Ну, время позднее, смеркаеца, а я не ужинал даже, в брюхе урчит, проезжаем какой-то ресторан, и я говорю таксисту, чтобы он меня тут высадил. Протягиваю ему пачку выданных нам местных денег, он часть мне вернул — и укатил.
Вошел я в ресторан — и словно на другой планете очутился. Подходит местная дамочка, смотрит как-то из подлобья и дает меню, а там одни ероглифы; не много поразмыслив, наобум ткнул пальцем в четыре названия, а может, в пять — решил, что хоть одно кушанье окажеца съедобным. На самом деле, все оказались довольно вкустными. Смёл я их подчистую, расплатился, вышел на улицу и думаю, в какой же стороне моя гостиница. Двинулся своим ходом, топал не менее часа — и дождался, что меня повязали.
Очнулся в тюряге. Здоровенный китаеза, который по нашему говорил, завел со мной беседу, начал сигареты предлагать — такие подходцы в старых фильмах показывают. Вызволили меня только на следущий день: в тюрьму приехал мистер Уилкинс, битый час убалтывал китайцев, и меня отпустили. А мистер Уилкинс как с цепи сорвался.
— Ты хоть понимаешь, Гамп, что тебя приняли за шпиона? Ты соображаешь, какие это может иметь послецтвия для наших инициатив? Ты совсем дебил?
Надо было ему обьеснить, что я просто идиот, ну да ладно. Короче, после того случая мистер Уилкинс купил на улице большой воздушный шар и за веревочку привязал мне к пуговице, чтобы меня «не опускать из виду». А по мимо этого, пришпилил мне на лацкан записку, в которой говорилось, кто я такой и где остановился. Так я и ходил как дурак.
Однажды загрузили нас в автобус и вывезли за город, на реку, где с торжественным видом уже стояло множество китайцев, по той, как мы узнали, причине, что там присутствовал самый главный китаец, председатель Мао.
Этот председатель Мао, толстяк, вылитый Буда, снял пижаму, оставшись в одних труселях, и нам обьевили, что, мол, председатель Мао в честь своего ебилея (у него как раз день-рожденье было, восемьдесят лет) самостоятельно переплывет реку, а мы станем отчевидцами эпохиального события.
Короче, председатель этот зашел в воду и поплыл, все начали фотографировать, китайцы вобще бились в икстазе. Доплыл он до середины, остановился, поднял руку и стал нам махать. Все замахали ему в ответ.
Но примерно через минуту он снова помахал, и все точно также.
Вскоре председатель Мао помахал в третий раз, и тут до народа стало доходить, что он не просто машет, он же тонет!
И когда все доперли, что дело — в швах, мне открылось, что такое китайская полундра. Толпа сиганула в воду, от другого берега отделились лодчонки, каждый, кто остался на берегу, рыдал, метался из стороны в сторону, хватался за голову, а я и говорю себе: какого черта — с берега же видно, где старик под воду ушел. Скинул я ботинки — и в реку, обогнал китайцев и подплыл к тому месту, где председатель утоп. Рядом лодки кружат, гребцы что-то высматривают, да только это гиблое дело, посколько вода в реке бурая, как помои.
Короче, нырнул я раза три-четыре и, конечно, наткнулся под водой на этого старикана. Вытащил его на поверхность, тут и китаезы подоспели, втянули своего председателя в лодку — и с глаз долой. Про меня не вспомнили даже, пришлось самому обратно выгребать.
Зато на берегу ко мне кинулись все зрители, которые скакали и плакали, но уже от радости, стали меня хлопать по спине, подхватили на руки и донесли до автобуса. Но стоило нам выехать на шоссе, как бросаеца ко мне мистер Уилкинс и говорит: безмозглый типо жирдяй, неужели неясно, что для Соединенных Штатов было бы как подарок, кабы этот сукин сын утонул, да только ты, Гамп, лишил нашу страну такого шанса!
Похоже, снова я облажался. Ну, не знаю. Я старался как лучше.
Турнир по пинпонгу подошел к концу, я уже потерял счет нашим победам и порожениям. Но что было дальше: вытащив из реки председателя Мао, из меня сделали чуть ли не народного героя китайцев.
— Гамп, — сказал мистер Уилкинс, — похоже, твой идиотизм обернулся благом. Мне сообщили, что китайский посол готов начать переговоры на предмет восстановления дипломатических отношений с нашей страной. Кроме того, китайцы собираюца устроить в твою честь грандиозный парад в центре Пекина, и я расщитываю, что ты будешь вести себя достойно.
Парад устроили через два дня, это надо было видеть. Улицы запрудило около миллиарда китайцев, и при моем прохождении все начинали махать и кланяца. Парад должен был завершица возле Гомыньдана, это типо китайский Капитолей, где председатель Мао собирался лично выразить мне благодарность.
Когда мы добрались до места, председатель, полностью обсохший, был уже там и встретил меня с распростертыми. К обеду накрыли огроменный стол, меня усадили рядом с самим председателем. За едой он повернулся ко мне и говорит:
— Я слышал, вы были во Вьетнаме. Позвольте спросить, что вы думаете об этой войне?
Переводчик мне это перевел, я не много подумал и решил: какого черта? Не хочешь услыхать чесный ответ — не спрашивай, и говорю:
— Я думаю, что война — это куча дерьма.
Переводчик обратно ему переводит, председатель Мао даже в лице изменился, смотрит на меня с любопыцтвом, но затем глаза вспыхивают огоньком, сам расплываеца в широкой улыбке, жмет мне руку и кивает, как китайский болванчик с башкой на пружинке. Нас, конечно, много фотографировали, а потом наше изображение обошло все американские газеты. Но я никому не признался, что же именно вызвало у председателя такую улыбку.
В день отъезда выходим мы из гостиницы, а на улице — скопище народу, все нас прославляют, оплодируют. Вгляделся я в толпу и вижу: стоит мамаша-китаянка с маленьким сынишкой на руках, а мальчуган у нее — реальный монголоидный идиот, глазки в кучку, язык высунул, слюни пускает, бормочет не весь что, как и положено даунам. Тут я не выдержал. Хотя мистер Уилкинс нас инкрустировал никогда не приближаца к китайцам без спросу, я ринулся вперед, нашарил в кармане два пинпонговских маячика, один вытащил, шариковой ручкой поставил на нем от себя крестик и протягиваю этому мелкому. Тот, конечно, первым делом рот разинул, но все быстро устаканилось, и он ручонкой ухватил меня за пальцы. А сам улыбаеца до ушей — и что я вижу: молодая мамаша еле слезы сдерживает, лопочет по-своему, и наш переводчик мне обьесняет, что мальчонка впервые в жизни улыбнулся. Наверно, я много чего мог бы поведать его матери, да только времени не было.
Короче, повернулся я, чтобы присоеденица к нашим, а мальчуган поиграца решил: бросил пинпонговский мячик и угодил прямо мне в затылок. Надо же было такому случица, что кто-то поймал этот момент в объектив, и, конечно, снимок тут же появился в газетах, при чем с такой подписью: «Юный китаец выражает ненависть к американским капиталистам».
Короче, мистер Уилкинс выскочил в перед, чтоб меня оттащить, и вскоре мы уже пошли на взлет. А перед посадкой в Вашингтоне он еще мне сказал:
— Тебе, Гамп, наверно, известен китайский обычай: кто спас жизнь китайцу, тот будет за него в ответе до конца своих дней.
А в самолете сел рядом со мной и гаденько так ухмыляеца. Тут нам сказали оставаца на местах и пристегнуть ремни без опастности. Смерил я взглядом своего соседа — и устроил мощнейшую газовую атаку. Треск был — как пулеметная очередь. Мистер Уилкинс глаза выпучил, раскудахтался, стал обмахиваца и попытался отстегнуть ремень.
Красотка-стюардесса подбежала проверить, что у нас стряслось: мистер Уилкинс отдуваеца, кашляет, и тут я тоже принялся разгонять руками газы, воротить нос и, указывая на мистера Уилкинса, громогластно требовать: «Кто-нибудь, откройте же окно!» Мистер Уилкинс весь побагровел, запротестовал и тычет пальцем в мою сторону, но стюардесса только улыбнулась и пошла обратно на свой шесток. Отплевавшись, мистер Уилкинс поправил воротник сорочки и в пол голоса прошипел: «Гамп, это мерзкое хамство». А я знай ухмыляюсь и в перед смотрю.
После той поездки отправили меня все туда же, в Форт-Дикс, но в Кочегарку загонять не стали, а обьевили, что мне светит досрочная дебилизация. И в щитаные дни отпустили на все четыре стороны. Дали денег на билет и даже на карманные расходы. Пришло время решать, как жить дальше.
Первым делом следовало заехать домой и проведать маму, которая мыкалась в богодельне. Затем нужно было спланировать не большой креведочный бизнес и как дальше строить свою жизнь, но все мои мысли возвращались к Дженни Каррен, застрявшей в Гарварде. По дороге на станцию я прощитывал здравые решения. Но когда подошла моя очередь в кассу, я сказал: «Один до Бостона». Здравое решение — не всегда самое правильное.
10
Адреса Дженни у меня не было, только номер почтового ящика, но зато было письмо с названием не большого клуба, где, по ее словам, выступала их команда, «Битые яйца». Назывался он «Ходэдди клаб». От вокзала я хотел прогуляца до туда пешком, но все время сбивался с дороги и в конце концов сел в такси. Время едва перевалило за полдень, и в зале я увидел только пару-тройку алкашей да оставшиеся с ночи пивные лужи. Но за стойкой возвышался бармен — он мне и сказал, что Дженни со своей командой поевляеца около девяти вечера. Я спросил разрешения обождать в зале, и бармен сказал «да пожалуста», так что я там часов пять просидел или шесть, заодно и ногам отдых дал. И вот начала прибывать публика. По большей части молодняк студенческого вида, но прикид у всех клоунский. Все поголовно в грязных джинсах и футболках, парни — бородатые очкарики, у девушек не прически, а вороньи гнезда. Вскоре на сцену вышли рок-музыканты, трое или четверо, и начали подключать свою громосткую апаратуру. Она, конечно, на много превосходила ту, что в свое время служила нам в универе, в студенческом клубе. А Дженни Каррен нет как нет.
Настроили ребята апаратуру, заиграли. Ну, доложу я вам, у меня чуть барабанные перипонки не лопнули! Повсюду цветные эндикаторы мигают, а музыка более всего смахивает на вой реактивного самолета при разгоне. Но толпа довольна, после первой же вещи оплодисменты грянули, ободрительные крики. Потом луч прожектера высветил одну сторону сцены — а там Дженни собственной персоной!