Уже на поле, когда мы собрались в круг для обсуждения плана действий, Змей, наш квотербек, сказал:
— Значит, так: играем «серию Форреста». — А потом, повернувшись ко мне, напомнил: — Выбегаешь на двацать ярдов, оглядываешься — и видишь мяч.
И ведь сработало, черт побери! Счет в момент стал 28: 14.
После этого игра у нас пошла как по маслу, но вот только эти бычары из Небраски, громилы-черные и мудилы-белые, тоже не терялись. У них были свои заготовки — восновном бегать прямо по нам, как по картонным.
И все равно они прибалдели, что я ловлю мяч на лету, и после четырех или пяти успешных пасов счет стал 28: 21. Тогда они назначили двоих игроков меня опекать. Но благодаря этого без опеки остался Гвинн, наш энд: он поймал пас от Змея и вывел нас на пятнацатиярдовую линию. Наш бьющий, Мыш, забил гол с игры, и счет стал 28: 24.
Во время таймаута ко мне подошел тренер Брайант и говорит:
— Форрест, хоть ты и не гигант мысли, но как хочешь спасай положение. Я лично прослежу, чтобы тебя сделали президентом США или кем ты сам захочешь, если только ты еще разок прорвешься с мячом за линию ворот.
А потом погладил меня по голове, как щеника, и я вернулся в игру.
Змея нашего блокировали за линией уже в первой четверти, и время затикало очень быстро. Во второй четверти он попытался обдурить противников: притворился, будто хочет, вместо того чтобы делать бросок, отдать мне мяч из рук в руки, но на меня навалилось тонны две северного кукурузного мяса, черного и белого. Распластался я на спине и еще подумал: а каково же папе моему было, когда на него клеть бананов рухнула, но потом вернулся к нашим на толковище.
— Форрест, — обьесняет мне Змей, — я сделаю фейк — изображу, что передаю мяч в руки Гвинну, а сам сделаю бросок тебе; мне нужно, чтоб ты добежал до корнербека и свернул направо — там и примешь пас. — А у самого глаза дикие, как у тигра.
Я, конечно, киваю и делаю, как велели.
И будьте уверены, Змей выполнил бросок прямо на меня, и я пошел в прорыв к центру поля, ореентируясь на стойки ворот. Но откуда не возьмись нарисовался какой-то небраскинский бугай, а потом эти громилы-черные и мудилы-белые налетели на меня всей своей кукурузной кодлой, сграбастали, лупят, пинают — и свалили. Проклятье! А ведь победа была совсем близко. Поднявшись, вижу, что Змей уже раставляет команду для последней четверти, посколько таймаутов у нас больше не осталось. Занял я свою позицию, он сразу дал команду к снэпу, я побежал — и вдруг он спецом делает бросок метров на семь выше моей головы, за линию — наверно, чтоб часы остановили, а времени-то оставалось секунды две или три всего.
К нещастью, Змей что-то перепутал: сдаеца мне, он подумал, что это третья четверть и у нас есть еще одна в запасе, а на самом-то деле это была четвертая, так что мяч мы потеряли и, конечно, игру слили. Я еще понял бы, если б это я так облажался.
Вобщем, мне совсем обидно стало, потому как Дженни Каррен по моим ращётам смотрела игру по телику и в случае моего успешного прорыва и нашей победы смогла бы меня простить за тот косяк. Но нет. Тренер Брайант был просто убит, но собрался с духом и сказал: «Ладно, ребята, на будующий год мы свое возьмем». Правда, ко мне это не относилось. У меня и тут облом вышел.
5
После Апельсинового кубка спортивный факультет провел атестацию по итогам первого семестра, а вскоре после этого вызывает меня тренер Брайант. Прихожу, а на нем лица нет.
— Форрест, — начинает он, — я могу понять, как ты умудрился не справица с крякционным курсом англиского, но до конца своих дней буду гадать, каким образом ты получил высший балл по теории света и одновременно завалил общефизическую подготовку, притом что тебя называли самым ценным беком студенческой команды во всей Юго-восточной Конференции!
Это долгая история — зачем грузить ею тренера Брайанта, но за каким чертом мне знать растояние между стойками ворот на поле для европейского — даже не американского! — футбола? Вобщем, тренер Брайант посмотрел на меня с неуписуемой печалью на лице и говорит:
— Форрест, мне очень горько тебе об этом сообщать, но ты отчислен за академическую неуспеваемость, и в данном случае я бессилен.
Я стою, руки сцепил и не сразу понял главное: больше мне в футбол не играть. Из универа меня турнули. Скорей всего, и ребят наших я больше не увижу. А может, и Дженни Каррен тоже. Подвал придеца освободить, в следущем семестре «Теорию света, повышенный уровень» посещать не светит, хотя професор Хукс дал мне рекоммендацию. До меня не сразу все это дошло, но я чуствую — слезы поцтупают. Стою молчу, голову повесил.
Тогда тренер поднялся из-за стола, подошел ко мне и обнял за плечи.
— Форрест, — говорит, — не горюй, сынок. Когда ты к нам приехал, я сразу заподозрил, что примерно этим дело и кончица. И сказал начальству: отдайте мне, говорю, этого паренька на один сезон — о большем не прошу. Согласись, Форрест, сезон мы провели на славу. Это точно. И ты не виноват, что Змей в четвертой четверти мяч в аут зафигачил…
Поднял я голову и вижу: в тренерских глазах тоже слезинки поблескивают, а взгляд пристальный.
— Форрест, — говорит, — в команде нашего университета никогда не было и не будет игрока, равного тебе. Ты проевил себя великолепно.
Потом тренер отошел, посмотрел в окно и сказал:
— Удачи тебе, мой мальчик, а теперь ступай, не отсвечивай здесь своей широкой задницей.
Так и закончилась моя студенческая жизнь.
Спустился я в подвал, собрал свое барахло. Потом зашел Бубба с двумя жестянками пива, одну протянул мне. Я пива никогда раньше не пробовал, но понял, что на него не трудно подсесть.
Выходим мы с Буббой из Обезьянника — и что я вижу: во дворе построилась наша футбольная команда в полном составе.
Все притихли, Змей вышел в перед, пожал мне руку и говорит:
— Форрест, ты уж прости, что я так облажался с тем пасом, ладно?
А я ответил:
— Ничего страшного, Змей, всякое бывает.
Потом все стали подходить ко мне по одному и жать руку, даже Кертис, которого засупонили в корсет от шеи и ниже — очередная дверь в Обезьяннике ему не поддалась.
Бубба предложил донести мое барахло до автобусного вокзала, но мне хотелось остаца одному.
— Не пропадай, — сказал он.
Вобщем, дорога к автовокзалу шла мимо складского магазинчика, но это был не вечер пятницы, и выступление ансамбля Дженни Каррен не планировалось, так что я сказал себе: да пошло оно все, поднялся в автобус и поехал домой.
В Мобайл я приехал поздно вечером. Маме я не сообщил о своих неприятностях, чтобы ее не растраивать, но когда подходил к дому, увидел у ней в окне свет. Вхожу, а она плачет и всхлипывает, в точности как мне запомнилось. А произошло, как она сразу выложила, следущее: армия США мгновенно пронюхала, что я не сдал сессию, и в тот же день прислала мне повестку. Знай я тогда столько, сколько знаю щас, я бы ни почем не явился на призывной пункт.
В назначенный день меня отвела туда мама. Она приготовила мне с собой какую-то еду в контейнере, чтобы я мог подкрепица на пути к месту прохождения службы. У призывного пункта собралось человек сто парней; подогнали четыре или пять автобусов. Здоровенный сержант на всех покрикивал, но моя мама, подойдя к нему, сказала:
— Не понимаю, как можно забирать в армию моего сына: он же идиот.
Но сержант, едва повернув голову в ее сторону, говорит:
— А все остальные тут, по-вашему, кто? Энштейны? — И давай орать пуще прежнего.
Мне тоже от него досталось, но потом я загрузился в автобус, и мы отъехали.
В школе-дурке на меня никто не орал, но потом началось: тренер Феллерс, тренер Брайант, ихние амбалы, а теперь еще и в армии. Но я вам так скажу: громче и дольше всех орали вояки. На них было не угодить. И притом они, в отличие от тренеров, не пеняли тебе за глупость и тупость, а все больше взывали в той или иной форме ко всяким не приличным частям тела и их работе, так что любой разнос начинался словами: иблан или жопа. Я вот думаю: не служил ли Кертис до универа в армии?
Вобщем, тряслись мы в автобусе часов, наверно, сто, пока не приехали в Форт-Беннинг, это в штате Джорджия, и в голове крутилось только 35: 3 — это счет, с которым мы вынесли команду «Джорджия догз». В казарме условия чуть получше, чем были в Обезьяннике, но жратва — это ужас какой-то, зато порции большие. А вобще на протяжение следущих месяцев мы только и делали, что выполняли приказы да выслушивали, как на нас орут. Нас учили обращению с автоматом, метанию ручной гранаты и как ползать по пластунски. В остальное время нам устраивали марш-броски, посылали чистить гальюны и по всякому загружали. Форт-Беннинг запомнился мне восновном тем, что там не оказалось ни одного человека на много умней меня, от чего, конечно, у меня гора сплечь.
Вскоре после прибытия схлопотал я наряд на кухню за то, что во время учебных стрельб нечайно прострелил бак водокачки. Прихожу на кухню и слышу, что повар толи приболел, толи что, и какой-то перец, тыча в меня пальцем, распорежаеца:
— Гамп, становись к плите!
— Я никогда у плиты не стоял. А что готовить-то? — спрашиваю.
— Да без разницы, — отвечает. — Тут тебе не дворец «Сам-Соси»[11], усек?
— Может, рагу? — поцказывает кто-то другой. — Самое простое.
— А это что? — спрашиваю.
— Пошарься в морозилке и в кладовой, — говорит тот же парень. — Что найдешь — тащи сюда, и пусть варица.
— А вдруг невкустно получица? — забеспокоился я.
— Да не гребет. Ты тут часто вкустное жрал?
Это, конечно, в точку.
Короче, притаранил я все, что мог, из морозильных камер и из кладовой. Нашел консервы: помидоры, фасоль, персики, а по мимо этого, бекон, рис, пакеты муки, мешки с картошкой и уж не знаю, что еще. Свалил это все на столешницу и спрашиваю кого-то из парней:
— А варить-то в чем?
— В чулане котлы есть, — отвечает, но когда я заглянул в чулан, там обнаружились только котелки маленькие, в таких на две сотни ртов ничего не сваришь — тем более какую-то рагу.