К сожалению, этот вариант не сработал. Не иначе как Иван Честняк что-то заподозрил — и съел моего ферзя, ну, просто поставил меня раком! Следущим ходом использую так называемую ловушку «Травяная хижена», для чего рискую последней ладьей, чтобы одурачить противника, но он не одурачиваеца. Взял мою ладью, а там и оставшего слона и готовица добить меня шахом Петрова, но я не теряюсь и применяю «Пигмейскую угрозу».
А «Пигмейская угроза» — одна была из главных фишек Большого Сэма, и он ее основательно вбил мне в голову. Успех ее зависит от фактора внезапности и от использования ряда других фигур в качестве приманки, но кто попадеца на эту «Пигмейскую угрозу», тот может повесить свою «ракушку» на гвоздь и отправляца домой. Я надеялся и молился, чтобы она сработала, посколько других блестящих идей у меня не осталось, а положение было — хуже некуда.
Ну, Иван Честняк посопел и взялся за коня, чтобы передвинуть его на восьмое поле, а это значило, что он купился на «Пигмейскую угрозу» и через два хода я объявлю ему шах, а он будет бессилен что-либо предпринять!
Но, как видно, Иван Честняк учуял запах жареного: он двигал эту фигуру с пятого на восьмое поле и обратно раз девять или десять, но руку не отрывал — все не мог принять окончательное решение.
В зале воцарилась гробовая тишина, а я так перенервничал и разволнавался, что едва не лопнул. Покосился я на мистера Триббла: тот глаза закатил, будто молица, а секундант Ивана Честняка хмурица и мрачнеет. Иван Честняк еще два или три раза двигал коня на восьмое поле, однако всякий раз возвращал на пятое. Но в конце концов задумал, похоже, нечто совсем другое, но потом оторвал от доски все ту же фигуру еще раз, занес ее над восьмым квадратом, и я затаил дыхание, а зал готов был взорваца, как бомба. Иван Честняк держит коня в подвешенном состоянии, сердце у меня отбивает барабанную дробь, тут мой противник встречаеца со мной взглядом и вдруг… уж не знаю, как это произошло, но у меня — очевидно, на нервной почве — вырвалась чудовищная газовая атака, да еще с таким треском, словно кто-то разрывал пополам простыню!
Ивана Честняка перекосило, от неожиданности он выронил шахматную фигуру и, выдохнув «фу-у-у-у», стал разгонять ладонями воздух, откашливаца и зажимать нос. Наши зрители с ворчаньем попятились, достали носовые платки, а я покраснел, как помидор.
Но когда суматоха улеглась, мой взгляд устремился на доску — и черт меня раздери, если я не прав! — конь Ивана Честняка стоит ровнехонько на восьмом поле. Не долго думая, взял я его конем, потом съел две его пешки, ферзя — и поставил шах! Выграл партию и пять тыщ долларов! «Пигмейская угроза» и здесь сработала.
Все это время Иван Честняк громко жестикулировал, возмущался и не откладывая в долгий ящик вместе со своим секундантом накатал на меня официальную жалобу.
Директор турнира полистал свод правил и дошел до той странитцы, где прямо сказано: «Во время игры участник не имеет права своим поведением умышленно отвлекать или беспокоить соперника».
Мистер Триббл подходит к директору турнира и говорит:
— Вряд ли вы сможете доказать умысел в поведении моего подопечного. Совершенное им действие было не произвольным.
Тогда директор турнира листает дальше и доходит до такого пункта: «Во время игры запрещаюца любые действия, которые могут быть квалифицированы как грубость или оскорбление по отношению к сопернику».
— Послушайте, — говорит мистер Триббл, — разве вас никогда в жизни не пучило? Форрест же не нарочно. Он просто засиделся.
— Ну, не знаю, — говорит директор турнира. — По формальным признакам мне, вероятно, придеца его дисквалифицировать.
— Неужели нельзя хотя бы востановить позицию, предшествовавшую этому сбою? — спрашивает мистер Триббл.
Почесав подбородок, директор турнира на минуту задумался.
— Да, пожалуй, такое возможно, только ему придеца держать себя в руках, поскольку здесь такие выпады недопустимы, вы меня понимаете?
Вобщем, дело шло к тому, что мне разрешат закончить партию, но по залу вдруг пробежало какое-то беспокойство, раздались женские вопли и визги, тогда я поднял взгляд и увидел нашего Сью, который раскачивался на люстре в мою сторону.
Когда люстра зависла у меня над головой, Сью спрыгнул — и приземлился акурат на шахматную доску, разметав фигуры в разные стороны. Иван Честняк вместе со стулом повалился назад и в падении разорвал добрую половину платья тучной дамы, будто сошедшей с витрины ювелирного салона. Вплеснув руками, дама заехала по носу директору турнира, а Сью прыгал по залу и знай горланил на обезьяньем языке. Началась паника и давка, кто-то требовал вызвать полицию, а мистер Триббл потянул меня за собой.
— Надо уносить ноги, Форрест, — в этом городе тебе не стоит продолжать знакомство с полицией.
На это я ничего не смог возразить.
Добрались мы кое-как до гостиницы, и мистер Триббл сказал, что нам необходимо еще раз посовещаца.
— Форрест, — начал он, — сдаеца мне, больше нам тут ничего не светит. Ты — шахматный гений, но мы с тобой попали в переделку. Сегодняшние происшествия, мягко говоря, беспрецедентны.
Я покивал; старина Сью совсем загрустил.
— Изложу тебе свои планы, — начал мистер Триббл. — Ты хороший парень, Форрест, и я не могу бросить тебя на произвол судьбы, а потому организую для тебя и Сью переезд из Калифорнии в Алабаму — ты ведь оттуда родом, верно? Понимаю, что для разведения креведок тебе нужен стартовый капитал. Твоя часть призовых денег после вычета налогов составит чуть менее пяти тысяч долларов. — С этими словами он протянул мне конверт, и, заглянув внутрь, там оказались сотенные бумашки, толстая пачка. — Успехов тебе в этом начинании.
Мистер Триббл по телефону вызвал такси до железнодорожного вокзала. Договорился, что для Сью устроят специальную клетку в багажном вагоне и я смогу в дороге наведаца к нему с едой и питьем. Клетку доставили к поезду, Сью забрался внутрь, и его унесли.
— Ну что ж, в добрый час, Форрест, — сказал мистер Триббл, пожимая мне руку. — Вот тебе моя визитка, не пропадай и сообщи, как устроился, хорошо?
Я взял визитку, при раставании еще раз пожал ему руку и загрустил, посколько мистер Триббл оказался добрейшим человеком, а я его подвел. В вагоне я занял свое место у окошка, а мистер Триббл все не уходил. Когда поезд тронулся, он поднял руку и на прощанье мне помахал.
Вновь я отправился в путь, и той ночью у меня в голове долго роились всякие мысли: на счет нашего дома, на счет мамы, и бедняги Буббы, и креведок, и, конечно, на счет Дженни Каррен. И больше всего на свете я сожалел о том, что был и остался таким недоумком.
24
Короче, добрался я до дому.
Поезд прибыл в Мобайл часа в три ночи; Сью прямо в клетке выгрузили на перрон. Кругом не было ни души, кроме уборщика, драившего полы, и какого-то типа, заснувшего на скамье у депо, так что мы со Сью спокойно вышли в город и устроились на ночлег в каком-то заброшенном строении.
Утром я сбегал на пристань, купил для Сью гроздь бананов, а потом нашел какую-то забегаловку, где взял себе королевский завтрак: кашу, яишницу с беконом, блинчики и что-то еще, а потом решил не мешкая заняца устройством наших дел. Перво-наперво пошли мы в богодельню «Младых Сестер во Христе». Путь наш лежал мимо того места, где раньше стоял наш с мамой дом, от которого остался только заросший сорняками пустырь да обгорелый остов. При виде этой картины у меня всколыхнулись не однозначные чуства, и задерживаца мы там не стали.
Я оставил Сью ждать во дворе богодельни, чтобы он не перепугал младых сестер, а сам вошел в здание и спросил на счет моей мамы.
В беседе со мной главная манашка, очень приветливая, сказала, что мама моя сбежала с протестантом и ее место нахождения не известно, однако я могу навести справки в сквере, где мама сиживала вместе с другими подопечными младых сестер. Туда я и поспешил, предворительно забрав Сью.
На скамейках и в правду сидели женщины. Подошел я к одной, назвался, она поглядела на Сью и говорит:
— Как же я сразу не догадалась.
А потом расказала, что мама моя, по слухам, работает гладильщицей брюк в прачечной-химчистке на другом конце города, и, конечно, мы разыскали там мою бедную маму, которая в поте лица отпаривала чужие штаны.
Завидев меня, все выпало у ней из рук. Она бросилась ко мне в объятия, а сама обливалась слезами, заламывала пальцы и всхлипывыла — совсем как раньше. Добрая, старенькая мама.
— Ах, Форрест, — заговорила она. — Наконец-то ты приехал. Изо дня в день я думала о тебе и плакала по ночам.
В этом, конечно, не было ничего удивительного, и я решился выеснить на счет протестанта.
— Презренный хорек, — ответила мама. — Что меня дернуло связаца с протестантом? Не прошло и месяца, как он переметнулся от меня к шеснацатилетней сопливке. А самому уже было под шесдесят. Вот что я тебе скажу, Форрест: протестантам чужды нравственные устои.
В этот момент из гладилки раздался чей-то оглушительный рев:
— Глэдис, ты нарочно оставила включенный утюг на брюках заказчика?
— Боже мой! — Мама бросилась туда.
Вдруг из окна вырвался столб черного дыма, а вместе с ним — какие-то вопли и ругань. Я оглянуца не успел, как мою маму уже тумаками выталкивал из дверей какой-то здоровенный лысый урод.
— Пошла вон! Прочь отсюда! — орал он. — Это последняя капля! Сколько пар брюк ты уже сожгла? Больше этому не бывать!
Мама плакала взахлеб, а я загородил ее от этого грубияна и говорю:
— Уберите руки от моей мамы.
— Кого еще черти принесли? — взъелся он.
— Я — Форрест Гамп, — отвечаю, а он такой:
— Проваливай отсюда и маманю с собой забирай, чтоб духу ее тут не было!
— Советую вам не распускать язык в присуцтвии моей мамы, — говорю я ему, а он глумица:
— Да неужели? А что ты мне сделаешь?
Пришлось показать.
Для начала сгреб я его в охапку и поднял над головой. Затем оттащил назад в помещение с одной допотопной, огроменной стиральной машиной, в какие загружают одеяла и ковровые дорожки, откинул верхний люк, бросил его туда, захлопнул крышку и повернул диск в положение «Старт». А напоследок посмотрел, как его зад входит в режим «Полосканние».