. У Буббы была не большая коробка шоколадных конфет, присланных мамой, — с начинкой и без, мы съели по несколько штук. И вот что я вам скажу: от вкуса этих конфет у меня пробудились кой-какие воспоминания.
Потом пришел сержант Кранц и спрашивает, где канистра. Я обьеснил, что оставил ее в джунглях, посколько должен был нести Дойла, а так же пулемет. Вначале мне показалось, что сейчас он отправит меня назад за казенным имуществом, но он все-таки этого не сделал. Просто кивнул и добавил, что теперь, когда Дойл ранен, а Боунз убит, мне придеца стать пулеметчиком. Я не понял: а кто же будет таскать боеприпасы и станину, но он сказал, что опять же я, посколько больше некому. Тогда Бубба вызвался подсобить, но, конечно, при условии перевода в нашу роту. Сержант Кранц с минуту поразмыслил, а потом предположил, что организовать это будет не сложно, потому как в Третьей роте не набереца личного состава даже для чистки гальюнов. Вот так мы с Буббой снова оказались вместе.
Время тянулось так медленно, что мне уже мерещилось, будто оно потекло вспять. Вверх по склону, вниз по другому. Иногда наткнешься на вьетконговцев, иногда нет. Сержант Кранц сказал, чтобы мы не брали в голову, посколько на самом деле мы идем маршем в Штаты: вот щас минуем Вьетнам, потом пересечем Лаос, дальше Китай и Россию, дойдем до Северного полюса, а оттуда до Аляски рукой подать, там-то и подберут нас наши мамы. А Бубба потом мне сказал: чего ты его слушаешь, он же просто идиот.
В джунглях жизнь простая — толчка нету, спишь на земле, как животное, ешь прямо из банки, вымыца негде, одежда истлевает. Раз в неделю я получал письмо от мамы. Она писала, что дома все хорошо, вот только школьная команда по футболу с моим уходом больше не выграла ни одного чемпионата. По мере возможности я отвечал, но не знал, про что написать, чтоб она снова не разрыдалась. А потому писал кратко: мол, здесь не мало интересного и отношение к нам замечательное.
Еще я отправил маме письмо для Дженни Каррен и попросил узнать у ее родных, нельзя ли переслать его Дженни по тому адресу, где она сейчас проживает. Но ответа не получил.
А тем временем мы с Буббой спланировали, чем займемся после армии. По возвращении домой купим лодку для ловли креведок и начнем промысел. Бубба родом из Байю-Ла-Батре, всю жизнь на таких лодках подрабатывал. Он сказал, что нам, возможно, дадут кредит, и мы будем по очереди капитанить, а жить можно прямо на лодке. Бубба давно все прощитал: сколько потребуеца добыть креведок для погашения кредита, сколько для покупки горючего, какую сумму выделять на питание — а что останеца, можно и прокутить. Я уже рисовал у себя в голове такие картины: стою это я за штурвалом лодки, а еще лучше — сижу на корме и смакую креведки! Но Бубба сказал:
— Обломись, Форрест, ты нас по миру пустишь. Креведки жрать нельзя, пока не начнем получать прибыль!
Ну ладно, я не спорил — резон в этом есть, понял, не дурак.
Потом исподволь начался дождь и не прекращался два месяца. Мы изучили самые разные виды осадков, за исключением, пожалуй, града. Видели тонкие струйки и ливни как из ведра. Видели, как дождь сыплеца прямо, косо, а порой вроде как с низу в верх. Но и обязаностей своих не забывали: восновном карабкаца по склонам и высматривать узкоглазых.
И выдался случай, когда мы их нашли. Наверно, у них проводился какой-то узкоглазый съезд, который можно сранить с муровейником: только что ничего не было, а наступишь — и все кишит муровьями. Наши самолеты в тот день летать не могли, так что через пару минут нам пришлось совсем туго.
Надо признать, что вьетнамцы застигли нас в расплох. Мы шли через какую-то рисовую делянку, и вдруг на нас со всех сторон полилась какая-то дрянь, началась пальба. Наши заорали, завопили, кто-то словил пулю и упал. Раздалась команда «Отходим!». Подхватив пулемет, повернул вместе со всеми к пальмовой рощице — там заодно и дождь пересидеть можно. Заняли мы круговую оборону, приготовились к долгой ночи, и тут я вдруг заметил, что Буббы с нами нет.
Кто-то вспомнил, что на рисовой делянке он еще был с нами, но словил пулю, и у меня вызвалось:
— Мать-перемать!
Сержант Кранц услышал и говорит:
— Гамп, туда нельзя!
Да мне пофигу.
Бросил я пулемет, чтоб легче было бежать, и помчался на рисовую делянку, к месту, где в последний раз видел Буббу. Но на полпути я споткнулся об парня, тяжело раненого, из второго взвода, он на меня смотрит, руками тянеца, а я думаю: зараза, как же быть? Подхватил я его с земли, забросил себе на спину — и дёру. Со всех сторон пули летят и эта жидкая дрянь. А я не могу в толк взять: какого хера мы тут жилы рвем? Одно дело — футбол. Но это? Не понимаю. Проклятье!
Приволок я этого парня, положил на землю, а сам назад и там, о черт! — натыкаюсь на другого. Нагнулся, чтоб его поднять, а у него мозги наружу вывалились — оказалось, покойник: у него затылок вчистую снесло. Дьявольщина!
Бросил я его, стал искать Буббу — и нашел, с двумя ранами в груди. Говорю ему:
— Бубба, все будет хорошо, слышишь меня, черт побери! Мы с тобой еще купим эту лодку и все, что надо!
Отнес я его к нашим и опустил на землю. Перевел дух, гляжу, рубашка у меня насквозь мокрая от крови и сине-желтой слизи из ран Буббы, а Бубба смотрит на меня и спрашивает:
— Йоп… Форрест, почему так случилось?
Ну что я мог ответить?
Тогда Бубба попросил:
— Форрест, сыграй мне что-нибудь, а?
Достал я губную гармошку и заиграл — щас уже не помню, какую песню. А Бубба такой:
— Форрест, будь другом, сбацай «Вниз по Суванни»[15].
И я ответил:
— Конечно, Бубба!
Протер гармошку — и тут как начали снова стрелять, а я, главное дело, знаю, что мне нужно быть на позиции с пулеметом, но про себя говорю: до пошло оно все — и снова заиграл.
Я даже не заметил, как утих дождь и над головой показалось странно-розовое небо. От этого отсвета все сделались похожи на мертвецов, а узкоглазые почему-то прекратили огонь, и мы тоже. А я в который раз играл «Вниз по Суванни», опустившись на колени рядом с Буббой и стараясь поудобней его положить, когда санитар вкалывал ему лекарство. Бубба вцепился мне в ногу, глаза его затуманились, и это жуткое розовое небо как будто вытянуло из него последний румянец.
Он попытался что-то сказать, и я придвинулся еще ближе, чтобы получше расслышать. Но мне это не удалось. Тогда я спросил санитара:
— Ты слышал, что он сказал?
И санитар оветил:
— «Домой». Он сказал «домой».
Бубба умер. Вот и все, что я могу об этом расказать.
Хуже той ночи я не припомню. Наши не могли нам помочь, потому как снова начался дождь, а узкоглазые подошли к нам так близко, что стали слышны ихние разговоры. Первый взвод вступил в рукопашную. На расцвете вызвали самолет с напалмом, но он сбросил эту гадость почти прямо на нас. Наши парни, обожженные и ругаясь на чем свет стоит, начали с выпученными глазами выбегать на открытое место. Джунгли полыхали, будто собирались дождь высушить.
Вот тогда-то меня и ранило — причем в зад, вот же угораздило. Среди всеобщей сумятицы я даже не заметил, когда это произошло. А потом до того перепугался, что бросил пулемет, так как все равно не мог стрелять, спрятался за дерево, свернулся клубком и заплакал. Буббы больше нет, лодки для ловли креведок тоже нет, а ведь он был моим единственным другом, если не щитать Дженни Каррен, но у нее из-за меня были сплошные заморочки. И если б не мысли о маме, я бы там остался и умер, либо от старости, либо не важно от чего еще.
Но через какое-то время вертушки доставили нам подмогу, да и напалмовая бомба, как видно, отпугнула узкоглазых. Они, наверно, прикинули на счет нас: если уж мы так поступаем со своими, то их, местных, уж точно не пощадим.
Когда началась эвакуатция раненых, ко мне подошел сержант Кранц, весь опаленный, в обгоревшей форме, будто его только что из пушки выстрелили заместо пушечного ядра, и говорит:
— Гамп, ты вчера проевил себя с самой лучшей стороны, парень, — и предложил мне сигарету.
Я сказал, что не курю, и он кивнул:
— Возможно, Гамп, ты не семипядий во лбу, но зато ты чертовски хороший солдат. Мне бы сотню таких, как ты.
Потом он спросил, болит ли рана, и я сказал «нет» — соврал.
— Ты хоть понимаешь, Гамп, что сегодня отправляешься домой? — напомнил он.
Тогда я спросил, где Бубба, и сержант Кранц как-то странно на меня покосился.
— Скоро будет, — сказал он.
Я спросил, можно ли нам с Буббой полететь вместе, но сержант Кранц сказал, что Бубба отправица последним, так как он погиб.
Здоровенным шприцом вкатили мне укол с какой-то дрянью, от этого сразу полегчало, но на последок, перед тем как отключица, я схватил сержанта Кранца за руку и сказал:
— Я не для себя прошу, но вы уж, пожалуста, загрузите Буббу в вертушку сами и проследите, чтоб ему было удобно.
— Будь уверен, Гамп, — ответил он. — Черт побери, не вижу препятствий — разместим его в первом классе.
7
В госпитале Дананга провалялся я без малого два месяца. Условия в лечебных учереждениях бывают и получше, но койки у нас были оборудованы противомоскитными сетками, а дощатые полы подметались два раза в день — я уж от такого отвык.
У некоторых пациентов, доложу я вам, ранения были на много тяжелей моего: молодые парни, бедняги, потеряли кто руку, кто ногу, кто вобще неизвестно что. Одному пуля в живот попала, другого в грудь ранило, третьему лицо разворотило. По ночам у нас было как в камере пыток: ребята выли, плакали, звали маму.
На соседней койке лежал летенант один, Дэн, который подорвался в танке. На нем живого места не было: весь в ожогах, из туловища трубки торчат, но я ни разу не слышал, чтобы он вскрикнул. Разговаривал всегда тихо, спокойно, и через пару дней мы с ним подружились. Летенант Дэн был родом из Коннектикута и до войны работал учителем истории. Его, как умного, отправили на офицерские курсы, где повысили до летенанта. Все летенанты, встречавшие мне в армии, были не большого ума, вроде меня, они даже рядом с Дэном не стояли. У него была своя философия, которая обьесняла, почему мы сюда попали: якобо мы совершали дурные поступки из добрых побуждений, а может, наоборот, но в любом случае — за свои неправильные поступки. Как офицер-танкист, он говорил, что с нашей стороны обсурдно вести военные действия в такой болотистой и холмистой местности, почти не проходимой для танков. Я расказал ему про Буббу и про многое другое, а он грусно так покивал и заметил, что еще многим таким, как Бубба, суждено погибнуть, пока длица эта мясорубка.