Короче, настал день, когда моя кандидатура была выдвинута официально. В Мобайле мистер Клакстон и его помощники арендовали зал и вывели меня на сцену в присуцтвии целой толпы зрителей, каждый из которых заплатил полдоллара, чтобы только послушать мою ахренею. Для начала были произнесены какие-то долгоиграющие речуги, а потом пришел мой черед.
— Мои сограждане-американцы… — начал я.
Текст написал для меня мистер Клакстон вместе со своими помощниками; он же предупредил, что после выступления нужно будет отвечать на вопросы из зала. Застрекотали телевизионные камеры, замигали вспышки, репортеры застрочили в блокнотах. Стал я зачитывать с трибуны свою речь от начала до конца, спасибо, что не длинная получилась. Правда, и смысла в ней было с гулькин нос, но кто я такой, чтоб судить? Я же обыкновенный идиот.
Отбарабанил до конца; встает какая-то мадам-газетчица и заглядывает в свой блокнот.
— В настоящее время, — говорит, — мы оказались на грани ядерной катастрофы, экономика в плачевном состоянии, наша страна вызывает гневное осуждение со стороны всего остального мира, в городах царит беззаконие, люди ежедневно недоедают, в наших домах не осталось места религии, всюду пышным цветом расцвели жадность и алчность, наши фермеры терпят банкроцтво, страну наводнили приежжие, которые отнимают у нас рабочие места, профсоюзы насквозь корумпированы, в гетто умирают младенцы, налоговое бремя распределяеца несправедливо, в наши школы пришел хаос, над нами черной тучей нависла угроза голода, эпидемий и войны — в свете всего этого, мистер Гамп, каковы, — спрашивает, — с вашей точки зрения, наиболее актуальные задачи текущего момента?
В зале наступила гробовая тишина.
— Мне бы по маленькому, — сказал я.
Что тут началось! Слушатели как с цепи сорвались: завопили, загорланили, развеселились, руками машут. Задние ряды уже начали дружно скандализировать: «Нам по ма-ленько-му! Нам по ма-ленько-му! Нам по ма-ленько-му!», очень скоро и весь зал подхватил.
Моя мама, сидевшая на сцене у меня за спиной, поднялась со своего места, за руку потянула меня с ораторской трибуны и приговаривает:
— Постыдился бы о таких вещах прилюдно заявлять!
— Нет-нет! — вступился мистер Клакстон. — Все прошло идеально! Теперь у нашей кампании появился свой лозунг!
— Какой? — удивилась мама и глаза сощурила до бусинок.
— «Нам по ма-ленько-му!» — напомнил мистер Клакстон. — Прислушайтесь! Никто еще не находил такого отклика у рядовых граждан!
Но мама на это не купилась.
— Где это слыхано, чтобы в лозунге кампании звучали такие слова?! Отвратительно до неприличия… а ко всему протчему, в чем тут смысл?
— Это же символ, — обьесняет мистер Клакстон. — Вообразите: он будет растиражирован рекламными щитами, плакатами, наклейками на бамперах. Он вытеснит теле- и радиорекламу, это же гениальный ход. «Нам по маленькому» — это символ избавления от гнета правительства и очищения нашей страны от всего, что идет ей во вред… Он знаменует нынешнюю безвыходность и скорое облегчение!
— Что? — У мамы закрались какие-то подозрения. — Вы совсем из ума выжили?
— Форрест, — сказал мистер Клакстон, — вам прямая дорога в Вашингтон.
Вроде бы все указывало именно на это. Кампания шла полным ходом, фраза «Нам по маленькому» стала крылатой. Люди выкрикивали ее на улицах, приклеивали на автобусы и на свои машины. Телекомментаторы и ведущие журналисты предлагали пространные толкования смысла. Проповедники выкликали эту фразу с амвона, дети хором повторяли ее в школах. Я уже выглядел этаким верняком прецтоящих выборов, и, более того, мой соперник от отчаяния придумал себе такой лозунг: «Мне бы тоже по маленькому» — и расклеил его по всему штату.
Но потом эта башня, как я и опасался, развалилась.
Лозунг «Мне по маленькому» привлек внимание всех нацианальных СМИ, и вскоре «Вашингтон пост» и «Ню-Йорк таймс» прислали к нам своих крестпондентов для журналицкого расследования. Мне задали множество вопросов, при чем очень вежливо и дружелюбно, а по возвращении домой стали копать мое прошлое. Их открытия публиковались на первых полосах газет по всей стране. «Пестрое прошлое кандидата в сенат!» — кричали заголовки.
Во-первых, сообщалось, что меня отчислили с первого курса университета. Во-вторых, кто-то раскопал эпизод нашего с Дженни похода в кино, когда служители порядка вывели меня из зала. Далее, всплыла фотография, где я в розалии показываю голый зад президенту Джонсону. Наконец, многие бостонцы, которых поспрошали о моих выступлениях с «Битыми яйцами», засведетельствовали, что я покуривал марихуану и что «вероятно, имел отношение к поджогу» в Гарвадском университете.
Хуже того, на свет вытащили уголовные обвинения, выдвинутые против меня за выбрасывание боевой награды у Капитолея США и вынесенное судьей решение упрятать меня в психушку. Предали гластности и мою бойцовскую карьеру, и прозвище Дундук. Напечатали фото, как меня обматывает Професор. Наконец, было упомянуто, что я, согластно «нескольким источникам, пожелавшим остаца неизвестными», был замешан «в голливудском секс-скандале с участием известной актрисы».
Это стало последней каплей. Мистер Клакстон ворвался в предвыборный штаб, выкрикивая: «Нам конец! Это нож в спину!» и протчий бред. Но на этом и в самом деле все кончилось. У меня не оставалось другого выбора, кроме как снять свою кандидатуру, а на следущий день мы с мамой и мистером Трибблом сели «держать совет».
— Форрест, — сказал мистер Триббл, — я думаю, тебе нужно на некоторое время залечь на дно.
Я понимал, что он прав. А кроме того, мне не давало покоя кое-что еще, о чем я до сих пор умалчивал.
Начиная креведочный бизнес, мне даже нравилась эта работа: вставать с расцветом, идти к запруде, расставлять сети, потом собирать урожай креведок и тагдалее, сидеть со Сью по ночам на крыльце рыбацкой хижены, играть на губной гармошке, а по субботам покупать блок из шести банок пива и надираца.
Но теперь-то все стало иначе. Мне приходилось посещать всякие банкеты, где официанты подавали непонятные блюда, а женщины китчились крупными серьгами и протчеми побрекушками. Сутками напролет трезвонил телефон, у людей постоянно возникали ко мне вопросы обо всем на свете. А пройди я в сенат, стало бы еще хуже. В последнее время у меня не было ни минуты времени для себя, и что-то неуловимо от меня ускользало.
И потом, смотрюсь в зеркало и вижу: на физиономии морщины, на висках — седина, да и прежнего куража больше нет. И становица ясно, что бизнес идет вперед, а сам я типо кружусь на одном месте. Возникает вопрос: чего ради? Давным-давно у Буббы появился план, который сейчас превзошел наши самые смелые ожидания — ну и что? Нынешние дни не идут ни в какое сравнение с теми временами, когда я играл в футбол на Апельсиновом кубке против кукурузников из Небраски, выступал с «Битыми яйцами» или, если уж на то пошло, смотрел по телику «Бевер или Хилл бились?» с президентом Джонсоном.
Наверно, все это так или иначе связано с Дженни Каррен, но посколько исправить ничего нельзя, лучше и не думать о незбыточном.
Короче, понял я, что лучше мне будет отойти от дел. Мама, по своему обыкновению, рыдала, всхлипывала и промакала глаза платочком, зато мистер Триббл меня понял.
— Давай всем объявим, что ты уходишь в длительный отпуск, Форрест, — сказал он. — Естественно, твоя доля в бизнесе останеца за тобой, и ты в любой момент сможешь ею распорядица по своему усмотрению.
Сказано — сделано. Через пару дней я взял с собой кое-какую наличность, побросал самое необходимое в дорожную сумку и пошел на завод. Попрощался с мамой и мистером Трибблом, всем пожал руки — Майку и професору Квакенбушу, Какашке и Овощу, Змею, тренеру Феллерсу и его амбалам, отцу Буббы и всем остальным.
Затем дошел до хижены и обратился к Сью:
— Как ты настроен?
Схватив меня за руку, Сью взял мою сумку и понес к дверям. Мы загрузились в маленький челнок, дошли на веслах до Байю-Ла-Батре, чтобы сесть на автобус в сторону Мобайла.
Там кассирша в окошке спрашивает:
— Куда едем?
Я только плечами пожал, а она и говорит:
— Может, в Саванну? Я там однажды бывала — очень приятный город.
Так мы и сделали.
26
Вышли из автобуса в Саванне, а там дождь как из ведра. Мы со Сью направились в здание автовокзала, я взял себе кофе и устроился под навесом, прикидывая, чем тут можно заняца.
Никакого конкретного плана у меня не было, так что, выпив кофе, достал я губную гармошку. Сыграл пару песен — и что я вижу? Один прохожий бросил мне в пустой стаканчик из-под кофе монету в двацать пять центов. Сыграл я еще пару песен, и через некоторое время стаканчик заполнился до половины.
Дождик прекратился, мы со Сью вышли из своего укрытия, двинулись к центру и вскоре оказались в парке. Присев на скамью, я еще поиграл, и — кто бы сомневался — прохожие стали бросать в кофейный стаканчик монеты разного достоинства. Старина Сью быстро смекнул, что к чему: когда люди останавливались послушать, он брал кофейный стаканчик и обходил публику. К концу дня набралось без малого пять долларов.
Заночевали мы прямо в парке, на той же скамье: ночь выдалась ясная, с луной и звездами. Утром позавтракали, я снова взялся за гармонику, а люди как раз потянулись через парк на работу. В тот день мы заработали восемь баксов, на следущий — девять, и к пятнице, условно говоря, набили карманы. После выходных я отыскал не большой музыкальный магазинчик — хотел посмотреть, нет ли в продаже инструмента с какой-нибудь другой тональностью — не вечно же играть на гармошке до мажор, это поднадоело уже. Через прилавок увидел, что в продаже есть клавиши. На вид — один в один как те, на которых играл Джордж в «Битых яйцах», — он мне в свое время показал кой-какие акорды.
Спрашиваю продавца, сколько он за них хочет. Двести долларов, говорит, но если будем брать, скидку сделает. Купил я этот огрегат, и продавец даже подобрал еще стойку, чтобы я одновременно в гармошку дул. С этим приобретеньем популярность наша заметно возросла. К концу следущей недели мы зашибали десятку в день, я опять пошел в тот же музыкальный магазин и купил ударную остановку. Несколько дней порепетировал — вроде приноровился. Кофейный стакан пришел в негодность, пришлось выбросить, а для Сью купить эфектную люминевую кружку, с какой не стыдно зрителей обходить. Дела наши шли в гору. Я играл самые разные песни: хоть баладу про порожение армии Юга,