Она резво вскочила и быстро пошагала в сторону дома.
Кумушки после ее ухода, казалось, замерли. Они даже не сказали «прощай» упорхнувшей Варваре. Но вскоре все–таки очухались и всплеснули руками.
— Нет, ты слыхала? Ослухаться губернатора!
— Грех–то какой!
— И цыганка…
— А Мариула–то…
— Колдовка!
— Срам–то какой!
— Храни нас, Господи, от смертного греха!
В это время показались казаки, бережно несшие в церковь гроб с телом Авдея.
— Прощевай, кума! Побегу зараз к Еремихе. Она мне крынку молока задолжала, — затараторила, как ужаленная, Маланья и побежала от церкви.
— Прощевай, кума! А я останусь. Погляжу на Авдея сердешного! Забери, Господи, в рай его честную душу.
* * *
В избе Барсуковых до утра горел свет. Умаявшаяся за день, Груня спала тревожно, часто просыпалась и поднимала голову, чтобы посмотреть на Луку. Гроб с телом Авдея перенесли в церковь, и на душе несчастной женщины стало еще тяжелее, как будто ее уже разлучили с мужем до похорон.
Лука сидел за столом с дядькой; у него посерело лицо; трясущиеся пальцы то и дело свертывали махорочные самокрутки. Вся изба уже заполнилась едким табачным дымом, а мужчины все сидели и говорили вполголоса. Груня ничего не могла разобрать, но понимала, что приятного в разговоре мало. Она молилась, крестила издали сына и снова засыпала, но сердце продолжало тревожиться — сны виделись невеселые, суматошные.
Когда новый день занялся над городком, Барсуковы пошли в церковь. Жители Сакмарска тоже стекались в церковь, чтобы по–прощаться с покойным. Ночь Барсуковы должны провести у гроба Авдея, а завтра в полдень старого казака похоронят на крепостном кладбище.
У входа в храм Божий Груня расплакалась.
— Ой, сыночек, — запричитала она, держа за руку Луку, — сердцем чую, что еще беда страшная ожидает нас.
— О чем ты это, мама? — насторожился юноша.
— Еще покойник в избу нашу стучится, — залилась слезами Груня.
— Ты об Антохе? — глядя на мать, спросил Лука.
— Нет, — покачала головой убитая горем женщина. — Антоха воюет на Туретчине. Твой старший брат должен живым остаться, эдак Мариула сказывала. А ты вот… Заберет тебя отец за собой, Лука, сыночек.
— Ладно, айда в храм, а то люди зенки вон пялят!
Стоявший у изголовья покойного атаман Донской едва уловимым
кивком поприветствовал родню усопшего и, набожно перекрестившись, вышел из храма, где уже поджидала толпа казаков.
Мужчины окружили его и задали один, видимо заранее обговоренный, вопрос:
— Так ты обмозговал слова наши, атаман?
— Обмозговал, — вздохнул Донской, — а что толку? Еще вчерась во дворе дома покойного говорил я, что не вправе супротив приказа губернатора идти. Не могу я бумагу отписывать, что казаки сакмар- ские иными делами озабочены и ехать в Оренбург не желают.
— А кто Авдея хоронить будет? — возмутился Григорий Мастрюков. — Неужто на баб похороны взвалим? Чай, не один год бок о бок с покойным прожили!
— И в походы вместе хаживали, — поддержали его казаки. — Пущай лучше губернатор на нас серчает, чем мы товарища нашего в последний путь не сопроводим!
— Сыны наши на турецкой войне кровушку проливают, а нам здесь губернаторы разные житья не дают! — прокричал Захар Евсеев.
— А ты лучше заткнись, ишак кыргызский, — повернулся к нему атаман. — Проворонил цыгана, а еще голос подаешь. Вот опосля похорон я с тобою посчитаюсь!
Казаки вздрогнули и заволновались.
— He о том сейчас говоришь, атаман, — покачал укоризненно головой Петр Белов. — Завтра уже в самый раз среда, и мы в Оренбурге быть должны.
— Должны, да не обязаны! — выкрикнул «крамолу» Тархей Волков. — Не семижильные мы!
— Похороны товарища для нас важнее, чем прихоть немца Рейн- сдорпа! — заорал Мастрюков. — И сенокос тоже. Жара стоит — трава горит! Небось губернатор для нашей скотиняги опосля фураж не выделит!
— Да–а–а, — медленно протянул атаман, — хотим не хотим, а ежели не поедем, то губернатор нам самим правеж учинит, как казакам яицким!
— У него что, совесть совсем отсохла? — крикнул Егор Комлев. — Отписать надо, что и как… Губернатор поймет и простит нас за ослушание.
— Ты хоть сам понимашь, что твое помело мелит? — крикнул Мастрюков и бросил на Егора злобный взгляд. — Мы для иноземца этого никто! И горе наше для него ничто!
— А ну, рты захлопните! — рявкнул атаман. — Будь по–вашему. Сочиним мы с Гордеем отписку губернатору. Поймет нас он — не поймет, уже не мое дело! Готовьтесь к плохому…
Но казаки простодушно надеялись на авось и оживились.
— Кого нарочным пошлем? — крикнул Мастрюков. — Сразу упреждаю, что конь мой подкову потерял и хромает. Кобыла с жеребенком под сердцем. Может, Степана Коновалова отрядим? А?
— Я тебя сейчас прямо камчой оховячу, пустобрех! — заревел обиженно Степан. — Конь у него, видишь ли, охромел. Сейчас сам у меня охромеешь и вперед коняги в Оренбург поскачешь.
— Давай Захара Евсеева отрядим! — прокричал кто–то. — Он цыгана зараз прозевал и пущай вину свою отрабатывает!
— Стар я, казаки, — взмолился Захар. — Ежели бы кого другого, помоложе…
— Зажился! — побагровев, прикрикнул на него атаман. — Да я тебе ведро навозу теперь не доверю, не то что документ губернатору!
— Казаки, давайте Луку Барсукова отрядим, — предложил писарь Гордей Тушканов. — Он молодой и самый прыткий из всех нас. Туда- сюда живо обернется и на похороны отца в самый раз поспеет.
— Здесь я указывать не горазд, — сказал атаман. — У Луки горе, а потому пусть сам решает!
Пантелей Еремин забежал в церковь, вывел ничего не понимающего Луку и кивнул в сторону Донского:
— Ступай к атаману. Тебя кликнуть велел.
— Депешу в Оренбург свезешь? — без всяких оговорок спросил атаман.
Лука сразу не взял в толк, что от него хотят. Он недоумевая посмотрел на атамана и неопределенно пожал плечами.
— Дык ты едешь или нет? — нахмурился Донской. — Не поедешь — не осудим, будем выискивать кого другого.
Казаки зашептались. Почему–то все были уверены, что юноша откажется ехать в Оренбург с депешей. Но Лука приятно удивил и даже обрадовал всех:
— Я поеду, атаман.
— Ты должен возвернуться к завтрашнему утру, чтобы поспеть на похороны отца, — предупредил Донской.
— Я успею. Не впервой в город мыкаться.
— Тогда иди и готовься, покуда мы с Гордеем бумагу мараем.
Атаман кивнул Тушканову:
— Айда, что ли?
Как только Донской с писарем удалились, казаки сразу окружили Луку.
— Ну ты даешь! — восхищались они, дружески хлопая юношу по плечу. — Будь жив Авдей, он бы гордился тобой!
«Его уже не вернешь, и слава Господу!» — подумал Лука и, пожав чуть ли не каждую протянутую руку, поспешил домой собираться в дорогу.
26
В Сеитовой слободе числилось более 300 дворов с населением 1158 мужчин. Кроме бывших казанских татар в слободе проживали башкиры, несколько семей казахов–кочевников (киргиз–кайсаков), перешедших на службу к богатым купцам. А также в слободе были бухарцы, хивинцы, лезгины, хорасанцы, кашгарцы, персы и арабы,
водворенные сюда в качестве пленных. Некоторые осели в слободе, обзавелись семьями, стали торговыми посредниками.
Средний дом состоял из двух–трех небольших комнат, обитатели которых отличались аккуратностью и чистоплотностью. Для поведения жителей слободы, особенно женщин, были характерны чувство достоинства, трезвый образ жизни.
Жил в Саитовой слободе богатый кайсак по имени Ермек. У него был единственный сын — Садык, доставлявший отцу лишь огорчения. Он много пил, бездельничал и насиловал девушек. Никто не мог найти на него управы.
Ближе, чем собственный ребенок, стал для Ермека сын его приказчика — Жарден. Юноша жадно впитывал науки, которые преподавал нанятый учитель; три года успешно учился за границей, а вернувшись, помогал хозяйствовать на огромной территории, принадлежавшей Ермеку.
Еще в детстве подружился Жарден с мальчиком Калыком. Родители друга умерли от чумы, сирота скитался по чужим дворам, делал любую работу за кусок хлеба. Жарден упросил Ермека взять Калыка в дом. А тот не только оказался прекрасным работником, но и проявил незаурядные способности к учению. Владельцу многочисленных табунов лошадей, отар овец, Ермеку был необходим ветеринарный врач, и он отправил способного юношу учиться в Европу.
А вместе с ним и своего непутевого сына. Но уже через полгода Садык вернулся в слободу, продав и пропив на чужбине слуг и экипаж, и продолжил свою разгульную жизнь. Калык же добросовестно учился, мечтая вернуться на родину грамотным человеком и отплатить за доброту Ермеку. Он тосковал на чужбине по родным степям и по единственному близкому человеку — другу Жардену. За два года учебы только однажды удалось ему приехать на родину.
Как раз в это время погнал Жарден табун лошадей в Уфу и друга взял себе в помощники. В Уфе из–за неизвестной болезни был большой падеж скота, поэтому товар разошелся быстро и принес большую прибыль и хозяину — Ермеку, и Жардену. В Уфе молодой человек познакомился с дочерью местного купца — Аминой. Полюбил ее с первого взгляда.
Несладко жилось девушке в родном доме: мачеха ненавидела падчерицу, завидовала ей. Амина, наследница огромного состояния, была одной из самых красивых девушек города Уфы. Жарден посва–тался к отцу девушки, но неожиданно получил отказ. То ли старый купец не хотел отдавать дочь в далекие края, то ли не доверял малознакомому человеку…
Жарден не отступился, решил выкрасть Амину. Помочь ему взялся Калык. Сам «жених» остался в Уфе, чтобы, обнаружив пропажу девушки, не послали следом погоню, а Амина и Калык отправились с караваном в путь. Договорились, что будут ждать жениха в Сеитовой слободе.
Две недели жили молодые люди в степном кишлаке. Смотрел Калык на Амину и понимал, что именно о такой жене он всегда мечтал. Но не давал он воли своим чувствам: предать друга, увезти его невесту он никогда бы не смог. Жарден приехал с хорошей вестью — он сумел уговорить купца отдать за него свою дочь. Парень привез молодую жену домой, порадовались за него родные. А Садык еще больше его возненавидел. Отец уже много лет полностью доверял самозванцу, советовался с ним, а его, родного сына, наследника, не подпускал к своему делу. А тут еще Жарден жену–красавицу привез…