— Ты уже вернулась с прогулки, Ания?
— Как видишь, Жаклин, — ответила она. — Сегодняшняя прогулка не доставила мне никакого удовольствия!
* * *
Дочь хана Нурали, Ания, по личной просьбе самого губернатора была определена под опеку Жаклин. Благодаря этому француженке был отдан под жилье второй этаж над шляпным салоном, из которого заблаговременно переселили проживавшего ранее начальника канцелярии городской ратуши. Этаж быстро перестроили, отремонтировали и разделили на две половины. В одной из них поселилась сама Жаклин, а во второй — опекаемая ею ханская дочь.
Впрочем, Ания и не нуждалась в чрезмерном внимании и заботе. Девушка, добрая от природы, не видя зла, сама отыскала бы правильную дорогу в жизни. Сметливую, бойкую, ее уже в отроческие годы перестали считать ребенком и величали не иначе как «степным васильком»; совсем еще девочкой она научилась читать и писать.
Все, кто видел ее густые черные косы, сбегающие на плечи; кто видел, как она прижимает к груди большой букет, собранный из степных трав, мечтательно глядя куда–то вдаль так, что нельзя было уловить ее быстрого взгляда из–под длинных ресниц, сказали бы: «Как очаровательно это юное создание!»
Многие богатые подданные ее отца вздыхали о ней, многие мечтали взять в жены, но правитель Малой Орды не желал видеть своих дочерей в чьих–нибудь гаремах и подыскивал женихов среди европейцев.
Утонченные манеры, экзотическая внешность степной красавицы, национальные одежды, в которых она часто появлялась в свете, произвели фурор в Оренбурге. Ания прекрасно разбиралась в европейской моде, но не любила ее. Она терпеть не могла чулки на подвязках, корсеты, платья на двадцать сантиметров уже, чем тело.
В отцовском доме Ание было дано европейское образование: нанятый во Франции учитель научил девушку сносно говорить по- французски и по–немецки, играть на фортепиано, обучил танцам, а также играм в пикет и в шахматы.
— Ты, кажется, не в духе? — спросила Жаклин, предложив жестом присесть в кресло.
Ания признала это и почувствовала, что краснеет.
— Все дело в твоем кавалере, не так ли?
Девушка не ответила, но Жаклин безошибочно угадала, что это именно так.
— Но, Ания, душечка, почему ты отвергаешь ухаживания многих состоятельных и влиятельных людей? Ты таким образом идешь против воли своего отца?
— Во–первых, Жаклин, я не иду против воли отца; во–вторых, все, кого мне довелось видеть, настолько отвратительны, что я никогда не выйду за них замуж!
— Да где же тебе найти такого, который пришелся бы тебе по душе?
— Этого я и сама не знаю. Может быть, в Париже или Петербурге?
— Если ты думаешь, что там, где ты говоришь, сплошь и рядом одни только богатые красавцы, то глубоко ошибаешься.
— Тогда я не выйду ни за кого, — сказала Ания, сердясь все больше и больше.
— Я сожалею, Ания, что ты так решительно настроена против замужества; но вспомни все–таки, что это воля хана Нурали. Я не прошу тебя уважать и слушаться меня, хотя я, к несчастью, на много лет тебя старше, но, право же, в подобном деле ты могла бы хотя бы послушать мои советы. Мы все хотим, чтобы ты вышла замуж за достойного человека.
— Ты хочешь сказать, что все, кого ты мне предлагала, — достойные меня люди? И с одним из таких уродов я должна идти под венец? Нет, этого не будет никогда!
— В таком случае, Ания, мой долг сказать тебе, — тут Жаклин заговорила с глубокой серьезностью, — что по воле хана ты должна до весны выйти замуж!
Глаза Ании метнули пламя, и она вскочила с кресла.
— Можете не рассчитывать на это! Я выйду замуж только за того, кого полюблю всем сердцем! — В дверях она добавила: — Если захотите меня выдать насильно, я убегу в степь или наложу на себя руки! — И удалилась в свою половину этажа, хлопнув демонстративно дверью.
В своей спальне она бросилась на кровать не раздеваясь, все еще пылая гневом. «Как смеет навязывать мне женихов эта мерзкая француженка! — повторяла она мысленно. — Как мне мириться с ее высокомерием? Я больше не сяду за стол с ней рядом, если она не прекратит подсовывать мне для замужества каких–то олухов и уродов!»
И тут она вдруг подумала, что до весны ей все–таки придется сделать свой выбор, и стала пунцовой от раздражения.
Вскоре девушка заснула. И сон ее был так глубок, что она проспала до утра в одной позе, даже ни разу не повернувшись.
* * *
Встреча с Анией произошла как раз в то время, когда Нага считал, что пора подумать об уходе от Жаклин. Он быстро оценил девушку: она была очень красивой, веселой, деловитой, разумной. Но он влюбился в нее сильнее, чем хотел. Ания, не подозревая сама, выбила его из колеи спокойно–размеренной жизни.
Нага стал раздражителен, разочарован и обижен. Он знал, что ханская дочь никогда не будет его. Нагу пугали бесчисленные поклонники, которыми окружила девушку Жаклин. Пока еще Ания
отвергала одного за другим. А вдруг все же найдется мерзавец, который сумеет заинтересовать восточную принцессу? Будет ли она по–прежнему непреклонна? Строгое воспитание, конечно, могло сыграть свою роль, но…
Hare нездоровилось. Он заболел от безответной любви к Ание. Его не заботили исчезновение Калыка и бегство разбойников. Нагу разбирало раздражение на самого себя — жалкого слуги женщины- негодяйки, раздражение на покойного отца, оставившего его без средств к существованию и без положения в обществе, которое он должен был занимать по праву рождения. Обладай он сейчас всем тем, Ания принадлежала бы ему.
Пока Нага размышлял о превратностях судьбы, ноги сами привели его к дверям кабака. Приказчик был угодлив и осторожен с новичком.
— Не крути, любезный, — огрызнулся Нага. — Опий есть?
Приказчик развел руками. Разве он не знает, что курение опия и гашиша в городе запрещено? И откуда у него опий? Он законопослушный человек. Водки, пива, вина — сколько угодно, а вот опий…
Потом он все же завел Нагу в какую–то полутемную комнату и усадил в мягкое кресло. Приказчик тут же ушел, а вместо него появился слуга, который поставил на стоявший у кресла столик чилим .
Нага сидел в кресле и безучастным взглядом смотрел на похожий на пузатую куклу с маленькой головкой чилим. Он нет–нет да и протягивал к нему руку, и впрямь забавляясь чилимом, как уродливой куклой. Давно уже он не наслаждался курением опия…
Слуга раскрыл мешочек, не спеша заложил в головку чилима опий и, нагнувшись, дрожащей рукой зажег спичку. Зашипела, потом загорелась спичечная головка, и вот вспыхнуло синеватое пламя.
Нага поднес ко рту длинный мундштук. Когда в чилиме заклокотала вода, он затянулся три–четыре раза, да так сильно, что опий вспыхнул, и из головки чилима вылетело пламя.
Нага, казалось, накурился, отодвинул в сторону чилим, но сильно закашлялся и сплюнул вязкую слюну на пол.
— Господин, вы так легкие себе надорвете, — прошептал кто–то участливо.
Отвалившись на спинку кресла, Нага не отвечал. Его землистое, словно у мертвеца, лицо было неподвижно, глаза под нахмуренными бровями прикрыты.
Несколько минут он сидел молча, потом буркнул, не открывая глаз:
— Что ты сказал?
— Я говорю: вы так легкие себе надорвете, господин, — повторил все тот же участливый голос.
Нага открыл глаза. Пожевывая кончик мундштука, он посмотрел на обладателя вкрадчивого голоса и брезгливо подернулся.
— Пошел вон, цыганская морда, — сказал он. — Убью, если ты не исчезнешь!
Нага заерзал в кресле и трясущимися руками ухватился за чилим. Смахнув пепел, он опустил в стекло лампы узкую полоску бумаги, зажег и раздул чилим заново. Затянулся, покурил…
Голова наполнилась туманом, а телом овладела сладкая нега. Казалось, что он где–то в раю, далеко от мира суетного и от всех тех забот, которые преследовали его повсюду. Нага не помнил, сколько времени провел в мире грез. На грешную землю он вернулся от ощущения того, что кто–то осторожно вытягивал из кармана наполненный золотыми монетами кошель.
Hare не раз приходилось бывать в подобных ситуациях. И он научился выходить из них победителем. Приобретенный опыт тут же пришел на помощь и подсказал единственно верное решение.
С ловкостью кошки он выбросил вперед левую руку и схватил за горло пытавшегося его обчистить негодяя. Другой рукой он выхватил из–за пояса кинжал, острие которого приставил к груди вора.
— Ты поступаешь плохо, цыган, — процедил он сквозь зубы, грозно посмотрев в лицо вора. — Обкрадывать спящего грешно и… — Он слегка нажал кинжалом на грудь злоумышленника. — …Смертельно опасно!
— Прости, господин, — пробормотал испуганно цыган. — Мне есть нечего, — захныкал он жалобно. — Не со зла я, а от безысходности.
Нага ослабил хватку. Но как только цыган пошевелился, быстро поднес лезвие кинжала к его горлу.
— Ты не из тех цыган, что встали табором у Менового двора? — Да.
— Откуда пожаловали?
— Из Сакмарска.
— Колдуньи в таборе есть?
Цыган замялся, но как только острие кинжала укололо горло, тут же ответил:
— Да. Две.
— Настоящие?
— Да.
— Не врешь?
— Нет.
Нага медленно убрал кинжал обратно в ножны и вытянул из кармана кошель. Он поднес его к заблестевшим алчным огнем глазам цыгана:
— В нем пятьдесят золотых монет. Для тебя, пес, это целое состояние!
— О да, господин, — выдохнул тот, будучи не в силах отвести взгляд от кошелька.
— Так ты хочешь, чтобы эти деньги достались тебе? — спросил Нага.
— Хочу, господин, — срывающимся голосом ответил цыган.
— Завтра в полдень приведешь колдунью в шляпный салон — и десять золотых твои.
— А если я приведу обеих?
— Заработаешь двадцать золотых.
— А чтобы заработать все монеты? — с трудом проглотив застрявший ком в горле, прошептал цыган.
— Все будет зависеть от того, как постараются твои колдуньи, — с усмешкой ответил Нага.
— Уж они постараются, поверь мне, барин! — заверил цыган.
— Вот тогда и поговорим обо всем остальном, — пообещал Нага, снова потянувшись к стоявшему на столике чилиму. — А теперь пошел вон.