавляющуюся к прежним психическим ступеням — чувственному порыву, инстинкту, ассоциативной памяти, интеллекту и выбору, так что познание ее находилось бы еще в компетенции психологии. Новый принцип, делающий человека человеком, лежит вне всего того, что в самом широком смысле, с внутренне-психической или внешне-витальной стороны мы можем назвать жизнью. То, что делает человека человеком, есть принцип, противоположный всей жизни вообще, он как таковой вообще несводим к «естественной эволюции жизни», и если его к чему-то и можно возвести, то только к самой высшей основе вещей — к той основе, частной манифестацией которой является и «жизнь». Уже греки утверждали такой принцип и называли его «разумом»[268].
Шелер радикально и принципиально онтологически разводит мышление и жизнь, в которую можно включить все, что традиционно изучает психология.
Гольдштейн с порога отметает противопоставление мысли жизни и делает это на основе понятия «центрации», с помощью которого и возникает образ сферы. С его точки зрения, жизнь и мысль в идеале совпадают. Это совпадение он называет центрацией (Zentrierung). Но центрация, обнаруживающая их идентичность, полное совпадение «сфер» мысли и жизни, проявляется лишь в редкие моменты полной гармонизации бытия. В основном же она нарушается тем самым процессом изоляции, который лежит в основе выработки сфер:
В понимании человека этот дуализм проявляется потому, что лишь в редкие моменты адекватной актуализации, только в состоянии полной центрации [voller Zentrierung] манифестируется это холистическое единство, в котором нет конфликта между «инстинктами» и «сознанием» [Trieben und Geist]. Из-за отсутствия идеального центрирования, частично составляющего человеческую природу, это противоречие, обычно соответствующее изоляции [Isolierung], становится феноменально очевидным[269].
Попробую проинтерпретировать Гольдштейна в тех терминах, которые я развиваю в этой главе. Расслоение сфер возникает в силу того, что человек существует одновременно как бы в двух типах сред. Одна, принадлежащая «духу», — сферична и имеет конфигурацию «кольца объятости», в центре которого существует субъект, конструирующий мир через производство смыслов и наделенных ими объектов. Другая среда относится к области линейной детерминированности, где человек оказывается пассивным страдательным элементом в мире, сотканном из разнообразных воздействующих на него сил. Это мир линейный, а не сферический. Между ними есть фундаментальное различие. Мир сферы построен из центра субъектом. Этот мир принадлежит субъекту, который в него вписан как в «свой» мир, ведь он самим им сконструирован. Мир линейных физических воздействий — это «чужой» мир. Человек в нем только тело среди прочих тел, способных испытывать внешнее воздействие. То, что в «сфере» предстает внутренним и имманентным, в линейной среде является внешним. Децентрацию мира, расхождение сфер можно описать как процесс проникновения чужого в свое, процесс отчуждения.
И Гольдштейн называет это вторжение чужого в сферу своего катастрофой. Надо напомнить читателю обстоятельства написания «Организма», от учета которых трудно избавиться, когда речь идет о катастрофе. В 1933 году после прихода нацистов к власти Гольдштейн был арестован и помещен в подвал, где его держали неделю. Затем ему было сказано, что его отпустят при условии, что он немедленно покинет Германию и никогда туда не вернется. Психолог уехал в Голландию, где при поддержке Фонда Рокфеллера за год написал свою главную книгу. Так что опыт превращения «своего» мира в «чужой» был ему хорошо знаком. Катастрофа наступает тогда, когда изоляция изымает какой-то элемент из системы и тем самым отчуждает его. В результате происходит то, что Гольдштейн называет «отрицанием» духа (сознания). Я бы проиллюстрировал этот тезис примером из совсем другой области — «остранением», придуманным Виктором Шкловским. Что такое «остранение» — это изъятие элемента из привычного контекста, предполагающего его интеграцию в систему понимания, навыков, ассоциаций, памяти, и придание этому элементу аспектов чужести. Этот элемент покидает сферу своего и проникает в иную среду. Нечто подобное, кстати, происходит и в истории антропологии, когда Другой переходит из своей сферы в область таких детерминаций, которые неподвластны субъекту. Шкловский, однако, ничего не говорит о постепенном включении остраненного элемента в иную систему связей, без которого весь этот опыт не имел бы смысла. Речь, в сущности, идет о перетряске отношений к тексту и, шире, к культуре.
Гольдштейн приводит физиологический пример, позаимствованный из рефлексологии Павлова, который умел надрессировать своих собак на реакцию, отвечающую на предъявление искусственно изолированного стимула. Но, замечает он, нет никаких оснований считать, что этот выработанный рефлекс сохранится, если не будет интегрирован в естественную среду. Изолированный рефлекс сам по себе нежизнеспособен.
Момент катастрофы фундаментален для отношений человека и мира. Он «перетряхивает» устоявшиеся связи и перераспределяет их на другом уровне адаптации человека и мира. Катастрофа сменяется установлением нового баланса, в котором восстанавливаются в ином контексте связи среды и организма. Гольдштейн пишет:
Таковы явления, из которых возникают константы организма; таковы моменты его реального существования, когда организм становится самим собой по отношению к состояниям разложения [Verfallen-Seins] и порабощения миром, которые должны быть преодолены, чтобы сделать активность возможной. С этой точки зрения, организм являет себя как «упорядоченное бытие» [ein Sein in «Ordnung»], его «смысл» как его «бытие» [sein «Sinn» als sein Sein] — одно и то же; а «бытие» означает не что иное, как самореализацию [seine Verwirklichung], идущую вместе с завоеванием мира, то есть с включенностью и изменением[270].
Гольдштейн показывает, что проявление сущности человека, его собственного Я, возникает только в моменты катастроф, которые он описывает не только как порог новой гармонизации, но как самопроявления субъекта, завоевывающего отчужденный мир враждебных внешних факторов. Субъект являет себя как позитивная активность, только сталкиваясь с сопротивлением мира, его враждебностью. Он замечает: «Жизнь всегда имеет позитивный характер; она никогда не проявляет себя в категориях отрицания»[271]. И это в полной мере можно отнести и к мысли (духу), подчиняющему себе мир.
ГЛАВА 10. ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ СМЕНЯЕТСЯ ДАННОСТЬЮМАРИОН, МИШЕЛЬ АНРИ
Я остановился только на одном аспекте мысли Гольдштейна потому, что он мне кажется продуктивным для понимания отношений человека с миром, находящихся в крайне сложном балансе. Речь идет о балансе двух взаимосвязанных сил — сил внешнего мира, пытающегося подчинить себе организм, и сил субъекта, которые хотят овладеть внешним миром. Как только баланс этих сил нарушается, открывается область патологии, и психопатологии прежде всего. Кангийем хорошо суммирует сложный баланс сил в мире Гольдштейна:
Это отношение не состоит по преимуществу, как можно было бы подумать, из борьбы, противостояния. Такие отношения принадлежат к области патологии. Жизнь, которая утверждает себя против чего-то, — это уже жизнь под угрозой. Силовые движения, как, например, мускульные реакции растяжения, свидетельствуют о внешнем господстве над организмом. Здоровая жизнь, жизнь, уверенная в своем существовании, в своих ценностях, — это гибкая, почти нежная жизнь. Ситуация живого, которым среда правит извне, понималась Гольдштейном как архетип катастрофы[272].
Эволюцию культуры, вызванную нарастающим дистанцированием, на мой взгляд, можно на каком-то этапе описать как когнитивное завоевание мира, как эпоху раннего становления субъектности, нашедшей своих теоретиков сначала в Декарте, а затем в Канте. Это эпоха науки между XVII и XIX веками. Ей на смену приходит эпоха индустрии и технологий, инструментализирующих отношение к миру, вырабатывающих взгляд на мир как ресурс. В этот период человек ощущает неограниченность своих возможностей преобразования природы. Но чем более он выступает в роли завоевателя и триумфатора, тем больше он сам впадает в зависимость от сконструированной им техносферы и экономики. Парадокс ситуации заключается в том, что он одновременно является господином природы и рабом своих инструментов, машин в широком смысле слова. Эту ситуацию можно проинтерпретировать в категориях Гольдштейна. В человеке встречаются