Вернувшись в гостиницу, дверь ко мне в комнату распахнулась, и ворвался полковник Гуч с кипой газет — злющий, жуть. Стал на меня орать, ругаца, швырнул газеты мне на койку, и что я вижу? На первой полосе фото: я показываю свою широченную задницу, а президент — шрам на пузе. В одной газете на моей физиономии пририсовали такую черную маску, чтоб не узнать было, как на похабных фотках. И надпись написали: «Президент Джонсон и герой войны отдыхают в розалии».
— Гамп, идиот! — распережевался полковник Гуч. — Как ты мог так со мной поступить? Это капец. Щитай, карьера моя накрылась!
— Не знаю, — говорю, — я старался как лучше.
Короче, прощенья мне не было, но крест на мне все же не поставили. Армия не отменила планы отправить меня в агитпоездку, чтоб уговаривать молодняк идти добровольцами на войну, и полковник Гуч подредил кого-то написать речугу для моих выступлений. Речуга получилась длинная, типо «На нынешнем сложном витке истории нет миссии более почетной и патриотической, чем служба своей стране в Вооруженных силах» — и всякая такая муть. Как я не бился, вызубрить эту речь так и не сумел. Нет, понятно, что текст у меня будто перед глазами стоит, а как начну говорить — получаеца мешанина.
Полковник Гуч на стенку лезет. Каждый день чуть не за полночь со мной сидит, помогает затвердить слова, но в конце концов сплеснул руками и говорит, дескать, хоть кол на голове чеши!
И тут его осенило.
— Гамп, — говорит, — вот как мы поступим. Я эту речь подсокращу, оставлю тебе буквально пару слов. Давай-ка попробуем.
Вобщем, подсократил, затем еще малость кой-где урезал и наконец оставил такой текст, который у меня от зубов оцкакивал — никто бы не догадался, что я идиот. А заканчивалось так: «Вступайте в ряды армии, чтоб сражаца за свободу».
Первое наше выступление планировалось в каком-то зачуханном колледже — репортеры, фотографы уже тут как тут, в фактовом зале, а мы на сцене. Полковник Гуч встает со стула и толкает написанную для меня речугу. Отбарабанил и говорит:
— А теперь слово имеет рядовой первого класса Форрест Гамп, награжденный Почетным орденом Конгресса, — и дает мне знак выйти в перед.
Из зала донеслись жидкие оплодисменты, я дождался тишины, нагнулся к микрофону и отчеканил:
— Вступайте в ряды армии, чтоб сражаца за свободу.
От меня вроде ждали продолжения, но я сказал ровно то, что мне было приказано, стою на сцене, у всех на виду, и гляжу в зал. И вдруг слышу из первых рядов:
— А сам ты что думаешь об этой войне?
Ну, я и ответил чесно:
— Это просто куча дерьма.
Полковник Гуч выскочил вперед, оттолкнул микрофон, а меня оттеснил к стулу и усадил, но репортеры уже строчили на пропалую в своих блокнотах, кругом щелкали камеры, а слушатели вобще с катушек сорвались: повскакали с мест, устроили авацию. Полковник Гуч спешно увел меня за кулисы, мы прыгнули в автомобиль, помчались через весь город, и полковник за всю дорогу не сказал мне ни словечка, только бормотал что-то себе под нос и смеялся странным, тоненьким идиоцким смехом.
На другое утро, когда мы готовились выезжать из гостиницы на второй этап, вдруг зазвонил телефон. Попросили к апарату полковника Гуча. Разговор велся только на другом конце провода, а полковник слушал и повторял: «Есть, сэр», но при этом уничтожал меня взглядом. После этого разговора он изучил носки своих ботинок и выдавил:
— Что ж, Гамп, ты своего добился. Поездку отменили, меня для продолжения службы отправляют на метеостанцию в Исландии, а кто теперь будет прикрывать твою нещастную задницу — не знаю и знать не хочу.
Я спросил полковника Гуча, можем ли мы хоть теперь выпить коки-колы, он долго не сводил с меня глаз, а потом снова забубунил неизвесно что себе под нос и засмеялся все тем же тоненьким идиоцким смехом.
После этого меня откомандировали в Форт-Дикс, где поставили в Кочегарку. Весь день до полуночи я подбрасывал в топку уголь для обогрева казармы. Ротный наш был в том возрасте, когда уже все пофигу, он сразу сказал, что до дебилизации осталось мне два года и все будет путем, если только везти себя как положено. Ну, я, конечно, старался. Часто думал о маме, о Буббе и не большом креведочном бизнесе, о Дженни Каррен — как она там в Гарварде, и между делом по немногу играл в пинпонг.
А по весне у нас вывесили объяву, что в части будет проводица турнир по настольному теннису и победитель поедет в Вашингтон, на первенство Воруженных сил. Я записался и довольно легко выграл, потому как единственный парень, который хотя бы знал, с какой стороны к столу подойти, все время ракетку ронял — ему на войне пальцы оторвало.
Через неделю отправили меня в Вашингтон: соревнования устроили в госпитале имени Уолтера Рида[17], чтобы раненые бойцы могли за нас поболеть. Первый тур я прошел довольно легко, второй тоже, но в третьем туре мне в соперники достался крепкий орешек, мячи закручивал так, что с меня семь потов сошло, я всю дорогу задницу рвал. Он уже вел с общим счетом 4: 2, и я приуныл даже, но вдруг взгляд мой упал на зрителей — и что вы думаете: в кресле-каталке сидит летенант Дэн из госпиталя в Дананге!
Во время короткого перерыва между играми подхожу я к нему, смотрю — а он вобще без ног.
— Пришлось, — говорит, — их оттяпать, Форрест, — а в остальном все хорошо.
Повязки с него сняты, на лице остались жуткие шрамы и ожёги — он ведь в танке горел. В туловище, как прежде, трубка вставлена, которая уходит в закрепленную на стойке кресла бутыль.
— Сказали, она при мне останеца, — обьесняет летенант Дэн. — Для красоты.
Короче, поддался он ко мне, смотрит в глаза и говорит:
— Форрест, поверь: ты сможешь добица чего угодно. Наблюдая за твоей игрой, я понял, что этот коротышка против тебя — тьфу, ведь ты чертовски сильный игрок, и тебе на роду написано быть лучшим.
Я кивнул, но время уже поджимало, и в следущей партии я не уступил ни одного очка, вышел в финал и выграл первенство.
У меня образовалось почти три свободных дня, и мы с Дэном смогли какое-то время пообщаца. Я возил его по отделению в кресле-каталке, иногда мы выезжали в сад, чтобы погреца на солнышке, а вечерами я играл ему на губной гармошке, как прежде играл для Буббы. Летенант Дэн любил побеседовать на всякие-разные темы, насчет истории, философии, а однажды завел речь про теорию относительности Энштейна и как она обьесняет Вселенную. Ну, я раздобыл листок бумаги и нацарапал всю формулу — нам принцип скорости света на лекциях в универе давали. Дэн изучил мою писанину и говорит: «Форрест, ты не перестаешь меня удивлять».
Вернулся я в Форт-Дикс, в Кочегарку, и как-то раз приезжает к нам некий тип из Пентагона, вся грудь в орденах, улыбчивый такой, и говорит:
— Рядовой первого класса Гамп, мне поручено довести до вашего сведения, что вы включены в сборную Соединенных Штатов по настольному теннису и поедете в комунистический Китай, чтобы играть против китайцев. Вам оказана большая честь, посколько наша страна впервые за четверть века пошла на контакт с китайцами, а значит, важность такого события выходит далеко за рамки спорта. Это уже дипломатия, которая способна повлиять на судьбы всего человечества. Вы успеваете следить за моей мыслью?
Пожал я плечами, покивал, но что-то у меня внутри как оборвалось. Кто я такой, чтоб влиять на судьбы всего человечества? Я же обыкновенный идиот.
9
И вот опять я совершил половину кругосветки, чтобы на этот раз оказаца в Китае, а именно в Пекине.
В нашей команде по пинпонгу отличные ребята, из семей разного остатка, но ко мне относяца по доброму. Да и китайцы тоже нормальные, вотличие от тех узкоглазых во Вьетнаме. Первое: одеты акуратно, сами чистые, вежливые. Второе: никто не пытаеца меня укокошить.
Госдеп приставил к нам спецально обученного человека, который обьесняет, как себя везти с китайцами, но из всех, с кем я тут познакомился, он единственный не добрый. А проще сказать, говнюк. Мистер Уилкинс — вот как его зовут, усики тонкие, всюду ходит с кейсом, вечно озабочен, хорошо ли у него ботинки надраены, не разошлись ли стрелки на брюках, свежая ли рубашка. Готов поспорить, он и на зад на свой по утрам глянец наводит.
Мистер Уилкинс меня совсем задолбал.
— Гамп, — говорит, — когда китаец тебе кланяеца, поклонись ему в ответ. Гамп, что за пятна у тебя на брюках? Гамп, за столом ведешь себя как свинья.
В последнем пункте, может, он и прав. Китаезы едят двумя палочками — много ли таким манером до рта донесешь, кой-что, бывает, и уронишь. Немудрено, что среди местных не видно толстяков. До сих пор не научились вилкой есть.
Короче, сыграли мы множество партий против китайцев, а у них, надо сказать, есть класные игроки. Но мы ведь тоже в этом деле собаку съели. Почти каждый вечер нас развлекают: то на ужин куда-нибудь свезут, то на концерт — музыку послушать. А однажды пригласили в ресторан «Утка по пекински», спускаюсь я в вестебюль, а мистер Уилкинс мне и говорит:
— Гамп, вернись к себе в номер и смени рубашку. В тебя как будто едой кидали.
Ведет меня к стойке, находит китайца, который по-нашему кумекает, и велит ему написать ероглифами «ресторан утка по пекински», чтоб я мог эту бумашку показать таксисту.
— Мы поедем в перед, — говорит мистер Уилкинс. — А ты предъявишь эту записку водителю, и он доставит тебя ко входу.
Побежал я к себе, переоделся. Возле гостиницы умудрился схватить такси, отъезжаем. Шарю по карманам — и сображаю, что записка осталась в той засаленной сорочке, а мы уже чуть ли не в центре города. Таксист постоянно оборачиваеца ко мне, что-то лопочет по ихнему — интересуеца, видимо, куда едем, я ему втолковываю: «утка по пекински, утка по пекински», а он плеснул руками и повез меня на эскурсию по городу.
Колесили мы не менее часа и, доложу я вам, доскопримечательностей насмотрелись от души. Наконец постукал я водилу пальцами по плечу, снова говорю «утка по пекински» и машу руками, как утка крыльями. Тут он прямо расцвел, закивал — и вперед. То и дело на меня оборачиваеца, а я знай крыльями хлопаю. Примерно через час остановился, гляжу я в окно — и вижу, что он за каким-то чертом привез меня в аэропорт!