Он щелкнул клавишей на мышке – и из колонок ноутбука послышался голос Димки.
Я несколько раз уже пытался записать его речь на бумаге. Прокручивал запись фрагментами по несколько секунд, вслушивался, запоминал, записывал… И понимал, что это бесполезно. Ну никак не соотносился грубый, косноязычный «ганхион» с тем словом, которое на самом деле произносил Кабайлов. Чуть другие звуки: «г» смягченное, как в украинском, «а» выстреливает как у первоклассника, выучившего азбуку, «н» с прищелкиванием, чуть похоже на «м», но никак не «м» – может быть, это «к»? Нет, все-таки «н»… В общем – на бумагу не переносится.
И так – каждое слово.
Профессор слушал с доброжелательной улыбкой, кивая головой и легонько постукивая кончиками пальцев по столу. Мне даже захотелось приподняться и посмотреть – не вытерся ли в этих местах лак.
Но было неловко.
Профессор вдруг посерьезнел и по-птичьи склонил голову. Поморщился. Отмотал запись назад. Прослушал фрагмент повторно.
И дальше слушал с нарастающим интересом.
Я ждал, потупив взгляд.
Профессор опять остановил запись и повторно прослушал какой-то фрагмент. Хмыкнул. Встал, побродил у книжных шкафов, выудил какой-то потрепанный толстый том, полистал. Некоторое время читал, задумчиво перелистывая страницы. Разочарованно покачал головой, поставил книгу на место – и вернулся дослушивать запись.
Мне было очень интересно, что он там читал, но опять же – слишком живо интересоваться было неловко.
Когда запись кончилась, профессор сделал именно то, чего я от него ожидал – запустил ее задом наперед. Получившуюся белиберду он вытерпел секунд двадцать, после чего выключил запись и некоторое время сидел, с любопытством разглядывая меня.
А потом сказал:
– Вот только не притворяйтесь простачком, молодой человек. Почему вы пришли именно ко мне?
– Вы лингвист, работающий при институте перевода Библии, – пояснил я как можно более наивно. – Раз уж речь идет о Яхве, то сам Бог велел идти в институт перевода Библии…
– Угу-угу. Велел. На том самом языке, на котором разговаривал с ангелами… – профессор усмехнулся. – Еще почему?
– Ну, потому что вы занимались случаями глоссолалии, «говорения языками», которые расследовал патриархат. – Я поднял на него глаза. – Я не притворяюсь, Петр Семенович. Мы с Димой две недели сами разбирались. Просто я знаю, как это неприятно, когда профаны чего-то профессионалу объясняют. Вот и не хотел… высказываться раньше времени.
– Кем вы работаете, Андрюша?
– Я астрофизик.
– Ну надо же! – восхитился профессор. – Я полагал, у нас в стране все астрофизики давно убежали в коммерцию. Или умерли от голода.
– Устаревшие сведения. На иностранных грантах кое-как перебивались, потом стали лохам звезды впаривать… простите, я хотел сказать: предлагать обеспеченным клиентам наименование в их честь звезд различной величины, с внесением названия в международный звездный каталог.
Профессор тихонько засмеялся:
– Ну да, слыхал… Итак, Андрюша, и в чем вы с другом разобрались?
– Мы не разобрались. Мы решили, что это и впрямь язык. На глоссолалию не похоже. Сравнивали с арамейским, с ивритом… ничего не поняли. Потому и пришли к вам.
– Это не арамейский, – профессор поморщился. – Да и с чего вы взяли, что он был бы «языком Яхве»? И не иврит это. И не санскрит, если уж на то пошло. Но вы правы в главном – это язык.
– Точно? – обрадовался я.
– Или крайне удачная имитация, – Петр Семенович нахмурился. – Признаться, если бы вас не рекомендовал мой собственный сын, я бы счел происходящее розыгрышем…
Я вздохнул.
– Что такое говорение на языках, оно же – глоссолалия? – профессор заговорил лекторским тоном, непроизвольно повысив голос, будто Левитан из анекдота, зашедший в магазин купить «…две бутылочки СОВЕТСКОГО ШАМПАНСКОГО». – Согласно Библии – это дар Святого Духа, который снизошел на апостолов и позволил им говорить на всех языках мира… а возможно, что на каком-то одном, общем языке, который тем не менее понимали все народы. В сектах харизматиков, в первую очередь – пятидесятников, глоссолалией называют молитву или песнопение, которые совершаются на неизвестном языке. Харизматики считают этот язык ангельским, идущим от Бога. Некоторые считают, что это тот самый язык, на котором говорили люди до вавилонского смешения языков. Некоторые, – профессор улыбнулся, – что это тот язык, на котором Бог разговаривает с ангелами. Ну а если вы атеист, то можете смело предположить, что глоссолалия – всего лишь расстройство речи, вызванное состоянием молитвенного экстаза, иногда бессознательное, а иногда и практикуемое осознанно. Это вам известно, я полагаю.
– В общих чертах… не так систематизировано, – я закивал, всем своим видом демонстрируя живейший интерес.
– Идем дальше, на что похожа глоссолалия, – профессор вдруг нахмурился и протараторил: – Амина, супитер, амана, регедигида, треги, регедигида, регедигида, супитер, супитер, арамо, сопо, ропота, карифа!
– Ух ты! – сказал я. Фрагмент был из самых классических, но мне хотелось порадовать профессора.
– Так бормочут русские харизматики, – профессор кивнул. – А вот так – американские: гиппо, геросто, непарос, борастин, форман, о фастос, соургор, боринос, эпонгос, ментаи, о дерипан, аристо, экрампос…
– Отличается, – заметил я.
– Разумеется! Глоссолалия – это нечто наподобие детского лепета, когда ребенок пробует на язык всевозможные звуки, фонемы языка. Точнее – языков. Родившийся младенец имеет в сознании определенную матрицу, схему того, как научиться разговаривать. Причем в схеме этой существуют все языки мира, даже самые экзотические. Перенеси русского младенца к бушменам, и он заговорит на каком-нибудь из койсанских языков. Перенеси в Кению – залопочет на суахили. И наоборот, разумеется. И в тот же срок, что и другие дети. Рождаясь, мы храним в себе зерна всех языков мира – и лишь от того, где мы живем, зависит, какое зерно даст росток, а какое сгниет!
Профессор энергично рубанул воздух ладонью, будто радуясь уничтожению лишних зерен. Я торопливо спросил:
– Так значит, глоссолалия – детский лепет?
– Ну, очень упрощенно, – поморщился профессор. – Скорее, это отдельные фонемы родной речи, которые не имеют нормальной языковой структуры, не подчиняются общим лингвистическим законам. Глоссолалия немца, русского, американца будет слегка схожа, но схожа именно общей бессмысленностью, хаотичностью. Однако по фонемам можно будет достаточно убедительно вычислить национальность говорившего! Кстати, забавно, но глоссолалия русских частенько похожа на немецкую речь. Почему? «Говорящий на языках» человек явно или неявно пытается сделать свой лепет не похожим на родной говор. А немецкий язык по своей структуре полярен русскому. Не зря же именно жителей Германии в России назвали «немцами», немыми. Не англичан, голландцев или французов, которых тоже было немало! Именно немцев…
Он замолчал и поморщился, явно потеряв нить разговора.
– Глоссолалия – это неструктурированная речь, состоящая из фонем родного языка, но которую говорящий пытается сделать как можно более чужой, иностранной, – сказал я. – Так?
– Так. А что мы имеем в случае вашего друга? Я был убежден, если честно, что услышу типичную глоссолалию, пусть даже и нерелигиозного генеза. Но… – он замолчал.
– Но?.. – с надеждой спросил я.
– Я не улавливаю никаких фонем русского языка, – сказал Петр Семенович. – Ни малейших. Русский для вашего друга родной?
– Конечно.
– А какие еще он языки знает?
– Английский на туристическом уровне. Ну, читать-то он на нем может с трудом, а вот за рубежом объясниться сумеет… в магазине там или в баре…
Профессор хмыкнул. Повторил:
– Русских фонем нет. Английских тоже. Ни на один известный мне язык не похоже, но… Но это язык. Или очень хорошая его имитация.
– Некоторые слова повторяются, правда? – спросил я.
– Дело даже не в этом. Повторяются некоторые лексические структуры. А это подделать сложнее… по сути – надо придумать новый язык.
Я кивнул.
– Приходите ко мне… – профессор задумался, – завтра вечером. Хорошо? И непременно с этим вашим другом!
– Обязательно, – ответил я и поднялся с кресла.
Уже в дверях профессор спросил меня:
– Скажите, Андрюша… А часто с тех пор ваш товарищ говорит на этом языке?
Все-таки он застал меня врасплох, и под его насмешливым взглядом я не решился солгать:
– Да хоть каждый день. Попросишь – он и говорит. Чего говорит – не понимает, но говорит.
– Записывали? – спросил профессор с понимающей улыбкой. Я вздохнул и достал из кармана вторую флешку.
– Берите.
– Завтра верну, – с улыбкой сказал профессор, забирая у меня карту.
Кабайлов ждал меня у метро. Высокий, черноволосый, немного похожий на кавказца, что служило причиной частых конфликтов с ментами, Димка топтался у совершенно ненужного ему табачного ларька. В ушах – наушники от плеера, на лице – привычная для москвичей уличная торопливость, призванная отпугивать попрошаек и заблудившихся приезжих, в руках – «Советский спорт». Димка мрачно изучал футбольную страницу – видимо, «Динамо» опять не порадовало.
Завидев меня, Дима свернул трубкой несчастную газету и отправил в урну. Торопливо вынул из ушей наушники, вопросительно кивнул.
– Заинтересовался, – сказал я.
– Оплиуап, – радостно сказал Дима.
– Соберись, – попросил я. – Не знаю, что такое твой оплуюап.
– Оплиуап, – горько повторил Дима.
– Оплиуап, – старательно повторил я и покачал головой. Нет, не получалось у меня скопировать Димин выговор. Вроде и все звуки на местах, а не то… – Кабайлов, кончай нести чушь!
– Хорошо, я говорю, – уныло сказал Дима. – О! По-русски?
– Да, – о том, что у него остался легкий акцент, я говорить не стал.
– Переключился, – Кабайлов махнул рукой. – Черт, все чаще и чаще стало… Вчера родичи с племянником в гости приехали. Я с пацаном разговариваю, вдруг вижу – он хохочет. Оказалось, я уже минут пять на ангельском болтаю. А пацан решил, что это игра такая, не останавливал… мелкий еще, что возьмешь…