. Вспомним Мариона, который сравнивал пассивный субъект с экраном и фильтром.
Сама травма, конечно, неописуема. Ее уже нет, она сохраняется только в виде следов, оставленных в памяти. В психоанализе она дается нам только в виде симптомов. Проблема травмы в значительной мере связана с ее двойственностью. С одной стороны, она отсылает к чему-то пришедшему извне, ее причина как будто лежит в описываемом предметном мире вне нас. С другой стороны, травма имеет место не вовне, а внутри, она есть событие экзистенциального, аффективного типа, а потому никак не может быть описана в категориях внешнего.
Анализ травмы интересен для меня тем, что в каком-то смысле он позволяет преодолеть ту дихотомию субъектной сферы и линейной среды внешних воздействий, которая была описана в предыдущей части книги. Травма может как раз оказаться ключом к гибридизации «сферы» и «среды», которая имеет место внутри психического аппарата человека.
Жан Лапланш привлек особое внимание к ранним, допсихоаналитическим работам Фрейда, и прежде всего к его «теории соблазнения», осмысленной молодым Фрейдом в «Наброске психологии» (1895). В 1897 году Фрейд отказался от теории соблазнения и пришел к выводу, что многие факты так называемого соблазнения были не чем иным, как фантазиями. Отказ от факта соблазнения перевел разговор о травме в плоскость воображаемого и совершенно лишил его предметной конкретности. Соблазнение утратило внешнюю причинность. Лапланш замечает: «…радикальная инаковость другой вещи (das Andere), бессознательного гарантируется исключительно наличием другого человека (der Andere), то есть соблазнения»[342]. Именно признание факта соблазнения (конечно, не в смысле вульгарного домогательства, как это часто происходит сегодня) помогает понять сложный статус травмы и ее невыразимость.
В «Наброске» Фрейд сформулировал принципиальное положение о том, что психическая травма никогда не приходит извне. Извне в психику поступает нечто, что оставляет в ней неопределенный след, который интериоризируется, а затем при повторном событии как бы оживляется и становится в полной мере психической травмой. Фрейд размышляет об истерическом феномене (а его в «Наброске» прежде всего интересует истерия), который он называет «чрезмерно интенсивными идеями», оказывающими на истеричек чрезвычайно сильное эмоциональное воздействие. Стоит им подумать об этой идее, как они начинают безудержно рыдать. Особенность этих травматических идей в том, что на окружающих они не оказывают никакого заметного влияния: «Они кажутся нам чужаками, узурпаторами и, соответственно, смехотворными»[343]. По мнению Фрейда, не составляет труда установить тот факт, что «чрезмерно интенсивная идея» (А) имеет под собой идею некоего события (В), А оказывается лишь «заместителем» В, его символом. Символы (а о них еще будет идти речь в дальнейшем) постоянно формируются в нормальной жизни. Но когда солдат приносит свою жизнь в жертву, защищая флаг, он гибнет не ради флага, а во имя страны, которую флаг символизирует. У истеричек же все происходит иначе.
Рыдающая над А истеричка совершенно не осознает, что она делает это ради той ассоциации, которая существует между А и В, а В не играет никакой роли в ее психической жизни. Символ в этом случае полностью заместил собой саму вещь[344].
Эта ситуация интересна тем, что позволяет представить некое событие как реальный факт, случающийся вовне, а затем как его символизацию. И самое интересное тут в том, что травма, прежде всего, оказывается связана не с событием, а с его символической переработкой. Именно символ, а не, например, факт насилия или соблазнения вызывает неудержимые рыдания. И хотя реакция на А позволяет предположить, что В совершенно забыто, это не так: оно вытеснено из сознания и пребывает в психике в виде мнезического следа. Фрейд даже предполагает, что сама чрезмерная интенсивность реакции на А зависит от того сопротивления, которое связано с подавлением В. Это вытеснение оказывается тесно связанным с формированием символа, за которое отвечает Эго. В любом случае становится ясно, что травма является не результатом единичного события, но результатом события, его вытеснения и его символизации, и позволяет внешнему событию в искаженной символической форме войти в психику травмированного человека.
Это раздвоение травмы ученый осмысливает на примере невроза в главке под названием «Истерический Proton Pseudos»[345]. Здесь он рассказывает о пациентке Эмме, которая одна боялась ходить в магазин. Объясняя свой страх, Эмма рассказала о травмировавшей ее встрече в магазине с двумя младшими продавцами, которые, как ей показалось, насмехались над ее одеждой. Один из них показался ей к тому же привлекательным сексуально. Расследование обнаружило за этим страхом память о некоем первичном событии: когда она как-то оказалась в магазине в возрасте восьми лет, ее через одежду схватил за гениталии ухмыляющийся продавец. После этого эпизода она, однако, еще раз вернулась в магазин, чего потом не могла себе простить. Ассоциативная связь между двумя событиями была установлена через смех и ухмылки. Сексуальный смысл первого события стал понятен пациентке только ретроспективно, когда она выросла и достигла половой зрелости. Только теперь первичное событие смогло обрести сексуальный смысл и вызвать тревогу. Второй вполне невинный эпизод превратился в символ первого и стал объектом «чрезмерно интенсивных эмоций», источником травмы. Этот эпизод помог Фрейду сформулировать принцип неразнесенности во времени двух эпизодов, соотнесенных с травмой (пубертатность позволяет оживить в первом событии дремавший в нем травматический потенциал, остававшийся латентным в виде непроясненной, но тревожащей загадки). Символизация вытесняет, интериоризирует и проясняет. А сам этот процесс тесно связан с формированием Эго, которое, по мнению Лапланша, конституируется в ответ на эти непроясненные загадки.
Фрейдовская теория соблазнения оказалась фундаментом собственной теории Лапланша, который так формулировал парадокс случая Эммы:
Если первое событие не травматическое, то второе, если можно так выразиться, таким должно быть еще меньше. <…> И тем не менее именно эта вторичная сцена вызывает возбуждение, пробуждая воспоминание о первичной: теперь это воспоминание действует как настоящее «чужеродное внутреннее тело», атакуя субъекта изнутри, пробуждая в нем сексуальное возбуждение[346].
Для Лапланша особенно важно, что травма возникает вокруг «чужеродного», «чужого», проникающих внутрь человека в качестве «загадочного инородного тела»:
От образа физического травматизма мы переходим к травматизму психическому, не посредством перехода от одной области к другой с помощью неизвестной, смутной и немыслимой аналогии, но посредством точного и ясного перехода от внешнего к внутреннему. Психический травматизм определяет не общее качество психики, но тот факт, что психический травматизм приходит изнутри. Образуется что-то вроде одновременно и внутреннего, и внешнего, «заноза в теле», или, можно сказать, настоящая заноза в защитной оболочке нашего Я[347].
Можно радикализировать это положение и сказать, что само «внутреннее», само это Я возникает в результате проникновения чужого, необходимости его нейтрализовать, одновременно символизировать и защититься от него. Внутреннее возникает как компонент общей с внешним системы.
Чтобы описать эти процессы, Лапланш прибегает к выразительной космологической метафоре — птолемеевой и коперниканской моделям мира.
Космологическая модель Птолемея предлагает видеть в мироздании систему, которая гравитационно сцентрирована на саму себя. Она построена как сфера вокруг центра и в этом смысле напоминает те философские модели, которые мыслят мир как сферу вокруг субъекта. Модель Коперника отрицает сцентрированность, зато открывает мироздание на бесконечность. Лапланш говорит о Фрейде как о «своем собственном Копернике, но и о своем собственном Птолемее»[348]. Птолемеево начало ярко выражено в теории нарциссизма, конструирующей мир вокруг центра. Что же касается теории соблазнения, то здесь в полной мере проявляется противоположная тенденция. «Внутреннее» человека складывается вокруг чужого, инородного тела, попавшего внутрь извне. Тем самым происходит радикальный переход от мира, сцентрированного вокруг субъекта, к миру, утратившему центр и вращающемуся вокруг чужого, инородного. Это переход к системе Коперника. Чужим Лапланш иногда прямо называет бессознательное. Замещение реального события с участием чужого фантазией, характерное для позднего Фрейда, по мнению Лапланша, ошибочно, потому что фантазия, генерируемая самим субъектом, не может травмировать без наличия занесенного извне инородного тела. Он и значение сексуальности у Фрейда (а не иных потребностей — в еде, безопасности) объясняет тем, что она открыта Другому, а в случае ребенка предполагает присутствие непонятного ему Чужого, предстающего перед ним во всей его чужести[349]. Травма может быть создана только инкорпорированием чужеродного внутрь:
«Внутреннее чужое тело», «воспоминание»: бессознательное как чужой во мне или даже помещенное в меня чужим. В момент пророческого озарения Фрейд даже, не колеблясь в формулировках, говорит об одержимости…[350]
Чужое проникает внутрь в виде загадочного послания, которое ребенок не может понять, так как у него еще нет бессознательного, а полученное им послание прямо связано с бессознательным Чужого. Эта чужеродность нерасшифровываемого послания — исток, согласно Лапланшу, всей топологии личности, в том числе и такой структуры, как Эго: