— Искать будут, — уверенно заявил Ибатулла. — Я знаю. Все кверху дном перетряхнут!
— Баран твоя фамилия, — хохотнул Емельян, хитро прищурившись. — Не будут. Ежели солдаты к тебе заглянут и никого не сыщут — значит, прячешь кого–то. Вот тогда жди обыска! А когда ты утекальцев тепленькими сдашь — знать, «преданность» государыне сознательно проявишь. И обыска не будет! Сечешь?
— Ух и хитер ты, Емеля, — улыбнулся Ибатулла. — И сволочь хорошая. На горе других выехать желаешь?
— Грех, понимаю, — задорно подмигнул ему Пугачев. — Но им ничего не будет! Оба юродивые. Дознаются на околотке, так и отпустят зараз!
Ибатулла прикрыл глаза и в течение минуты о чем–то раздумывал. Затем потер ладони и спросил:
— Как долго под соломкой отлеживаться намереваешься?
— До ночки темной, полагаю, выдюжу.
— А ночкой?
— Ты меня в гроб уложишь, в телегу погрузишь и в Казань эдак свезешь!
— У тебя что, в голове помутилось? — удивился Ибатулла.
— В башке будет мутиться у того, кто гроб проверять возжелает, — хохотнул Пугачев. — А ежели ты ляпнешь, будто бы я от проказы али еще какой хвори заразной помер, то к гробу отродясь никто не подступится!
— Если я эдак про «покойника» брехать буду, то нас и в Казань никто не впустит, — справедливо заметил Ибатулла.
— Об чуме, малярии али проказе талдычить будешь, ежели в пути остановят, — еще веселее хохотнул Пугачев. — А когда в Казань въез–жать будем, бреши, что от сердечной немочи Господу душу отдал. Смекнул, нехристь?
— Умник и хитрец ты редкий, Емеля, — облегченно вздохнул Ибатулла. — Только еще вопрос у меня к тебе имеется. Чем оплачивать за все будешь?
— За что это? — сделал вид, что удивился Емельян.
— За постой трехдневный, — напомнил Ибатулла, начиная загибать пальцы, — за харчевание, за перевозку в Казань, за…
— Ну, будя, будя, — перебил его Пугачев. — Зараз за все в Казани сочтемся.
— Я хочу сейчас, — возразил хозяин караван–сарая.
— Нет, прямо сейчас не могу, — отрезал Емельян.
— Это почему?
— А вдруг ты меня опосля предашь? — слукавил Пугачев. — Деньги возьмешь и возиться со мной передумаешь?
— Я — не ты, — обиделся Ибатулла. — Подличать не стану!
— А я почем знаю? — усмехнулся Емельян. — Твоих мыслей чтить я не горазд!
— Ну ладно, — согласился Ибатулла. — Только сумлеваюсь я, что ты не обдуришь меня в Казани–то.
— А ты не сумлевайся, нехристь, — насупился Пугачев, делая вид, что обиделся. — Я слов на ветер не бросаю!
Хозяин караван–сарая с трудом подавил в себе сомнения. Хитрый и коварный постоялец не внушал ему доверия.
— А за тех двоих кто заплатит? — спросил он.
— Тоже я, — тут же солгал Пугачев, правдиво глядя в глаза хозяина. — Десять рублев серебром за все хватит?
— Ско–о–ко? — удивился Ибатулла. Озвученная сумма для него была такой запредельной, что он и предположить о ней не мог.
— Десять, — повторил Пугачев, видя, что его ложь без промаха поразила цель.
— Ты хочешь сказать, что за тебя отвалят такие деньжищи?
— Я сам тебе их отсчитаю, — важным тоном сообщил Емеля. — Ты думаешь, я для чего в Казань рвусь, а не подальше утекаю, как все делают? Для того, что капиталец у меня там припрятан значимый, — в очередной раз солгал не краснея Пугачев. — Вот заберу его — и айда в Париж али в Лондон даже. Нужда в том у меня эдакая.
Емельян лгал намеренно и уверенно. Но он вовсе не играл с Иба- туллой. Он хотел «привязать» к себе сказочными обещаниями хозяина караван–сарая, чтобы тот и не мыслил выдать его солдатам во время перевозки в Казань.
— Емеля, — вздохнул окончательно поверивший ему Ибатулла. — Все спросить тебя хочется. Ты от каторги или от войны утекаешь?
— А ты сам как мыслишь?
— Мыслю, что от каторги, — признался Ибатулла.
— Верно мыслишь, — рассмеялся весело Емельян. — В воины я не гожусь. Меня, как хорошего жеребца, на племя оставили! А вот про каторгу… Давай лучше накрывай на стол зараз. Мои дурни уже к столу стекаются.
Они пили и ели до темноты. Каждый посторонний стук и шум, доносившийся со двора, взвинчивал нервы Пугачева. Несколько раз он хватался за пистолет, но Степан и Ильяс успокаивали его.
— Аллах даст, дотопаем до Яика! — пьяно лепетал татарин, выливая остатки вина из бутылки в свою пиалу.
Вскоре Степан и Ильяс упились и увалились спать за печь на топчан. Лампа на столе была погашена.
Пугачев засобирался в дорогу. Чтобы не привлекать к себе внимания, он вышел во двор, где Ибатулла уже впрягал коня в телегу. Увидев стоявший рядом с воротами конюшни гроб, Емельян довольно улыбнулся и спросил:
— Где позаимствовал гробик, безбожник?
— Не твоего ума дело, — угрюмо огрызнулся тот. — Иди лучше примерься к нему. А то ехать в нем тебе, а не мне придется.
4
Граф Артемьев и Ларион Санков пили чай, ведя неспешную беседу.
— И теперь дела ваши снова в порядке? — спросил Ларион.
— Да, благодарение Богу! — ответил граф. — Кажется, все слагается так, как я хочу. Тьфу–тьфу, чтобы не сглазить.
Оба помолчали.
— Однако, — снова начал граф, — разве я не наскучил тебе, Ларион? Квартирую уж который месяц, да еще со слугой!
— Ляксандр Прокофьевич, не обижай зазря, — взмолился Санков. — Да живи у меня хоть до скончания света.
— Спасибо тебе за гостеприимство, Ларион, но мне пора в дорогу. Ты не обижайся, Ларион. Мне еще много дел надо сделать успеть! Кстати, что я тебе за постой должен?
— Господи, да креста на вас нет, Ляксандр Прокофьевич, — обиженно пробубнил казак. — Демьян вона весь сенокос мне справил. Все до былинки выкосил на полянах моих. А дров нарубил… На пять зим с лихвой хватит! Не вы мне, а я вам еще должен остаюсь.
— И все же деньги возьми, — настоял на своем граф и положил на стол кошель. — Ты мне жизнь спас, кормил, поил. Да и семья у тебя немаленькая.
— А вы как же? — вздохнул Ларион, не глядя на золото. — Ведь путь до усадьбы вашей неблизок? Деньги–то в пути зараз понадобиться могут!
— Кое–что я себе оставил, — ответил граф. — Этого мне хватит до Петербурга доскакать. Но я сейчас еду в усадьбу. А дорога до нее намного ближе!
— Как же, помню я усадьбу вашу. И братца, Михаила Прокофьевича, разлюбезного! — Ларион глянул на иконы в переднем углу и перекрестился. — Царствие ему небесное…
— Да, добрейшим человеком был мой брат, — вздохнул граф. — Вот эта самая доброта и довела его до могилы. Кстати, Ларион, а сколько ты годков при мне состоял, помнишь?
— Разве такое позабудешь, — расплылся в улыбке казак. — Вы меня из рабства хивинского тогда вызволили. Вот пять годочков при вас и состоял. А когда вы во Францию уехали, я тогда домой и подался.
— Господи, как давно это было! — мечтательно прикрыл глаза граф.
— А вы горничную братца вашего покойного помните, Ляксандр Прокофьевич? — неожиданно спросил Ларион.
— Конечно, — ответил граф и с интересом посмотрел на казака. — А что это вдруг ты ее вспомнил?
— Да так, — неопределенно ответил Ларион, почему–то смутившись и уводя в сторону глаза.
— Вижу, что спросил ты про нее не зря, — нахмурился граф. — А ну–ка скажи мне, что ты хочешь знать?
— Знать хочу, жива ли она еще? — вместо ответа снова спросил казак.
— Нет. Померла при родах!
— А робенок жив остался али тоже того… К Господу в рай подался?
Настойчивые расспросы казака насторожили графа, и он с нескрываемым интересом всмотрелся в его бегающие глаза.
— Нет, ребеночек выжил, — медленно, растягивая слова, ответил он. — Я его не видел, но говорят, что мальчик.
Казак вздрогнул, руки его затряслись, а глаза наполнились слезами. Такое поведение Лариона еще больше насторожило графа, и он сказал:
— Архипом, кажется, его окрестили, если тебе интересно это знать.
Санков судорожно вздохнул, смахнул рукавом слезы и, видимо, стыдясь своей минутной слабости, сконфуженно спросил:
— В кузнечном деле сведущ Архип был, верно?
— Да, говорят, при кузнице вырос, — ответил граф, чувствуя, как душа начинает сжиматься от плохого предчувствия.
— И граф покойный вольную ему дал? — почему–то совсем тихо спросил Ларион. — Он сам мне об том сказывал.
— Ну и дела, — облегченно вздохнул граф и улыбнулся. — Так что, вам встречаться приходилось?
— Было дело, — ответил хмуро Ларион, который почему–то не разделял оптимизма Александра Прокофьевича.
— И как он? Жив–здоров, смею полагать?
Прежде чем ответить, казак смахнул слезы и всхлипнул:
— Помер он, сердешный. В огне сгорел, в своей избе…
Слова Лариона, словно током, пронзили Александра Прокофьевича. Он задумался, пытаясь выяснить причину своего необычного состояния. Даже узнав о смерти брата и на его похоронах он не чувствовал себя так плохо, как сейчас.
— Архипушка сыскал меня здесь и про жизнь свою обсказал, — всхлипнув, продолжил Ларион. — А потом и вовсе в городке нашем зараз поселился!
— А тебя он чего искал? — поинтересовался граф и…
Вдруг он все понял. От пришедшей в голову мысли его охватил озноб, лицо побелело, а руки затряслись, как при жесточайшем приступе лихорадки:
— Ты его отец?
Ларион зарыдал.
— Ну, успокойся, — граф обнял казака и прижал его голову к своей груди: — Успокойся, Ларион, успокойся. Я соболезную тебе по причине кончины твоего сына!
— Нет! Нет! Нет! — казак неожиданно прекратил плач и вскочил. — Не озоровал я тогда с горничной бариновой. Только один человек бывал с нею, и кто он, вы сами знаете!
Свет померк в глазах графа, а лицо сделалось белее снега. Широко раскрыв глаза, он смотрел на Лариона. Его пересохшие губы двигались, но он долго не мог произнести ни слова.
— Только ты один с ней тогда бедокурил, Ляксандр Прокофьевич, — всхлипнул казак. — Только вам одному она вся отдалася.
— Это тебе тоже Архип сказал? — спросил потрясенный невероятной новостью граф.
— Нет. Об родстве вашем мне мурло Архипушкино поведало. Поставь вас рядышком — зараз и не различишь, где он, а где ты, Ляксандр Прокофьевич.