Естественно, перетирала только Дженни, а по факту просто поливала грязью мужиков. Уж такие мы «лодыри, предатели, эгоисты и вобще подлые гады». Кипетилась она довольно долго, а потом расплакалась. Я говорю:
— Ну, ну, Дженни, прекрати. Ничего страшного не произошло. Этот задрыга Рудольф, похоже, мезинца твоего не стоил, днями на пролет в раскоряку сидел.
А она:
— Да, Форрест, наверно, ты прав. Я домой хочу.
Ладно. Приходим домой — и Дженни тут же начинает разоблочаца. Осталась в одних трусиках, а я сижу на кровати с таким видом, будто ничего не замечаю, но она подходит ближе, останавливаеца прямо передо мной и говорит:
— Форрест, трахни меня, прямо сейчас.
Афигеть! Сижу глазею на Дженни. Она присаживаеца рядом и начинает теребить на мне брюки. Я оглянуца не успел, как она уже стянула с меня рубашку, стала обнимать, целовать и тагдалее. По началу такие действия меня не много ошарашили. Но потом что-то, видимо, на меня нахлынуло и, в независимости от того, чего я ожидал, мы уже стали катаца по кровати, лишившись почти всей одежды, а в какой-то момент Дженни стянула с меня трусы, вытаращила глаза и говорит: «Ого! Ну у тебя и агрегат!» — и взяла меня в руку, совсем как миз Френч в тот памятный день, только Дженни не требовала, чтоб я закрыл глаза, так что я все видел.
Вобщем, выделывали мы такое, о чем я и мечтать не мог в самых дерских фантазиях. Дженни показала мне всякие позы, до каких я бы сам в жизни не додумался: и бочком, и торчком, и рачком, и лодочкой, сзади и спереди, вдоль и поперек, стоя, сидя, нагнувшись, шиворот-навыворот — разве что на растоянии не пробовали! Катались мы по всей комнате, упирались в кухонную плиту, посшибали стулья, сорвали покрывала и занавески, извозили ковер, телик нечайно уронили. Под конец даже в раковине умудрились это проделать, только не спрашивайте, каким способом. Когда мы в конец обессилели, Дженни полежала не много пластом, а потом и говорит:
— Черт тебя дери, Форрест, где ты раньше был?
— Да в разных, — отвечаю, — местах.
Естественно, отношения наши после этого не много изменились. Спали мы теперь в одной постели, что по началу тоже было для меня не обычно как-то, но я, не сомневайтесь, очень скоро привык. Когда же мы выступали в клубе «Ходэдди», Дженни, двигаясь мимо меня, то и дело ерошила мне волосы или пробегала пальцами по затылку. Перемены были раззительными, будто вся моя жизнь началась с нуля, и щасливей меня не было никого в целом мире.
11
Настал день, когда на лекции професора Квакенбуша в Гарварде мы должны были разыгрывать свой отрывок. Тот самый, где король Лир со своим дураком выходит в степь (у нас бы сказали «в низину» или просто «в поле»), там их накрывает буря, и они находят убежище в хибарке, про которую говорят «шалаш».
В шалаше сидит придурошный Том из Бедлама, а на самом-то деле под этим прозвищем скитаеца Эдгар, который строит из себя ума лишенного, потому как его совсем загнобил брат, незаконно рожденный. Король к этому времени полностью свихнулся, Эдгар только вид делает, а дурак, естественно, дуркует. Мне доверили роль графа Глостера, он Эдгару отец, вроде как единственный нормальный среди этих клоунов.
Вместо шалаша професор Квакенбуш натянул ветхое одеяло, а может, просто тряпку, чтоб создать элюзию бури, и еще поставил ветродуй, то бишь электро-вентелятор, а на его лопастях при помощи бельевых прищепок закрепил бумашки. Короче, появляеца Элмер Харрингтон III в роли короля Лира: сам в брезент закутан, а на голове друшлак. Девушка, которой поручили роль шута, где-то надыбала себе шутовской костюм — в плоть до колпака с бубенчиками и таких типо башмаков с загнутыми носами, как арабы носят. Исполнитель роли Тома из Бедлама нацепил битловский парик и какие-то помоечные лохмотья, а лицо вымазал сажей. Каждый отнесся к своей роли очень серьезно, а я в добавок оказался, пожалуй, и самым эфектным, посколько Дженни своими руками соорудила для меня костюм из простыни и наволочки, которыми я обмотался на подобие подгузника, а на плечи мне набросила скатерть, по типу плаща Супермена.
Короче, професор Квакенбуш включает ветродуй и просит актеров читать с двенацатой странитцы, где сетования Безумного Тома.
— Дай Тому милостыньку; его нечистая сила мучит, — бьет на жалость Том[20].
А король Лир:
— И дочери во всем этом виновны? Ты ничего не сохранил? Все отдал?
Тут встревает шут-дурак:
— Он одеяло сохранил, чтобы нам не так стыдно было смотреть на него.
И далее по тексту такая же фигня, потом шут говорит:
— В такую ночь от холода мы все с ума сойдем.
Тут с дураком не поспоришь.
В этот момент я должен войти в шалаш с факелом, который надыбал для меня професор Квакенбуш на театральном факультете. Шут кричит: «Смотри-ка: там какой-то свет маячит» — при этих словах професор Квакенбуш зажигает мой факел, и я через всю удиторию направляюсь к шалашу.
— Это нечистая сила Флибертиджиббет! — возвещает Том из Бедлама.
— Кто это? — шугаеца Лир.
И я в свой черед интересуюсь:
— Кто вы такой? Как вас зовут?
Безумный Том называет себя:
— Бедный Том. Он ест лягушек-квакушек, жаб, головастиков, ящериц полевых и водяных, — и всякое разное говно, и тут я должен внезапно узнать короля и возмутица:
— В какой компании вы, государь!
У Безумца Тома готов ответ:
— Ведь князь потёмок — тоже дворянин; Модо зовут его и Маху.
Ветродуй фурычит на полную мощь, и до меня доходит, что професор Квакенбуш, когда сооружал эту хибару, не учел мой рост — более двух метров, и в итоге факел мой докасаеца до потолка.
Здесь Безумец Том должен сказать: «Бедный Том озяб», а он вместо этого:
— Факел опусти!
Смотрю я в книгу, чтобы разобраца, откуда эта реплика взялась, а Элмер Харрингтон III орет:
— Факелом не тычь, идиот!
Но я за словом в карман не полез:
— Впервые в жизни я как раз не идиот — это ты идиот!
И тут вдруг крыша хибары словила огонь и рухнула Безумцу Тому на битловский парик, который тоже заполыхал.
— Да выключите же этот чертов ветродуй! — закричали из удитории, но было уже слишком поздно. Огонь разгорелся!
Безумец Том орет, верещит, а король Лир сорвал с головы свой друшлак и давай молотить Тома по башке — нужно же пламя сбить. Зрители повскакали с мест, задыхаюца, кашляют, матеряца, а исполнительница роли шута начала истерить, визжать и выкрикивать: «Мы все погибнем!» По началу дествительно складывалось такое впечатление.
Я оборачиваюсь, вижу, что мой плащ, черт бы его побрал, тоже горит, распахиваю окно, хватаю эту истеричку поперек живота, и мы с ней выбрасываемся из окна. Спасибо, что всего лишь со второго этажа, а внизу кусты разрослись, которые и смягчили наше приземление, но время было обеденное, и по територии шатались сотенные толпы студентов. А тут мы: горим и тлеем.
Из распахнутого окна удитории валит черный дым, и вдруг в проеме появляеца професор Квакенбуш: весь от сажи черный, головой крутит, кулаком грозит.
— Гамп, — кричит, — идиот, засранец, тупой ублюдок! Тебе это даром не пройдет!
Шут-девица корчица на земле, ревет, руки заламывает, но сама не пострадала, ну, может, опалилась слегка, так что я сдернул оттуда, не долго думая, и помчался со всех ног через весь университецкий двор — в горящем плаще и клубах дыма. Пока домой не прибежал, ни разу не остановился даже, врываюсь в квартиру, а там Дженни:
— Ой, Форрест, как у вас прошло? Готова поспорить, ты был ярче всех! — Потом меняеца в лице и спрашивает: — Откуда-то паленым пахнет — чуствуешь?
— Долгая, — говорю ей, — история.
Короче, лекции из цикла «Образ идиота в мировой литературе» я больше не посещал, с меня хватило. Но по вечерам мы с Дженни, как прежде, выступали с «Битыми яйцами», а в дневное время занимались любовью, гуляли, фоткались на берегах реки Чарльз, и я был на седьмом небе. Дженни сочинила чудестную, нежную песню под названием «Сделай это жестко, сделай это быстро», в которой у меня было пятиминутное соло на губной гармошке. Весна и лето прошли как в сказке, а потом мы поехали в Ню-Йорк и сделали запись под руковоцтвом мистера Фиблстайна, а примерно через месяц он звонит и сообщает, что у нас выходит диск. Вскоре нас уже стали приглашать в другие города, а на деньги, полученные от мистера Фиблстайна, мы купили здоровенный автобус, с койками и всякой приблудой, чтоб отправица на гастроли.
В тот период произошло еще одно событие, важное для моей жизни. Как-то вечером, отыграв первое отделение в клубе «Ходэдди», меня отвел в сторонку наш ударник, Моз, и говорит:
— Форрест, ты клевый чувак, но я бы тебе посоветовал одно срецтво улучшить игру.
Какое, спрашиваю, срецтво, а Моз отвечает:
— Вот такое, — и протягивает мне маленькую самокрутку.
Я сказал, что не курю, но все равно спасибо, а Моз такой:
— Это не простая папироска, Форрест. В ней содержица нечто такое, что расширит твои горизонты.
Я сказал Мозу, что мне вроде бы не требуеца расширения горизонтов, но он не отставал.
— Хотя бы попробуй, — говорит, я с минуту поразмыслил, заключил, что от одной папироски вреда не будет, и решился.
Ну, доложу я вам, горизонты мои дествительно расширились.
Ощущение было такое, словно все замедлилось, обострилось и окрасилось розовым. В тот вечер второе отделение получилось лучшим в моей жизни, каждая взятая нота звучала для меня сотни раз, а после выступления подходит ко мне Моз и говорит:
— Форрест, если тебе в кайф, ты подкури перед сексом.
Так я и сделал, и снова он оказался прав. Потратив кой-какие деньги, я основательно подсел на эту дурь. Единственный минус: прошло совсем не много времени, и я почему-то стал еще тупее, нежели чем раньше. Встаю утром, забиваю косячок — так это называлось — и валяюсь целый день в койке, пока не приходит время нашего выступления. Дженни сперва помалкивала, так как сама тоже, это все знали, нет-нет да и делала пару затяжек, но как-то раз сказала: