[36] хоть спиричуел про прекрасную колеснитцу.[37] Нашел, кстате, скромный пансион, мы со Сью там поселились и в придачу получили завтраки и ужины на халяву.
Как-то утром приходим мы в парк — и попадаем под дождь. У города Саванна есть одна особенность: там ливни через день, так мне показалось. Бредем по улице вдоль какого-то офисного здания — и замечаю я нечто мутно-знакомое.
Под козырьком у входа стоит человек в дорогом костюме и под зонтом, а у его ног — большой пластиковый мешок для мусора. Под мешком кто-то шевелица, прячась от дождя, а руки высунул наружу и чистит ботинки этому, в костюме. Перешел я на ту сторону, пригляделся — и что вы думаете: из-под края мешка виднеюца колесики маленькой телешки. Чуть не лопнув от щастья, кинулся я туда, мусорный мешок отбросил и, конечно же, увидел старого друга, летенанта Дэна, который зарабатывал чисткой обуви!
— Мешок верни, олень! — говорит мне Дэн. — Я ж вымокну до нитки. — И тут он замечает Сью. — Ага, — говорит, — женился наконец, это она и есть?
— Это, — обьесняю, — он. Неужели не помнишь: мы с ним вместе в космос летали.
— Ты собираешься мне ботинки чистить или нет? — возмущаеца мужик в костюме.
— Вали отсюда, — говорит Дэн, — пока я тебе подошвы надвое не перегрыз.
Ну, клиент, конечно, этого дожидаца не стал.
— Что вы тут делаете, летенант Дэн? — спросил я.
— А сам-то ты как думаешь: что я тут делаю? — отвечает он. — Я, между прочим, теперь с комунистами.
— Хотите сказать, с теми, против кого мы воевали? — не понял я.
— Да нет, — отвечает, — там были комуняки-узкоглазые. А я — истинный комунист, по Марксу-Ленину-Троцкому, все дела.
— А зачем тогда обувь чистить?
— Чтобы заклеймить лакеев империализма, — отвечает Дэн. — По моим наблюдениям, человек в начищенной обуви дерьма не стоит, а потому чем больше пар я начищу, тем больше гадов столкну в ад.
— Ну, вам видней, — говорю, но тут Дэн отбросил мешок и, чтобы не промокнуть, откатился обратно под козырек.
— Тьфу на тебя, Форрест, какой из меня, к черту, комунист? Да меня бы и не приняли — кому я такой нужен?
— Не сомневайтесь, вас бы приняли, — говорю ему. — Не от вас ли я слышал, что могу стать кем угодно и занимаца чем угодно? Так же и вы.
— До сих пор веришь в эту херню? — спрашивает Дэн.
— Я, между протчем, до сих пор верю, что видел голую попку Ракель Уэлч, — говорю ему.
— Да ты гонишь! — сказал Дэн. — И как она тебе?
Вобщем, после той встречи мы с Дэном и Сью стали типо держаца одной командой. Заселяца в пансион Дэн отказался и по привычке ночевал на улице, укрывшись мусорным мешком.
— Характер, — говорил, — закаляю.
Расказал он мне, чем занимался после моего отъезда из Индианаполиса. Деньги, оставшие от боев без правил, спустил на собачьих бегах, последние гроши пропил. Устроился в автосервис: заезжал на своей телешке под машины, но, как сам сказал, не вытерпел, что на него сверху масло и жир капали.
— Пусть я никчемный безногий пропойца, — говорит, — но я же не равиоль какой-нибудь итальянский.
После этого вернулся он в Вашингтон и попал акурат к открытию монумента в память тех, кто, как мы, сражались во Вьетнаме. Его заметили, распросили, кто он и откуда, и попросили выступить. Но у него, напившись на каком-то фуршете, вся речуга вылетела из головы. Тогда в гостинице, где его поселили, он стырил Библию, а когда настал его черед выступать, зачитал в микрофон всю книгу «Исход» и уже собирался перейти к избранным местам из «Чисел», но ему отрубили микрофон и оказали ощутимую помощь в спуске с трибуны. После этого он попытался просить милостыню, но счел, что это «не достойно».
Я стал ему расказывать, как играл в шахматы с мистером Трибблом, и на сколько успешным оказался наш креведочный бизнес, и про мою избирательную гонку за место в сенате Соединенных Штатов, но его, похоже, больше интересовала Ракель Уэлч.
— Как думаешь, сиськи у нее настоящие? — спросил Дэн.
В Саванне мы прокантовались, наверно, с месяц, и не без пользы. Я выступал как человек-оркестр, Сью обходил публику с кружкой, а Дэн в толпе чистил желающим обувь. Как-то раз сфоткали нас для газеты и поместили снимки на первой полосе.
А заголовок был такой: «Нищеброды в городском парке».
Как-то ближе к вечеру сижу я, лабаю, а сам думаю, не прокатица ли нам втроем в Чарлстон, и вдруг замечаю, что прямо перед ударной остановкой замер мальчонка и уставился на меня. А я играл «Поездку в Новый Орлеан»[38]. Малой не улыбнулся даже, ничего, но что-то такое блеснуло у него во взгляде, засветилось необычным светом и мутно напомнило не могу понять что. Обвел я глазами толпу, заметил с краю настоящую леди… и чуть в обморок не грохнулся.
Верите, нет? Это была Дженни Каррен.
Волосы завиты, убраны наверх, с виду постарше, конечно, чем была, и типо усталая, что ли, но точно: Дженни. Я так удивился, что сфальшивил даже, но песню сумел закончить, а Дженни подошла и взяла того мальчугана за руку.
Глаза у нее засияли, и она такая:
— Ах, Форрест, по звукам гармошки я сразу поняла, что это ты. Сейчас никто так не умеет.
— Что ты тут делаешь? — спрашиваю.
— Живу, — говорит она. — Дональд работает в отделе продаж одной фирмы по производству черепицы. Мы здесь уже три года.
Посколько музыка прекратилась, толпа стала расходица, и Дженни присела рядом со мной на скамейку. Мальчонка заигрался со Сью: тот, чтобы малыша развеселить, начал кувыркаца.
— Как получилось, что ты теперь человек-оркестр? — спросила Дженни. — Мама писала, что у тебя в Байю-Ла-Батре большой и успешный креведочный бизнес, а сам ты — миллионер.
— Это, — отвечаю, — долгая история.
— Но ты не попал в беду, Форрест? — спрашивет она.
— Не-а, — говорю, — на этот раз обошлось. А ты как? Все нормально?
— Ну, можно и так сказать, — отвечает она. — Думаю, получила то, к чему стремилась.
— Это, — спрашиваю, — твой малыш?
— Угу, — говорит, — чудесный, правда?
— Не то слово… А зовут как?
— Форрест.
— Форрест? — Ушам своим не верю. — Ты его назвала в мою честь?
— А как же иначе? — Дженни как-то притихла. — Он как-никак наполовину твой.
— На какую половину?
— Он твой сын, Форрест.
— Мой… кто?
— Твой сын. Форрест-младший.
Посмотрел я на мальчугана: смееца, в ладошки хлопает, потому как Сью перед ним уже на руках стоит.
— Наверное, я должна была тебе признаца, — начала Дженни, — но, видишь ли, из Индианаполиса я уезжала беременной. Никому ни слова не сказала, сама не знаю почему. Меня преследовал твой образ, Дундук в подгузнике, а я носила твоего ребенка. Но самое главное, меня беспокоило… как бы это выразить… каким он родица.
— Ты хочешь сказать, он мог родица идиотом?
— Ну, вобщем, да, — отвечает Дженни. — Только ты приглядись, Форрест, неужели не видно? Он далеко не идиот. Он очень даже умный, круглый отличник, перешел во второй класс. Веришь, нет?
— А он… точно от меня?
— Абсолютно, — говорит она. — Когда вырастет, он хочет стать футболистом… или астронавтом.
Я снова вглядываюсь в этого мальчугана: он растет крепким, красивым. Глаза ясные, вид такой, как будто ничего ему не страшно. Они со Сью возяца в грязи: играют в крестики-нолики.
— А что ты можешь сказать на счет… э-э-э… на счет своего…
— Дональда? — подхватывает Дженни. — Ну… он о тебе не знает. Понимаешь, я с ним познакомилась сразу после отъезда из Индианаполиса. У меня тогда еще ничего не было заметно, а как быть дальше, я просто не понимала. Он добрый, порядочный человек. Заботливый. У нас свой дом, две машины, каждую субботу он вывозит нас с малышом Форрестом на свежий воздух — куда-нибудь на побережье или просто за город. По воскресеньям ходим в церковь. Дональд откладывает деньги, чтобы дать Форресту образование, и не только.
— А можно мне пообщаца с Форрестом… хотя бы минуту-другую? — спросил я.
— Конечно, — ответила Дженни и подозвала сына. — Форрест, — говорит, — хочу познакомить тебя с другим Форрестом. Он мой старинный друг — тебя назвали в его честь.
Малыш садица рядом со мной и говорит:
— Прикольная у тебя обезьянка.
— Он — оран-мутан, — обьесняю я. — Его зовут Сью.
— Если это «он», почему его зовут Сью?
Теперь у меня не осталось ни малейшего сомнения: мой сын — далеко не идиот.
— Твоя мама говорит, ты хочешь стать футболистом или астронавтом, — говорю я.
— Так и есть, — отвечает он. — А ты разбираешься в футболе и в астронавтике?
— Худо-бедно, — говорю, — самую малость, но думаю, тебе лучше побеседовать на эти темы с папой. Наверняка у него знаний куда больше.
И тут он меня обнял. Не то чтобы прямо бросился на шею, но все же.
— Хочу еще поиграть со Сью, — сказал он, спрыгнул со скамейки, и старина Сью придумал такую игру: Форрест-младший дожен был забросить в кружку монету, а Сью старался поймать ее на лету.
Дженни придвинулась ко мне, вздохнула и погладила по коленке.
— Трудно поверить, — начала она. — Мы с тобой знакомы больше тридцати лет — с первого класса.
Пробивавшие сквозь кроны деревьев солнечные лучи падали на лицо Дженни; кажеца, в глазах у нее блестели слезинки, но по щекам не текли, однако появилось в ней что-то особенное, возможно, изменилось сердца биение, но точно сказать не берусь, хотя сомнений не было.
— Даже не верица, чесное слово, — повторила она, а затем склонилась ко мне и поцеловала в лоб.
— Что это значит? — спросил я.
— Вот говорят: «тот — идиот, этот — идиот», — выговорила Дженни дрожащими губами. — А кто не идиот?
И с этими словами она ушла. Встав со скамейки, взяла за руку Форреста-младшего, и они отправились своей дорогой.
Ко мне подошел Сью, сел у меня в ногах и начертил на земле таблицу для крестиков и ноликов. Я поставил «Х» в верхнем правом углу, а Сью — «0» в центре, и я понял, что в этой игре победителя не будет.