Взяв в руку свой бокал, Завалишин, наклонив голову, вдохнул в себя винный аромат.
— Ну уж если Он Сам благословил… — неуверенно начал Дмитрий Иринархович. — В последний раз, что ли? И день жаркий был! Что скажешь, Нахимов?..
В ответ Нахимов, чуть пригубивший вино из своего бокала, хитро ему подмигнул:
— Насколько я знаю, господин лейтенант клятву только насчет водки давали-с…
— Вот молодчина мичман! Вот голова! — радостно и с облегчением воскликнул Завалишин, не дав другу договорить. — А то я уж, душа моя, думал — так и покину края эти, не отведав вновь сего благородного напитка. Ну, выручил!
Вновь перейдя на испанский и обращаясь к аббату, Завалишин со словами «Господи, спаси и сохрани!» тряхнул головой и залпом осушил свой бокал. Счастливее всех был аббат. Он расплылся в благостной улыбке, и пока Завалишин закусывал козьим сыром и персиком, гладил его по плечу.
— Вот теперь я узнаю моего русского друга, — сказал он, и глаза его увлажнились от нахлынувших чувств. — Проходили нашей дорогой, — безо всякой связи продолжил вдруг отец Антонио, с хрустом закусывая целой луковицей. Завалишину потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что монах отвечает на заданный ранее вопрос о беглецах. Стараясь не выдать своего волнения, Завалишин подождал, пока аббат вновь наполнит их кубки, и осторожно спросил:
— А давно ли проходили, святой отец?
— Не далее как вчера, — с готовностью отозвался аббат, — мы все удивлялись — откуда они могут быть? Но почему вы их ищете, дон Димитрио? На русских они не похожи. А женщина… Женщина вообще индианка! И при этом прехорошенькая!
На минуту, казалось, святой отец позабыл о своем сане, настолько умаслились его глаза. Он почмокал губами, икнул и потянулся за очередным фазаньим крылышком.
«Все-таки не зря говорили римляне, что истина в вине, — думал про себя довольный Завалишин. — Как все удачно разрешилось». Вслух же сказал:
— Вот как раз для того, чтобы доказать нашим соседям, что они не русские, мы их и ищем! И где, по-вашему, их можно скорей отыскать?
— Думаю, что у индейцев и ищите, — резонно заметил отец Антонио.
Довольные, Завалишин, а за ним и Нахимов поднялись со своих мест. В глазах аббата отразилось беспокойство.
— Как, вы уже уходите, дети мои?! А теологический диспут? Вино — оно ведь к диспутам очень вдохновляет!
— Спасибо, святой отец! Мы обязательно продолжим в более подходящее время. Пока нам не до диспутов.
Аббат, тоже поднявшись с места, молча разлил вино по бокалам. На этот раз все трое выпили дружно, с причмокиваниями и без лишних разговоров.
— А традиции гостеприимства?! А Божий дар?! — продолжал, чуть заикаясь, уговаривать своих гостей святой отец. — Вино не допито! Жаркое не съедено!
Но Завалишин только покачал головой. Чуть пошатнувшись, он довольно потянулся и вышел из-за стола. Все уже давно были на монастырском дворе. Только они втроем с аббатом и оставались за столом. «Пора, — подумал Завалишин, — хорошим маршем, мы, пожалуй, до заката к индейскому поселению и выйдем».
— Служба, авва. В другой раз, — благодушно улыбнулся он аббату. Но аббат вдруг грозно сдвинул брови, хотя в глазах его так и прыгали озорные искорки.
— А вот я вас, схизматики, не выпущу! Дверь — на замке. А меня, особу священную, трогать нельзя! Сразу в восьмой круг ада попадете. Вот не выпущу, пока правое учение Ватикана о чистилище не признаете, овцы мои, — и с этими словами аббат с неожиданной для его комплекции проворностью метнулся к двери и, захлопнув ее, запер на замок. Ключ он с победоносным выражением засунул в бездонный карман своей рясы.
Завалишин, глубоко вздохнув, с улыбкой посмотрел на Нахимова, который глазами указал ему на увесистую лавку, стоявшую у двери.
Ни слова не говоря, друзья вдруг сорвались с места и пока аббат пытался сообразить, что они собираются предпринять, ухватили лавку и стали с хохотом вышибать ею массивную деревянную дверь. При этом каждый удар они сопровождали молодецким «И-и-и-эх!».
Здоровяк-аббат от неожиданности замер, но тут же расплылся в улыбке. Забава ему понравилась, да и дело пошло скорей, когда он присоединился к офицерам. Еще минута — и через разлетевшуюся в щепы дверь во двор миссии вывалилась хохочущая троица.
Глава седьмая
Уже какое-то время Фимка силился открыть глаза. Солнце, сверкая огромным ярким шаром, выбивая из-под век кроваво-красные круги, не позволяло ему это сделать. Слух вернулся к нему первым. Точнее даже не слух, а оглушительный шум в ушах. Фимка никак не мог понять, о чем он ему напоминал — этот рокочущий, с перекатами, шум падающей воды. Фимке казалось, что могучие струи водопада низвергаются где-то рядом с его ртом, и он даже широко его открыл, пытаясь вобрать в себя как можно больше живительной влаги, до которой он никак не мог дотянуться. Это было просто мучение! Не в силах более сдерживаться, Фима застонал. И в этот момент он наконец почувствовал капли влаги на своих запекшихся губах. На его лоб легло что-то прохладное. Морщась и превознемогая боль, Фимка разлепил веки. То, что он увидел, не сразу уложилось в его воспаленном сознании.
Рядом, а точнее, склонившись над ним, стояла та самая индианка, ослепительной наготой которой он наслаждался во время ее купания в водопаде. Он узнал ее сразу. Девушка держала в руках деревянную посудину, из которой небольшой деревянной же ложечкой вливала горьковатую жидкость в распухшие Фимкины губы. Даже эти капли казались ему блаженством. Лицо девушки излучало бесконечную нежность. Как только Фимка приоткрыл глаза, она радостно улыбнулась.
Справа над ним, прямо над головой, нависло беспощадное солнце… «Хотя какое же это солнце, — наконец сообразил Фимка, — это же фонарь на видеокамере!» Вот что так больно жгло веки последние минуты! Да, вот и горящий красный глазок индикатора, указывающий на то, что его снимают. Наконец «солнце» погасло, и его место заняло счастливое лицо другой индианки. И лицо это, как в русской сказке, вдруг молвило русским языком:
— Ну наконец-то, а то мы с Димой уже хотели в аптеку смотаться… Ну, ты как, герой? Ты хоть помнишь, что было?
— Марго! — обрадовался Фимка. Говорить все еще было трудно. — Что?.. Где?.. Когда? — попытался он сплести слова в предложение, но умолк, понимая, что это у него пока плохо получалось.
— «Что? Где? Когда?» — это передача такая, Фима! — чрезвычайно довольная тем, что Фимка пришел в себя, хохотнула Марго. — А мы в тысяча восемьсот двадцатом году, в Калифорнии, в гостях у индейцев племени Кашайа. У дочери вождя, которую ты, о Грозный Истребитель Ружейных Прикладов, спас, не жалея ни жизни, ни черепа!
Только тут Фимка наконец сообразил, почему он не сразу узнал Марго. Девушка и сама была облачена в индейское одеяние, которое ей, надо сказать, было очень к лицу. На Марго было платье, сшитое из тончайшей оленьей кожи, с бахромой по шву и перетянутое широким поясом, плетенным из ремешков. Помимо бахромы, платье было искусно отделано бисером. Руки Марго, как всегда, были оголены до плеча, открывая ее татуировку, которая взбегала к высокой шее девушки и теперь выглядела на удивление к месту. В довершение «костюма» в косички Марго, спускавшиеся с ее ирокеза, теперь вплетены были еще и бело-черные перья. «Не удивительно, что я ее не сразу узнал, — резонно подумал про себя Фимка, — с этой индианкой они выглядят как сестры…»
— Ну, Марго, ты даешь, — улыбнулся Фимка, — тебя и не узнать…
Он вновь перевел глаза на «свою» девушку. Та, приняв это за молчаливую просьбу, с готовностью склонилась, поднося ложечку с жидкостью к его рту. Фимка попытался улыбнуться и, больше из вежливости, проглотил очередную порцию отвара. Тут ему снова пришлось сильно удивиться, ибо индианка, отставив чашечку в сторону, наклонилась к нему поближе и тоже заговорила по-русски. Фразу, которую она произнесла, она сопровождала плавными жестами, как будто Фимка был глухонемой:
— Песня Ручья и Фи-ма́-ка теперь друзья!
Девушка улыбнулась и, приложив пальчик сначала к своим губам, затем перенесла его к Фимкиному рту и нежно коснулась его потрескавшихся губ. Жест этот тоже был вполне понятен. Не в силах пошевелиться, Фимка во все глаза смотрел на девушку. Вид у него при этом был настолько обескураженный, что как индианка ни крепилась, но все же и она прыснула от смеха. Марго хихикала, не забывая снимать трогательную сцену на камеру.
— Песня Ручья — это так зовут твою новую герлфренд, Фима́ка, — пояснила Марго. Фимка тоже попытался улыбнуться, но губы его пока что растягивались с трудом. Варево, коим его потчевала индианка, помимо очевидных лечебных свойств обладало еще и каким-то анестезиологическим эффектом. Весь рот Фимкин онемел — правда, вместе с этим отступила и боль. С трудом оторвав взгляд от индианки, Фимка повернулся к Марго.
— А где Дима?
— Ты не поверишь! — оторвалась наконец от камеры Марго. — Тут такое было! Короче, ты же действительно спас Песню Ручья! Эти бледнолицые собаки, пираты, мало им от меня досталось, устроили облаву на девчонок, а ты им помешал. Песне Ручья с твоей помощью удалось бежать, и она, не будь дурочкой, смоталась в деревеньку за «своими ребятами». По дороге они и нас с Дмитрием Сергеевичем прихватили… В общем, поспели в самое время! Пленниц освободили. Тебя в обнимку с прикладом нашли над водопадом… Вот только пираты-засранцы ушли… Но это еще не все! Сюда идет отряд наших, самых настоящих русских гардемаринов! Во главе с самим Завалишиным! Помнишь, Дмитрий Сергеич рассказывал? Там вон на костре целого оленя жарят! Праздник будет большой! Пау-Вау называется. В нашу честь! Так что ты давай поднимайся! — трещала возбужденно-радостная Марго.
Фимке вдруг стало так хорошо и спокойно, что он закрыл глаза, чтобы девушки, не дай бог, не заметили слезы умиления. Глупые слезы счастья!