– А я вот что вам скажу, – подал голос доселе скромно молчавший руководитель следствия в голубеньком форменном костюмчике – Все дело в демократии этой сраной, вот отчего и мы тут… – Покосившись на свой погон, он стряхнул с него брезгливо налетевшую с волос перхоть.
Шеф ГэБэ столь же брезгливо покосился на его погон. Ранее гражданские юриспруденты от юстиции удовлетворялись петлицами на лацканах пиджаков, ныне вельможные распоряжения отчего-то возвели их в сомнительный ранг военнослужащих, хотя генерал от следствия вряд ли бы управился в командовании и со взводом пехоты.
Главный следователь был расслаблен после обилия многочисленных и коротких, как выстрел, тостов, но мысли свои излагал неторопливо и вдумчиво, не теряясь в логике.
– Случилось бы такое в Советском Союзе? – продолжал он. – Ай, нет! Сидел бы этот Агабек в своем ауле либо в тюрьме, пахали бы на наших нивах ростовские трактора, американские снайперы упражнялись бы на своих президентах, мы бы всей страной искали похищенный пистолет Макарова из кобуры подгулявшего участкового, уважаемый Кирьян руководил бы процветающим совхозом, а отец Федор правил бы свою обедню…
– Вряд ли… – шепнул Федор Кирьяну на ухо.
– Не согласны? – неприязненно прищурился высокопоставленный следственный работник, узрев иронию в глазах священнослужителя.
Кирьян и Федор переглянулись. Они понимали: люди за столом собрались ограниченные, но далеко неглупые, и в общении с ними следовало проявлять недюжинную осторожность. Впрочем, им было не привыкать к такой компании… Причем с детства.
– А я отвечу! – с мягким напором произнес Кирьян, пристально оглядывая собравшуюся за угощением братию. – Только прошу выслушать внимательно. Мы все здесь из СССР. Из страны, перед своим крахом отчетливо стремящейся к демократии. И это стремление в его крахе и выплеснулось. Миф демократии уничтожил страну. И какую! Последующие историки будут живописать ее, но никто не сможет поверить, что когда-то существовало общество равных. Те жалкие привилегии, что получала ее элита, будут казаться смехотворно-скромными в своих масштабах. Когда-то я сильно сомневался в ценностях этого утраченного общества… Но сейчас, с вершины возраста, понял, что оно собой представляло. Фантасмагорию. Государство, которое не могло существовать в принципе при жадности, индивидуализме и порочности усредненной человеческой натуры. Однако оно существовало! И демос, народ, в нем поневоле своей общностью смыкался с властями, с их волей, с их посылами. И государство крепло. Репрессии, жертвы, миллионы погибших, грандиозные стройки, новое искусство… Что в итоге? В итоге – эра усредненного, может, и убогого благоденствия. Медленного, но развития. В итоге – семидесятилетний, обремененный ошибками подросток… Уже привыкший к благости мирного времени, умеющий обороняться, созидать, но еще нищий, растерянный, оглядывающийся на другого взрослого, что процветает за океаном… За его, кстати, подростка, счет… А кто этот взрослый? Это циничный негодяй, бандит и растлитель, которому очень нравится все, что ныне подростку принадлежит. А родители подростка ушли, оставив ему огромное наследие. Теперь он один. И вот оказывается лицом к лицу с увещевающим его негодяем. Тот охотно предлагает ему сладости: булку с хилым куском телятины вместо домашнего пирога, неведомую химическую кока-колу взамен кваса и даже вдохновляющий невесть на что кокаин… И вбивает в голову подростка принципы равнодушия ко всему, религию денег, порнографию и культ силы… Много ли умения надо опытному бандиту, чтобы увести с тяжкой, но верной дороги доверчивое молодое существо? Увел-таки! Но теперь дурман спал. Теперь главная задача: оторваться от этой цепкой руки и проложить себе свой новый путь. Прежний непроходимым сорняком зарос. Разрушили СССР западные варвары! И ныне на нас надвигается англо-саксонский фашизм!
Все долго молчали.
– Вот прорвало тебя, – буркнул недовольно Федор.
– Да, – качнул кустистой бровью прокурор. – Вот и у меня впечатление, что с этим капитализмом нас крупно на…грели! Это если интеллигентно…
– Хорошо, Кирьян, если сумеешь удержать свой форпост, – угрюмо проронил гэбэшный генерал. – Кстати, стрелки эти американские, коли душой не кривить, полезный почин устроили, и в твою, Кирьян, пользу… Только нам, слугам государевым, этот почин боком обернуться может. Выводы последуют.
– Какие еще выводы? – встрепенулся прокурор. – Главное – избегнуть ненужной шумихи. А вывод такой: в благополучном, напрочь лишенном проявлений активной преступности районе произошел казус… – Он протянул просительным жестом руку в сторону отца Федора. Вопросил: – Ведь в газетах пишут, что у вас практически нулевой показатель криминала, верно?
– Ну, раз так написано в газете, думаю, это правда, – ответил тот. – Насколько я понимаю, неправду в газетах не пишут.
– Во-от! И вдруг – гром среди ясного неба. Замечу: на границе вашего района, не внутри… Его причины органами выяснены. Есть трупы, да. Однако соболезнований родственникам потерпевших от прокуратуры, заверяю, не последует по определению. Как и от других уважаемых ведомств, в чем не сомневаюсь. Другое дело – висяк, претензии Москвы…
– Преодолеем! – сказал уверенно полицейский начальник. – Вообще… думаю… снайпер был один, великий самозабвенный мастер, движимый личным мотивом, убит при исполнении, винтовку найдем…
– Подходящую… – буркнул шеф государственной безопасности. А затем, поразмыслив, сказал, словно рашпилем по жести прошелся: – Много болтаем! Нечего выносить пошлую криминальную разборку на уровень теории заговора! И приплетать к ней технический пожар на спиртовом производстве, как и аварию частного вертолета. Себе дороже. – Окинул собрание стылым испытующим взором. Глаза его были подобны пуговицам, как у снеговика. Тонкие губы сомкнуты, упрямый квадратный подбородок надменно вздернут. В портретном сходстве он напоминал истинного, далекого от киношного стереотипа, шефа гестапо Мюллера.
– Конструктивно мыслите… – услужливо поддержал его, поправив очки, руководитель следствия. И, торжественно привстав, прибавил, подняв бокал: – Давайте за славный СССР, нас выпестовавший… – Кивнул на Кирьяна. – Замечательно ты сказал о нем, дорогой отныне мой человек, не зря прослыл везде хозяйственником, каких уж нет. В премьеры бы тебя… А вас… – Он обратил взор к Федору. – Вообще в патриархи! – прости меня, Господи… В общем… ваше здоровье, господа…
Арсений
Болела голова, тошнило, ныла поясница и некогда перебитая ломом в стычке на зоне кость ноги.
«Скоро только болезни будут напоминать мне о моем существовании», – подумал Арсений, откидывая одеяло и с трудом вставая с постели.
Завтракать не стал – мысль о еде вызывала отвращение. Выпил настой шиповника, закурил суровую, как чертополохом набитую, кубинскую сигарету.
Пасмурный серый день за окном, облетевшие деревья, сырые тротуары удручали глаз, не хотелось покидать уютное кресло, вынимать ноги из теплых домашних валенок, но в очередной раз надлежало совершить усилие над собой: побриться, расчесать седую гриву, одеться и ехать в город на тяжкое испытание, именуемое «сходкой».
Смотрящий прислал своего подручного проныру под вечер, передал, что ждет его, Арсения, сегодня в полдень, и такое указание не обсуждалось.
Причина сходки была ясна: в крае гремела гроза. Вчера неизвестные снайперы уничтожили дагестанца, перебили кучу его прихвостней, спалили завод и лабораторию по производству наркоты. Урон воровскому сообществу вышел сокрушительный: многие планы обратились в прах, заклинило намертво экономические механизмы местного криминала, пропали огромные деньги.
Арсений невольно улыбнулся, с холодным удивлением постигая свое удовлетворение от содеянного.
Судьба и характер отвели ему участь вора, но разве мог он предположить, что веселая и разухабистая жизнь разбойника и ловкача, независимая и яркая, приведет его на высшие этажи в иерархии земных темных сфер, в тиски каждодневных обязательств, определенного рода дисциплины и поведения. Главные же принципы иерархии: голый расчет и абсолютное небрежение человеческими ценностями. Что есть эти ценности? Например, любовь. К людям и к этому миру. Но кто из воров любит людей и этот мир? Воры любят только себя. А вот он – нет… Основа его жизни – Кирьян и Федор, их семьи, их община. И что, собственно, держит его в кадке уголовного дерьма, что принуждает играть обрыдшую роль законника? Исключительно необходимость влиять на события, способные нанести ущерб его родным людям. И, главное, они-то это понимают всецело и благодарны ему.
«Шестерки» уже хлопотали во дворе, разогревая машину, открывая ворота и сторожа улицу в появлении разного рода нежелательного элемента, способного осложнить беспрепятственный выезд сиятельного криминального авторитета с его территории, обнесенной чугунным забором.
Забор утянули со стройки, затеянной на месте сноса старинного особняка, чью территорию он более века огораживал. Маковки пик и литые вензеля перекладин были облеплены палыми листьями осени. Такая же осень царила и в душе Арсения.
Натягивая на себя теплый свитер, он призадумался, вспоминая лицо вчерашнего ходока от Смотрящего. Рожа обычная, каторжная, никаких особенных чувств и эмоций на ней не читалось, но в водянистых глазках что-то нехорошее промелькнуло… Неужели вычислили истину, волки? Неужели уяснили его игру?
Он снова выглянул в окно. Да, бойцов у него – целая ватага. Но что от них проку на толковище? Им и носу туда сунуть не дадут. А коли тягчайший приговор выносится, от него и полк автоматчиков не спасет. Жалко, если побьют ребят куража ради после того, как петля их хозяину шею перехватит. Но ведь того они и заслужили, стремясь к благам неправедным, к хлебу пышному, горячему, но легковесному, как нынешние ватные батоны из новомодных коммерческих пекарен. Только от чего мысли такие? От привычного недоверия ко всему и ко всем? От столь же привычного ожидания худшего? Вероятно. Однако если в былые времена подобные сомнения сопровождались страхом и сочинением уловок, то сейчас он спокоен и тверд, как тот самый стылый чугун ограды. Что будет, то будет. Он сыграл в игру под названием жизнь и выиграл ее. У него есть чем оправдаться перед Богом и есть кому оставить нажитое неправедно, что в праведные нужды пойдет, вернувшись на круги своя… Есть те, кто его отпоет, похоронит и отплачет, кому он нужен и дорог. Да и опротивели ему эти тяжкие утренние пробуждения, когда вместе с осознанием себя в этом мире – некогда радостном и влекущим к его познанию, сразу же очухиваются задремавшие хвори, тотчас принимающиеся за усердную грызню исстаревшей плоти.