Медведев колебался. Долг и твёрдая вера в Иисуса Христа боролись в нём с греховной страстью. Я и сама бы предпочла Зимина, но девятка, шестёрка и джокер говорили о бессмысленности такого выбора. Сколько недель или месяцев он ещё проживёт? В каком из окопов, в какой из атак этой войны, грозящей затянуться на десятилетия, он падёт возможно безвестной смертью? А вот Медведеву, напротив, суждена долгая жизнь.
Мне удалось выпроводить их только после того, как было выпито всё вино. Зимин унёс с собой свою тоску, а Медведев тяжёлую думу о грядущем предательстве.
Через день вестовой принёс мне записку от Зимина. В записке подъесаул 2-го Кизляро-Гребенского полка требовал незамедлительного положительного ответа. Иначе… Нет, Зимин не грозил мне впрямую, учитывая мою только что полученную из собственных рук командующего награду. Однако записка Зимина содержала намёк на какие-то решительные действия.
В тот же день подъесаул 1-го Кизляро-Гребенского полка Матвей Медведев явился ко мне лично, но в комнаты не прошёл, а разговаривал со мной через окно, не сходя с седла. Желая сохранить честь перед Богом и людьми, я предприняла последнюю попытку отвадить его:
— Я не могу показать вам паспорт. Он остался с моими вещами в Трабзоне. Вы же знаете, что здесь, в Эрзеруме, я исполняла особую миссию в доме Камиля-паши.
— Знаю, — был ответ.
— Я хотела показать вам свой паспорт, чтобы оставаться честной.
— Да что там в том паспорте-то? Нешто отпечаток сатанинского копыта?
Упомянув Неназываемого, казак размашисто перекрестился. Ах, если б он знал, сколь недалеки от истины его догадки!
— Я видящая женщина. Такие, как я… далеки от Бога. Я никогда не хожу в церковь…
— Я так и думал. Тебя испортили, зачаровали, сглазили…
— Ну вот видите!
— …не перебивай, когда мужчина говорит! Я не знаю и не хочу вести подсчёт твоим грехам. Ты жила без защиты родичей, одна. Немудрено, что нашёлся подлец, готовый попользоваться сиротой.
Медведев умолк. Сгущающиеся сумерки и тень от огромной лохматой шапки скрывали от меня его лицо.
— Я готов на всё… — проговорил он после короткого раздумья.
— Ой ли?
— Что тебе надо? Скажи только! Доставить труп еврея в Кострому? Так я доставлю. Поеду с тобой куда захочешь. Могу хоть до Парижа. Могу в воду ледяную вниз головой или с обрыва на камни. Готов на такое, по сравнению с чем дезертирство — мелочь. Приказывай! Я получил трёхмесячный отпуск. Так что мой отъезд из Эрзерума никого не удивит. А там будь что будет!
— Раз так говоришь, значит, любишь?
Медведев молчал, раздувая ноздри. Борода его забавно топорщилась.
— Сначала надо добраться до Трабзона и сесть там на корабль. И помни: ты правильно промолчал, потому что любовь для меня пустое слово.
— Всё сделаю, — кивнул Медведев.
— Ты пойдёшь на дезертирство? Бросишь семью?
Он молчал. Так молчат люди, в душе которых совесть борется с любовью. Такая борьба причиняет страшные мучения человеческой душе. Жалкий, страдающий Медведев таращился на меня, словно в ожидании приговора. Застывшие слезы на его щеках превратились в ледяную корку, заиндевевшая борода встала колом, сделав лицо чудовищно некрасивым.
— Мне бы только на один день в станицу попасть. Договориться с моей Оксаной. Она добрая и развод даст. Я хочу жениться на тебе честно, так же, как хотел Зимин. Да и с дочерями надо попрощаться. На родительские могилы последний раз посмотреть. А там — айда! Сядем на любой корабль и поплывём куда захочешь, — говорил он, рыдая.
Я покачала головой. Не задавая лишних вопросов, он прочёл в моих глазах сомнение и сам заколебался. Я в смущении ждала его решения. Неужели мой разговорчивый дьявол на этот раз обманул меня и его пророчество не сбудется?
— Тут у меня две лошади. Даже удалось добыть дамское седло, — тихо проговорил Медведев. — И ещё две на смену и три вьючных мула. Лошади хорошие. На таких до Трабзона за три-четыре дня доберёмся. Соглашайся!
И я согласилась.
ЭпилогДВА ГЕНЕРАЛА
Бульвар Об — извилистая улица меж рядами кипарисов и пышных кустарников. Пахнет, как в лавке колониальных товаров, лавром и гвоздикой. Время летнего зноя уже минуло. Скоро осень. Генерал в отставке Евгений Васильевич Масловский — человек в годах около шестидесяти, но подтянутый и крепкий — остановился возле калитки. Он посмотрел на небольшой домик с мансардой и террасой, на ухоженный садик за чугунной решёткой забора, на батистовые, в мелкий цветочек занавески. Масловский стряхнул с головы льняное кепи, перекрестился и снова закинул кепи на голову. Калитка скрипнула, и вот он на оббегающей дом дорожке. Там, на газоне под кроной платана, уже ждёт его командир, генерал от инфантерии Русской армии, Николай Николаевич Юденич. Старик сидит в огромном ротанговом кресле среди подушек. Вокруг него кофейный столик, этажерка с книгами и два ротанговых стула. Поза его неловка, искусственна. Цвет пергаментной кожи рук и лица свидетельствует о глубоком нездоровье.
— Жарко? — спрашивает Масловский, усаживаясь на один из стульев.
Он словно продолжает незаконченный давеча разговор, будто они и не расставались давеча с генералом, будто продолжали общаться мысленно и на расстоянии. В таком случае, к чему обычные приветствия? Юденич избегает их подобно Масловскому.
— Жарко… — тихо отзывается он.
— Душно?
— Душно, Женя, милый… Что так смотришь? Да, худо мне. И с каждым месяцем моей затянувшейся жизни такое худо наступает всё чаще и чаще. Заняться ли чем-нибудь, работать в саду — ничего не могу.
— А пройтись по набережной? Небольшая прогулка. Сейчас… — Масловский посмотрел на часы. — Семнадцать тридцать. Если мы выйдем из дому в восемнадцать часов, то как раз жара спадёт.
— Зачем идти?
Услышав столь странное замечание, Масловский с беспокойством посмотрел на своего командира. Перемены, произошедшие в нём за последние три года, незримые для глаз самого Масловского, были бы слишком очевидны для постороннего зрителя. Генерал Юденич постарел, сдал, ослабел. Но не это могло бы показаться самым дурным. Самое дурное, на взгляд генерала Масловского, состояло в том, что Николай Николаевич совершенно оборотился спиной вперёд и в таком странном положении продолжал шествовать по жизни уже прямиком к могиле. Воспоминания о Японской кампании, о Сарыкамышской операции или о штурме позиции Девебойну, защищавшей Эрзерум, или более поздние события на северо-западе России, его борьба с разбродом в Северо-Западной армии или с марионеточным, сформированным британцами Бог весть из кого правительством, отнимали все его силы — любое из этих событий оживляло его разум. Он словно расцветал, но очень на короткое время, чтобы через несколько минут снова удалиться в пустыню равнодушия. В то же время любая информация о настоящих событиях нагоняла на Николая Николаевича необычайную хандру. Кризис в Европе и Американских Соединённых Штатах, приход к власти Гитлера и начинающиеся гонения на евреев. События в Богом забытой России с её кадровыми чистками и техническими достижениями. Мысли о Родине, сделавшейся словно Южный полюс, совершенно недоступной, нагоняли на Николая Николаевича тяжёлую хандру. Поэтому лучше уж воспоминания, в которых было немало славных дел, чем мысли о бесславном настоящем.
Вот и в этот раз сразу по приходу "милого Жени" Юденич принялся раздувать угли тлеющих воспоминаний. В этом деле внезапной подмогой ему стала книга небезызвестного Уинстона Черчилля, которую Евгений Васильевич нечаянно перехватил на одном из книжных лотков, проезжая на велосипеде по бульвару Круазетт. Теперь Николай Николаевич листал книгу, проглядывая по диагонали каждую страницу.
— Он пишет о своём предке, первом герцоге Мальборо.
— Так-так, Николай Николаевич. Вы прочтёте книгу первым, но своё мнение о ней не говорите до тех пор, пока я не прочту.
Юденич улыбнулся и бросил книгу на небольшой кофейный столик, стоявший перед ним.
— Я и не читая могу сказать. Хочешь? — Не дожидаясь ответа, Юденич продолжил: — Уинстон Черчилль — человек сухой, как пыль. Но у него есть по меньшей мере три добродетели. Первая — это решимость взяться за дело. Вторая — довести дело до конца. Третья — не смущаться никакими неудачами.
— Вот так едешь по бульвару Круазетт на велосипеде. Над головой кроны пальм. Слева прибой и принимающая солнечные ванны публика. Небо синее. Море бирюзовое. Лоточники продают виноград, нарезанные кубиками арбузы, лимонад с мятой… что там ещё они продают? Я и позабыл…
— Есть лотки с книгами и детскими игрушками, — охотно подсказал Юденич.
Масловский воодушевился, довольный тем, что его старый командир несколько оживился, представляя себе сценки бульвара Круазетт.
— Так вот. Едешь ты по бульвару Круазетт на велосипеде и вдруг — бац! — встречаешь старого знакомого. Да какого! Ну к примеру, именно с ним ты мёрз когда-то, взбираясь на скалы Девебойну, или…
Юденич вдруг сник, снова принялся листать страницы книги.
— …или встреча с другом, может быть, так сказать, в книжном формате, как в данном случае. Ведь вы встречались с сэром Уинстоном…
— Кто знает…
— …о вашей встрече гудит молва. А что, Николай Николаевич, вы хотели бы встретиться с ним опять?
— С Черчиллем?
— Да.
— Я ему неинтересен. У этого человека, — Юденич помахал открытой книгой в воздухе, — ещё есть будущее, в то время как у меня уже его нет.
— Насколько мне известно, Чемберлен не включил сэра Уинстона в правительство.
— Включит в следующий раз. Повторяю: Черчилль, как ярый антисоветчик, ещё не исчерпал себя, и пока противостояние с СССР будет длиться, Черчилль им будет нужен.
Почувствовав раздражение собеседника, Масловский попытался перевести беседу на иные рельсы.
— А что, если нам пройтись по Круазетт вместе? Ваша фортуна, Николай Николаевич, чрезвычайно сильна. Намного мощнее моей. Я всего лишь нашёл книжку почти забытого Черчилля, в то время как вы сможете встретить кого-нибудь более значительного…