енно похожие на те, которые она видела у госпожи К. и про которые она тогда вслух сказала, что хочет иметь такие же[411].
Лакан совершенно обоснованно видит в этом гомоэротическом влечении интерес Доры к собственной женственности и «воображаемую матрицу» (la matrice imaginaire) самоидентификации. Г-жа К. предлагала Доре тот образ «восхитительно белого тела», в котором она сама нуждалась, чтобы обрести ту объектность, которая позволила бы ей вступить в сложную игру обменов, обращение даров в квартете. Неслучайно сразу после восторгов по поводу тела г-жи К. Фрейд сосредоточивался на подарках, которые предназначались одним, а попадали к другим. Лакан прямо пишет об образе тела г-жи К. как матрице, позволяющей Доре преодолеть фрагментированность собственного тела. Лакан тут ссылается на «стадию зеркала», то есть первичный нарциссизм. Ведь только став объектом, то есть целостным телом, Дора могла претендовать не только на роль либидинозного объекта для собственного отца, но и на идентификацию с отцом как любовником г-жи К.:
Чтобы прийти к признанию собственной женственности, она должна была принять собственное тело, без чего она бы сохранила уязвимость для его функциональной фрагментации <…>. Чтобы добиться условий этого признания, ей не оставалось ничего, кроме того пути, который, казалось, предлагал ей первичный imago, открывавший ей доступ к объекту, а через него — к мужскому партнеру, идентификация с которым делалась возможной благодаря разнице в возрасте, идентификация, основанная на первичном отчуждении, в котором субъект узнает себя как Я…[412]
Я в этой ситуации являет себя только в системе неких «первичных», то есть нарциссических идентификаций с imago, без которых невозможно проникновение в систему обменов. Позже Лакан будет говорить о бунте Доры против ее включения в систему обмена дарами, но пока он утверждает абсолютную необходимость опредмечивания, объективации для вхождения в систему отношений, то есть в то, что Леви-Стросс называл структурой. Отец в этом первом анализе невроза Доры нужен ей лишь для идентификации с ним и установления либидинозной связи с г-жой К. посредством такой идентификации. И хотя на эдиповой стадии отец играет существенную роль в преодолении зеркальной идентификации девочки с матерью, в этом относительно раннем тексте тема эта не получила разработки. В целом этот текст еще целиком лежит в плоскости воображаемого и imago.
Через шесть лет Лакан вновь возвращается к истерии Доры, на сей раз в рамках семинара «Объектные отношения». Сама тема объектных отношений не привлекала большого внимания Фрейда и обсуждается в основном в «Трех очерках по теории сексуальности» (1905)[413]. Здесь Фрейд описывал процесс «нахождения объекта» (Die Objectfindung), который выступает как важная стадия преодоления фрагментированности тела и влечений ребенка:
До сих пор сексуальное влечение было преимущественно аутоэротическим, теперь оно находит сексуальный объект. Доселе оно действовало, исходя из отдельных влечений и эрогенных зон, которые независимо друг от друга в качестве единственной сексуальной цели искали определенного удовольствия. Теперь появляется новая сексуальная цель, для достижения которой взаимодействуют все парциальные влечения…[414]
При этом объекты влечения у мужчин и женщин оказываются разными, но влечения их должны совпадать. Фрейд говорит о важности установления связи между потенциальными партнерами и замечает: «Это похоже на прокладку туннеля с двух сторон»[415]. Таким образом, объектные отношения превращаются в отношения двух субъектов.
В семинаре 1957 года на авансцену выходит отец Доры, то есть носитель пресловутого эдипова комплекса. Его главным свойством является импотенция, о которой Фрейд подробно писал, импотенция, придающая его отношениям с г-жой К. отчетливый оттенок платонических[416]. Лакан еще более решительно подчеркивает значимость этого факта: «Все наблюдения покоятся на центральном понятии импотенции отца»[417]. Значимость этого факта раскрывается в той мере, в какой отец оказывается центральной фигурой в процессе «обмена дарами», но сам он не может предложить ничего, кроме отсутствия фаллоса. Именно это отсутствие и позволяет Лакану перейти от стадии воображаемого к символическому. Лакан замечает, что отсутствие объектного дара со стороны отца только парадоксально усиливает любовь Доры к нему. И далее он объясняет причину этого парадокса:
…в любовных отношениях участвует то, что может быть востребовано как знак любви, всегда нечто такое, что имеет значение только как знак, или, если пойти дальше, не существует большего возможного дара, большего знака любви, чем дар того, чего у тебя нет[418].
Во-первых, здесь следует принять в расчет то, что знак всегда отсылает к отсутствующему предмету. Во-вторых, тут уместно вспомнить критику Мосса со стороны Леви-Стросса, который убедительно показал, что сама персонификация дара, например в хау, не позволяет понять существо структуры обмена, чья функция — установление тесной связи, снятие любой антитезы. В том числе, добавлю я, антитезы между мужчиной и женщиной. Парадоксально, что объектные отношения, о которых рассуждает Лакан, наиболее продуктивно устанавливаются объектом, которого нет. Психоаналитик пишет о том, что обмен дарами устанавливает любовные отношения наилучшим образом тогда, когда в обмен на дар возвращается ничто, «ничто в обмен на ничто — это формула обмена»[419], — замечает Лакан.
В своем (почерпнутом у Леви-Стросса) убеждении, что дар — это лишь нечто, создающее отношения, структуры, но не имеющее собственной значимости, Лакан доходит до утверждения, что выведенная им формула в полной мере относится даже к Богу. Он замечает, что Бог, обыкновенно ассоциирующийся с абсолютной полнотой, чем-то всеобъемлющим, отмечен, однако, величайшей нехваткой существования. А потому главный довод в пользу любви к Богу — это то, что Его нет.
Эта точка зрения, как бы к ней ни относиться, вполне радикальна в контексте всей проблематики «дарения», развернутой Марионом, у которого дарение связано с переизбытком насыщенных феноменов (об этом речь шла выше). Мираж насыщенных феноменов появится у Лакана несколько позже, когда его интерес сместится с инстанции символического к реальному, в котором действительно много сходного с марионовскими насыщенными феноменами — например, невозможность увидеть и перевести их в знаки.
Дар отца Доре — это отсутствующий мужской член, пустота на его месте, то есть чистый знак, который Лакан будет называть фаллосом и который позволяет ей покинуть область воображаемого и войти в область символического: «для того чтобы женский субъект мог войти в диалектику символического порядка, он должен использовать для этого нечто, являющееся даром фаллоса»[420].
Чтобы войти в систему обменов, фаллос должен быть даром, но чтобы этот обмен приобрел все черты символического, этот фаллос должен отсутствовать. Только включаясь в систему символических обменов, Дора в состоянии освободиться от статуса инертного объекта, который неотделим от воображаемого. Символическое прежде всего выражается в том, что Дора может теперь занять «положение» в структуре отношений, складывающихся в квартете. Например, Дора может удовлетворяться тем положением, которое она в состоянии занять на оси между отцом и г-жой К., «при условии, — пишет Лакан, — что это положение будет сохраняться»[421].
Само это символическое «положение» в структуре может поддерживаться множеством способов, в том числе и через подарки, которые символически поддерживают обмен в отношениях. Так, распределяя подарки между г-жой К. и Дорой, «он позволяет ей принимать участие в этом символическом положении»[422], и именно участие в структуре отношений делает для нее невыносимой идентификацию с даром, объектом. Она восстает против объектности, мешающей ей двигаться по символическим осям между позициями. Именно в этом контексте приобретает все свое значение отказ от моссовского типа обмена дарами как обмена женщинами. Только получая вместо реального объекта отсутствие фаллоса, то есть символ, она перестает себя «чувствовать попросту редуцированной к состоянию объекта»[423]. Андре Грин описывает эту дезобъективацию субъекта как процесс оплакивания, фрейдовскую печаль об умершем, а в сущности — как похороны imago:
…отрочество все больше в общих чертах понимается как траур [un deuil]. Более того, этот траур — не просто отрыв от родительских imagos, за ним таится идея убийства этих imagos[424].
ГЛАВА 16. ЛИНГВИСТЕРИЯЛАКАН
В описанном развитии лакановской мысли хорошо видно, какую важную роль тут сыграло переосмысление самого процесса обмена. Напомню, что у Зиммеля мы тоже, как и в психоанализе, имеем объективацию желания, которая выражается в превращении ценности в деньги. Деньги же в конечном счете — это всего лишь знаки или символы чего-то отсутствующего. И эти символы вступают между собой в бесконечный процесс обменов, создающий ту универсальную сферу, которую Зиммель назвал жизнью. В этом процессе объекты желания тоже подвергаются вытеснению и как бы растворяются в символическом обмене.