— Александр Васильевич, обожди!
Он оглянулся и увидел шагавшего за ним казака. Барков сразу и не узнал в нем Безликого, впервые увидев его в казачьей форме.
Они шли рядом, Безликий пробовал заговорить.
— Не надо, успеется, — сказал Барков. — Давай немного помолчим, подышим ветерком с Яика, подумаем о будущем.
— Оно–то, конечно, можно, — вздохнул Безликий, — да вот жаль попусту время терять.
— Что ж, выкладывай, что там у тебя? — усмехнулся Александр Васильевич. — По тебе вижу, что приготовил ты немало!
— Так и есть, — подтвердил его догадку Безликий. — Новостей хоть пруд пруди! Не зря постарались мы.
— Это кто «мы»? — улыбаясь, спросил Барков.
Безликий насупился.
— Кто «мы»? Ну, я! — И вдруг простодушно рассмеялся. — Так ведь дело–то наше, общее. Верно? Оттого и говорю — мы. А скромничать я не собираюсь.
— Вот хочу у тебя спросить, почему в форму казачью вырядился? — не удержался Барков. — Я тебя даже и не признал сразу.
— Потому и вырядился, чтобы лишний раз не бросаться в глаза кому ни попадя.
— Находчивый.
— Потому и прозвище ношу — Безликий!
Они недолго помолчали. Затем Барков остановился и спросил:
— Помощь какая требуется?
— Документы мне справь, нынешнему статусу полагающиеся, — ответил Безликий. — Думаю, что при теперешнем положении дел мне еще долго придется казачью «шкурку» на себе носить!
— Сделаю, раз надо, — пообещал Барков.
— И еще. — Безликий тяжело вздохнул и спросил: — Вы уже давно здесь, Александр Васильевич?
— Да не очень.
— А вам не скучно? Не тянет в столицу?
— Ну, чудак человек! Кого же домой не тянет? Но нынче для меня Оренбург столица! Ибо здесь я свой долг перед государством исполняю!
— А мне вот семьи не хватает, — пожаловался Безликий. — Как они там без меня? Вот я и мечтаю иногда в столицу хоть на часок выбраться.
Если бы их не окружали сумерки, Барков бы увидел, как тот сильно покраснел.
— Ничего, — принялся успокаивать Безликого Барков. — Молод ты еще. Поживешь здесь, потрудишься во благо госу–дарства — сам узнаешь: бывает душевное удовлетворение, когда никакая столица тебе не нужна. Вот обличим вражьи души, сам почувствуешь!..
Капитан успокаивал Безликого и в то же время ощущал себя опустошенным. В жизни ничего не было. Ни жены, ни детей. Но была служба государству и связанное с ней перспективное будущее.
— За французом Анжели я уже третий день хожу, — неожиданно перешел к делу Безликий. — Вначале ничего интересного не наблюдал. Проводил своего дружка и пришипился, как мышь в норке.
— Думаешь, он не просто по шляпным делам в Оренбург заявился? — тут же заинтересовался капитан.
— Вначале я уже отстать от него подумывал, — продолжил Безликий. — Но минувшим вечером убедился, что чуть ошибку не совершил! Повел он себя подозрительно.
— А именно?
— Тот второй француз, который как будто бы уехал, вчера вечером к нему заново нагрянул, а для отвода глаз в казака переоблачился.
— Как же ты его узнал? — насторожился Барков. — Да еще вечером?
— Я его хорошо изучил, — ухмыльнулся Безликий, — как собственного родителя.
— И для чего они устраивают этот костюмированный бал? — спросил капитан.
— А вот для чего. — Безликий осмотрелся, точно боясь быть услышанным, и перешел на шепот: — Они к салону шляпному на телеге подъехали. А из салона вынесли и погрузили в телегу бочонки.
— Стоп! — нахмурился Барков. — Бочонки, говоришь?
— Да, десять штук. Я их посчитал.
— Бочонки большие?
— Да немаленькие и, видать, тяжелые. Когда они их из салона выносили, аж до земли прогинались. Жаклин была рядом. Когда французы бочки в телегу грузили, Жаклинка все по сторонам оглядывалась. Видно, боялась увиденной быть, сучка.
— Куда бочонки повезли, видел? — спросил Барков, поморщившись от покоробившего слух слова.
— Я, как пес, за телегой следовал до самого Яика, — ответил Безликий. — Вон там, — указал он рукой в низовья реки, — они бочонки те в лодку погрузили. Тот, второй француз, за весла взялся, а Анжели обратно в город вернулся.
— Как думаешь, что в бочонках было? Если вино, то почему скрытность такая?
— Не вино в бочонках тех, а деньги, — ухмыльнулся Безликий. — Много денег. Очень много!
— Но откуда столько денег и для чего?
— Думаю, кто–то очень хочет казаков яицких снова на бунт взбаламутить.
— Хорошо, пусть деньги французские, но зачем им казаков–то баламутить?
— Я думаю, что так вот хотят туркам подсобить, — высказал еще одну свою догадку Безликий. — Бунт отвлечет на себя много сил, что туркам будет только на руку!
— Да, есть над чем подумать!
— Размышлять–то быстрее надо б, ведь нам неизвестно, что французы собираются тут выкинуть.
— Значит, измена?
— Выходит что так!
Они помолчали.
— А ты как, Александр Васильевич, девчушку у Жаклин видел? — первым прервал молчание Безликий.
— Пока нет, — нахмурился Барков.
— А может, она девчушку в другом месте прячет? — предположил Безликий.
— Нет, — уверенно возразил капитан. — Она слишком дорожит ею и при себе содержит!
— Думаешь, найдешь ее?
— Обязательно найду. И не потому, что задание такое, а потому, что слово свое ее отцу дал!
— А мне какое поручение дашь? — спросил после недолгого раздумья Безликий. — Мне хотелось бы знать, за какие рамки полномочий выходить можно?
— Действуй по обстоятельствам, — ответил Барков. — Не спускай глаз с французов. А я отпишу в Петербург обо всем и попрошу дальнейших указаний!
После этого он присел, подобрал камень и швырнул его в воду.
25
— Гляди, гляди, кума, вона Авдотька Комлева идет, — дергая за рукав Пелагею Гуляеву, горячо шептала Маланья Евсеева. — Погляди, как она ступает. Будто барышня оренбургская!
Пелагея — толстая язвительная бабища с сизым носом — на удивление тонким голоском проверещала:
— А что ей. Уже свадьба на носу!
— О чем ты, кума? Аль не знаешь?
Маланья осмотрелась и заговорчески сообщила:
— Авдей Барсуков помер!
— Когда? — едва не подпрыгнула от неожиданной вести Пелагея.
— Нынче ночью, — ответила Маланья.
— А от чего?
— Сердечко подкачало.
— У меня наливочка есть. Айда помянем?
И пошли кумушки в кусточки, растущие между церковью и хлебной лавкой. Маланья достала из корзинки жбанчик с наливкой и, поудобней расположившись, осушая рюмочку за рюмочкой, женщины начали переливать из пустого в порожнее.
— Пущай землица будет пухом покойному Авдейке.
— Царствие ему небесное, — поддакнула Пелагея. — Намаялся сердешный. А ты слыхала, кума? Говорят, Грунька–то приворожила его в молодости.
— Ай, ай, ай! — Маланья покачала головой. — А я‑то думаю, чего его эдак спешно зарыть–то хотят? Грунька–то сказывает, что портиться быстро начал. А оно видишь как. Кровь–то, видать, колдовством порченая!
— А кто приворот учинил? — спросила Пелагея. — Уж не Мариула ли?
— Пес их знает. Может, и она. Вся такая добренькая с виду, а что в душе? Я мимо нее хожу, так две фиги зараз делаю, чтоб порчу на меня не наслала колдовка чертова.
— Во, погляди–ка, кума, Варька Емельянова шагает! — воскликнула Маланья. — Давай и ее угостим. Может, что еще нам обскажет?
И в самом деле, Варвара Емельянова возвращалась от Барсу–ковых домой. Услыхав, что ее зовут, она остановилась и завертела головой.
— Да здесь мы, курица слепая, — пробасила Пелагея, махая призывно рукой. — Айда скорей, а то наливки не достанется.
— О–о–о! День добрый вам, бабоньки! Как погляжу, вы уже того… Жизнь продлеваете? — приветствовала их Варвара. — Как хорошо, что вас встретила. Сейчас такое обскажу, ахнете!
— Что обскажешь? — встрепенулись кумушки.
Емельянова присела на травку и, глядя на наливку, облизнула губы.
— Что обсказать мылилась? — сгорая от нетерпения, спросила Пелагея. — Тогда что ты могешь знать, что мы с кумой не знаем? — воинственно свела к переносице брови Маланья.
— Казаки опять бузят, — объявила Варвара. — Сама сейчас слыхала у Барсуковых! — выкладывала Варвара, время от времени бросая жадный взгляд на жбанчик. — Тут Авдея хоронить надо, и на сенокос надобно. А губернатор, дескать, казаков от дел отрывает почем зря! У него разве в Оренбурге войск не хватает?
— Ишь ты, ослухаться губернатора мыслят казачки наши? — восторженно пробасила Пелагея. — Ох, бабоньки, что будет!
— На–ка вот испей. — Маланья налила в рюмочку наливку и протянула Варваре.
Варвара схватила рюмку и с жадностью выпила. Затем она с напускной важностью откашлялась и, ковыряясь в носу, продолжила:
— На атамана казаки прям верхом садятся. Пиши, говорят, губернатору: «Так, мол, и так всех молодых казаков на Туретчину воевать отправили. Остались, дескать, в Сакмарске старики да дети. Для чего их–то теребят? Войск в Оренбурге полным–полно, а они…»
— Господи, что будет–то. — Кумушки повернулись к церкви, у которой сидели, и набожно перекрестились.
— А еще говорили, чтоб цыгана прямо здесь, в Сакмарске, казнить! — продолжила Варвара. — Судить судом атамановым, да и казнить зараз.
— Ну, нет, — возразила Маланья. — Еще беду на Сакмарск накличем. Пущай лучше его в Оренбург свезут, а там хоть вешают, хоть стреляют, хоть башку рубят!
— А цыганка–то от Мариулы сбежала, — ошарашила подруг очередной новостью Емельянова.
— Как это сбежала? — сгорая от нетерпения, спросили кумушки.
— Ночью, как воровка, — выболтала, важно напыжившись, начинавшая хмелеть Варвара. — Опоила, видать, чем–то старуху–колдовку и кузнеца раненого. А когда они заснули, она и утекла!
— Стащила чего? — спросила Маланья.
— О том не знаю, — призналась словоохотливая Варвара. — Конечно, стащила. Но разве Мариула в том сознается?
Бросив полный сожаления взгляд на опустевший жбанчик, Варвара засобиралась:
— Ну что, прощевайте, бабоньки. Мне еще пироги номинальные печь надо и других делов аж по самую макушку хватает!