— Тебя будут пороть день и ночь, а раны посыпать солью! Если к утреннему допросу не развяжешь свой поганый язык…
Дезертир замер, глаза его сузились. Взгляд его был полон дикой ненависти. Руки начали сжиматься в кулаки, и, чтобы не выдать себя, он втянул их в рукава мундира.
— Что, боишься? — спросил Уваров, взяв трубку и набивая ее табаком. — Я слов на ветер не бросаю!
— Спокойной ночи, твое благородие, — ухмыльнулся пленник. — Ежели мы когда еще повстречаемся, я лично сверну твою хлипкую шейку.
— Уведите его! — закричал вскочившему улану поручик. — Заприте его покрепче и удвойте караул.
Как только дверь за ушедшими захлопнулась, Уваров прерывисто вздохнул и схватил бутылку с самогоном. Отпив почти половину содержимого, он поставил бутылку на стол и заорал:
— Прямо с утра лично сам забью тебя до смерти! Приятных снов, «ваше величество»!
* * *
Охрана пленника была поручена уланам Самохину и Никитину. Зная о крутом нраве и недюжинной силе дезертира, уланы покрепче связали ему руки и ноги и, чтобы пленник никому не мешал, затащили его в амбар.
Утром поручик Пугачева на допрос не вызвал. Страдая от похмелья, он валялся в постели и «глушил» болезнь рассолом. Сторожившие мужика уланы отправились обедать. Самохин вспомнил, что связанного в амбаре дезертира нужно покормить. Он взял со стола краюху хлеба, кувшин с водой. Переступив порог амбара, солдат в испуге отшатнулся и выронил хлеб и кувшин, который разбился.
Крепкая фигура пленника маячила посреди амбара; веревки на его руках и ногах словно растаяли. Оправившись от испуга, Самохин рванулся вперед и схватил пленника за руку, чтобы тот не убежал.
— Как это ты развязался? — воскликнул улан.
Пленник посмотрел на него насмешливо прямо в глаза и тихо сказал:
— Не мешай мне бежать!
— Я не пущу тебя! Ты дезертир и мародер. Тебя повесят!
— Отойди.
Пленник легко, словно муху, стряхнул с себя незадачливого улана:
— Лучше не маячь на моей дороге, а то ненароком в одночасье хребтину перешибу!
— Да я…
— Не хочу грех на душу брать, служивый, — пленник ухмыльнулся, — до тебя еще турок доберется.
Он внимательно осмотрел Самохина:
— А вот одежкой с тобой надо махнуться. Твой мундирчик как раз мне впору придется!
Не успел улан опомниться, как оказался лежащим на ворохе соломы, а дезертир стаскивал с него мундир.
— Я сейчас закричу! — воскликнул улан.
Но его крик не испугал Пугачева. Он лишь ухмыльнулся и, продолжая свое дело, сказал:
— Хотел бы на помощь звать — уже позвал бы. Ежели кто сюда войдет ненароком, враз сверну башку тебе, как куренку. Так что не гневи государя своего понапрасну и не толкай его на смертоубийство своего подданного!
— Разве ты и правда царь? — спросил удивленный Самохин, глубоко переводя дыхание.
— А ты думал!
— А господин поручик говорил, что ты умом тронутый дезертир!
— Ты его больше слушай.
— Тогда почему ты не в столице с царицей, а лешаком по земле бродишь?
— Долго об том сказывать. Как–нибудь в другой раз!
Улан был поражен настолько, что прекратил сопротивление и позволил незнакомцу быстро раздеть себя. Широко раскрыв глаза, он смотрел, как бывший пленник грязного хлева натягивает на себя новенький мундир.
— Ты… — прошептал Самохин.
— Царь я, Петр Федорович Третий, — ответил, примеряя ремень, незнакомец. — Я тот человек, который желает покарать жинку свою, Катьку–паскудницу, за все ее злодеяния и волю народу дать. Волюшку всему народу рассейскому!
Улан вскочил и протянул Пугачеву руку.
— Не сердись, государь, — сказал он смущенно. — Знал бы я, кто ты есть, глядишь, и разговаривал бы по–другому. Я же тебя считал бродягой и сумасшедшим.
— Ничего, как–нибудь переживем, — сказал мужик, горько усмехнувшись. — Когда меня стерва Катька с престола сковырнула, я много по свету странствовал и не такого про себя слыхивал. А сейчас давай–ка я тебя веревками стяну, чтоб от поручика меньше досталось.
Незнакомец быстро и ловко связал ноги и руки Самохина и, прежде чем уйти, спросил:
— Кони где?
— На соседнем подворье, — ответил улан.
— Под присмотром?
— Ага, но караульный Матвей сейчас обедает.
— Пускай себе трапезничает.
На пороге незнакомец обернулся и сказал:
— Передай его благородию, что государь, мол, кланяться велел. Еще передай, что пущай на войне смерти себе ищет. Это для него гораздо лучше будет, нежели со мной опосля баталий встретиться!
6
Устроители Оренбургского края, начиная с Ивана Ивановича Неплюева, в деятельности своей следовали завету Петра Великого: «Свободная торговля и искусное рукоделие составляют изоби–лие и силу Государства». Неплюев серьезно занимался развитием торговли и промышленности Оренбургской губернии: «…обратил я мое внимание на приманивание к торговле купцов из России, также и азиатов… С 1745 года знатный торг в Оренбурге возымел начало!»
С осени 1743 года Оренбург стал центром меновой торговли с киргизами Малой орды, хивинцами, бухарцами, кокандцами, с персидскими и индийскими купцами. В центре города был устроен Гостиный двор со ста пятьюдесятью лавками, а за городом, за Уралом, на Бухарской стороне — Меновой двор. Неплюев обратился к русским купцам с приглашением торговать в новопостроенном Оренбурге. На приглашение прибыл из Ростова купец Дюков со своей рыбной торговлей, из Симбирска — купец Иван Твердышев, открывший в Оренбурге кабак и торговавший вином. Очень быстро Твердышев отошел от винной торговли и стал владельцем многочисленных железоделательных и медеплавильных заводов Урала.
2 июня 1752 года Коммерц–коллегия издала Указ, которым пове- левалось: «Торг в Оренбурге признать ярмаркой и дозволить русским и азиатским купцам продавать и покупать товары оптом и в розницу с платежом пошлин по тарифу…»
Во избежание коммерческой недобросовестности был установлен контроль: каждый купец до начала и под конец торга представлял свои товары на таможню, где делалась им опись и накладывались клейма, которые, во избежание подлога со стороны торговцев, ежегодно менялись.
Таможенным начальникам вменялось в обязанность удерживать от мотовства и пьянства приказчиков и купеческих сынков, а при необходимости применять наказание.
Но отцовские капиталы проматывались с шиком. У молодых богатых кайсаков разгорались глаза, когда они, приезжая на Меновой двор, видели изобилие мехов. Из Башкирии привозили бобров, белок, волчьи и медвежьи шкуры, выдр, горностаев, ласок, шкуры зайцев, куниц, росомах. Из киргизских степей доставляли шкурки сурков, сусликов, корсаков и бабров (бабр — тигр, обитавший в основном в зарослях камыша). С Волги везли выхухолей. Все это великолепие можно было покупать как поштучно, так и возами. Цены тоже радовали глаз: бабры продавались от 5 до 13 рублей за штуку, выдры — по 1 рубль 20 копеек, бобры — по 1–1,5 рубля, корсаки — по
40 копеек, куницы — по 50 копеек, лисицы — по 80 копеек, а норки — по 13 копеек, горностаи — от 12 до 15 копеек. Шкуры волка шли от 60 копеек до 1 рубля 20 копеек, медвежьи шкуры — от 80 копеек до 1,5 рубля…
Степные франты от этого изобилия порой переставали соображать: какую шкуру выбрать на широкие шаровары, такие широкие, что взрослый человек свободно мог поместиться в каждой штанине. Какой мех нынче будет в моде — гладкий или пушистый? Покуда отцы–толстосумы покупали быков от 2 до 4 рублей за штуку, козлов — от 30 до 60 копеек, баранов по 70 копеек, сынки втихаря тратили денежки на бархат, сукно, парчу, шелковые ткани, ленты, тесьму, зеркала, румяна, белила, бисер, браслеты и серьги из золота и серебра. Особым шиком считались у молодых степняков серьги величиной с кулак. С должным старанием украшалась и лошадь: на ноги надевались браслеты, в уши — серьги, хвост и грива унизывались бусами и украшались филиновыми перьями, которые предохраняли от дурного глаза.
Капризные богатенькие щеголи должны были вести себя прилично в аулах влиятельных султанов и богатых кайсаков, иначе бы им не поздоровилось. Не делались исключения и для распущенных сынков русских купцов. Наказывали строго по Указу Петра Первого от 5 апреля 1709 года: «Нами замечено, что на невской першпективе и на ассамблеях недоросли отцов именитых, в нарушение этикету и регламенту штиля, в гишпанских камзолах и панталонах с мишурой щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру С. — Петербурха указываю впредь оных щеголей с рвением вылавливать и сводить в Литейную часть и бить кнутом изрядно, пока от гишпанских панталон зело похабный вид не окажется. На звание и внешность не взирать, а также и на вопли наказуемого…» Естественно, в оренбургских степях этот указ получил индивидуальное объяснение.
* * *
Ярмарка в Сакмарском городке, конечно же, уступала по размерам Оренбургской. На небольшой площади у церкви, в центре городка, теснились низенькие дощатые лавчонки, где торговцы продавали за гроши масло, молоко, хлеб, а также сальные свечи и прочие мелочные товары для будничных потребностей.
Погожим выдался апрельский воскресный день. В небе, словно диковинные птицы из неведомых краев, реяли румяные облачка. Из всех улиц и переулков стекались казаки к церкви.
Авдей и Груня Барсуковы, сопровождаемые Лукой и младшим сыном, Макаркой, поднялись по каменным ступеням и вошли в большой ярко освещенный притвор: церковь уже была заполнена народом. На позолоченном иконостасе горели свечи.
Над головами сакмарцев, в высоком куполе церкви, облаками двигались волны ладана.
Входящие в церковь набожно крестились и протискивались сквозь толпу молящихся за свечами.
Около правой стены церкви молился атаман Данила Донской. Полный, багрово–красный, в кителе, увешанном медалями. Среди просто одетых казаков атаман был само величие. Не утратившие суровости даже в церкви его глаза под сросшимися черными бровями словно прожигали насквозь каждого, кто входил в церковь или проходил мимо.