Лемезурье ничуть не смутился. Мерцающее солнечными бликами утро на берегу залива и само было подобно жемчужине. Прислушиваясь к будничному шуму порта, грохоту экипажей и гвалту голосов, он удивлялся, почему прежде так ненавидел это радушный город. Благодаря скорому отплытию он смог наконец разглядеть его прелесть, ведь и ландшафт становится виден лишь по мере удаления от него наблюдателя. Прошлое — иллюзия, миазм. Молодые смоковницы у залива Моретон уже начали раскрывать сжатые ладони листьев. Две женщины-аборигенки, одетые в убогие лохмотья, с важным видом восседали возле костра, запекая в углях свежепойманную рыбу. Курносый мальчишка, оживлявший эту достойную сожаления картину, торговал горячими пирогами с бараниной, уложенными в деревянный ящик. Он расхаживал по пристани и подзывал покупателей, глазел по сторонам и ковырялся в носу. О другом месте жительства мальчик и не мечтал. Лемезурье испытал острое чувство ностальгии и опасение, что покидает именно тот берег, к которому всегда стремился.
Полный благих намерений Пэлфримен, раздраженный откровениями молодого человека, пообещал себе загладить вину перед ним позднее и теперь с удовольствием наблюдал за группой всадников, которая спустилась с восточного склона холма и уже подъехала к пустырю у гавани.
— Я вас ненадолго покину, Фрэнк, — сказал он, прикрывая добродушием облегчение, — и поговорю с друзьями.
Лемезурье молча кивнул, принимая утрату как должное. Его темная, мрачная натура возобладала. Раз у Пэлфримена есть друзья, то он ему не друг. Люди, равно как и намерения, никогда не принадлежали молодому человеку долго. Поэтому он угрюмо наблюдал, как англичанин спешит по трапу на встречу, из-за которой станет частью этого города. И Пэлфримен туда же! Лемезурье готов был обрушить проклятия на прямую и беззаботную спину своего бывшего друга, если бы не имел основания полагать, что орнитолога этим не проймешь.
Всадники приближались, бока лошадей сияли в солнечном свете, гривы развевались на ветру, упряжь позвякивала, ноздри нетерпеливо трепетали, с губ летела пена. Матросы принялись разглядывать джентльмена с двумя леди и чуть поодаль офицера в алом мундире, который управлялся со своей лошадью с огромным мастерством. Офицер ничуть не уступал ей в силе. По манере езды было сложно понять, чего он добивается от бедного животного, но выглядели его маневры впечатляюще.
Юная миловидная леди, тоже, судя по всему, наездница опытная, осадила коня и скрылась в облаке пыли.
— Том! — окликнула она. — Ах, Том, будь осторожнее!
В голосе ее не чувствовалось ни тени досады, лишь ласковая убедительность той, что все еще влюблена. Офицер не то чтобы выругался, однако ответил со сдержанным раздражением, в котором сквозила мужественная нежность:
— Это самый жесткий рот во всем Новом Южном Уэльсе! — Он изо всех сил резко дернул трензель.
Всадники продолжили движение.
На взмыленной лошади возвышался пожилой кирпично-красный джентльмен. Его ладные икры прекрасно управлялись с упитанным животным. Дорогая касторовая шляпа и манера твердо держать поводья свидетельствовали о том, что человек он серьезный. Джентльмен снисходительно и в то же время по-хозяйски оглядел корабль и разнорабочий люд, занятый при погрузке. Годы на солнце сделали его мягче. Или же он начал подозревать, что теряет свою власть?
Они подъехали.
Немного в стороне, на вороной кобыле, чья блестящая шея и голова гордо вздымались над запруженным людьми и грузами причалом, с равнодушным видом ехала вторая юная леди. Она сидела совершенно неподвижно, словно рассчитывала остаться незамеченной, однако тем самым привлекала еще больше внимания.
По крайней мере, именно к ней возвращались взгляды любопытных матросов и грузчиков после того, как они жадно изучили более понятные детали. Остальные всадники были людьми из плоти и крови, как и они сами. Эта же девушка, хотя она поднимала голову и сдержанно улыбалась солнцу или жизни, поступала в соответствии с некоей системой поощрения или же потому, что настало подходящее время. Мужчины при виде нее хмурились, но не гневно — скорее, сосредоточенно, и теребили бородавки на коже, выбирали вшей из волос или касались других привычных мест. Они робели перед тем, к чему не суждено прикоснуться. Случись молодой женщине на вороной лошади перепрыгнуть через борт, она застала бы их врасплох и нанесла бы им телесные повреждения.
Однако в то же время эта девушка — ей было лет двадцать, не больше, — в иные моменты проявляла заметную нерешительность, несмотря на холодную уверенность бледной, воскового оттенка кожи. Разговаривала она не столь непринужденно, как умеют истинные леди при любых обстоятельствах. Ей мешали жесткие рамки, в которые она сама себя загнала.
— Что за величественное зрелище, Лора! — воскликнул упитанный джентльмен больше сам себе, чем племяннице.
— Думаю, эти корабли никого не оставили бы равнодушным, — с сознанием долга отозвалась девушка.
«Боже, что за чушь я несу», — подумала она и прикусила бледную губу. Девушку ничуть не утешило, что временами в ней бушевал огонь вдохновения — увы, важно лишь то, как ты действуешь здесь и сейчас. Она до боли стиснула поводья и хлыстик, зажатый в той же руке, — красивую, но бесполезную игрушку с перламутровой рукояткой. Она носила его с собой в память об одном старике, которого не видела с детства.
— Вон у той девицы — кислая физиономия, — заметил матрос, который разговаривал с Пэлфрименом.
— Мне бы твои глаза, Дик. Сам-то я особо не вижу, — признался его сотоварищ. — Вообще-то она леди.
— Кислая физиономия никого не красит. Какая разница, леди она или нет?
— Разница есть, Дик. Тут тебе ничего не светит.
— Там даже подержаться не за что!
— Тебе бы и не предложили.
— Я — за права простого человека, — проворчал матрос, которому приснился сон.
— Ладно, Дик. Я-то не оспариваю твоих прав, но есть пазы, в которые они не войдут так просто. Эта леди встретит какого-нибудь джентльмена, и они состыкуются так же верно, как «ласточкины хвосты».
— Ха-ха! — рассмеялся сновидец. — Хотя к этому все и сводится.
— Ты и правда так думаешь? — спросил его товарищ, который благодаря привычке к размышлению и жизни в открытом море поднялся от низин наивного простодушия к высотам житейской умудренности. — Ну ты и котяра, Дик! Леди терпеть не могут, когда вокруг юбки вьется какой-нибудь бродячий кот. Им подавай любовь. Как видишь, эта — тоже не исключение.
— С чего ты взял, что она влюблена? Ты ведь и разглядеть ее толком не можешь — едет себе на лошади, расстояние приличное, раньше вы не встречались!
— Такова их природа, и так они коротают время, когда не глядят в книжки и не дуют в свои перчатки. Видал я этих леди через окошко. Видал, как они пишут письма и надевают накладные волосы. При таких обстоятельствах, Дик, поневоле узнаешь, что они там замышляют.
— Все-таки ты хитрец, — рассудил Дик, — да еще и в окна подглядываешь.
Кавалькада пересекла пустырь у пристани и обогнула груду ящиков и прочего груза, который еще не перенесли на борт, отдельные кучки пришедших пораньше зевак, скинувших из-за жары верхнее платье мужчин и их женщин, разодетых в пух и прах. Всадники остановились и обменялись приветствиями с подоспевшим орнитологом.
— Представляю, что вы чувствуете при подобном событии, Пэлфримен! — сказал коммерсант.
Для мистера Боннера действия и чувства людей в определенных ситуациях сводились к некоему стандартному набору условностей. Он и сам вел себя либо весело, либо серьезно, подчиняясь общему правилу. Для подобных личностей, собственно, и пишутся исторические брошюры и газеты.
Теперь он упивался соответствующими событию эмоциями, и, хотя принимал наличие сходных чувств у других провожающих как должное, его ничуть не заботило, так это или нет. Мистеру Боннеру самому было столь хорошо, что в поддержке со стороны он не нуждался.
Пэлфримен, пару раз пытавшийся заговорить, никак не мог подобрать выражения помягче.
— Еще слишком рано… — начал он и умолк.
Коммерсанту, впрочем, ответы не требовались.
— Дело за ветром, — с нетерпением проговорил он. — Ветра все нет!
Коренастая лошадка заставляла его кружиться вокруг своей оси, и мистер Боннер получал обзор на все триста шестьдесят градусов.
— Говорят, часа в три погода переменится, — добавил Пэлфримен, хотя это было совершенно излишне.
— Переменится? Ах да, ветер, — вспомнил коммерсант. — Горячий и сухой ветер с юга обычно поднимается около трех часов пополудни.
И он принялся пожимать плечами, словно ему жал отлично пошитый сюртук или на него напал какой-нибудь физический недуг вроде ревматизма.
— Кстати, где Фосс? — спросил он, оглядываясь по сторонам без особого желания увидеть немца.
— Мистер Фосс в трюме. — Хотя Пэлфримен и не собирался выказывать вероломство, он улыбнулся. — Приглядывает, чтобы приборы разместили надлежащим образом.
— Вот она, битва между немецкой аккуратностью и немецким мистицизмом! — захохотал лейтенант Рэдклиф с добродушным бессердечием. — Интересно, что победит?
Собственные битвы лейтенанта еще не выветрились у него из памяти, хотя в тот момент он и не помнил про беседу с Лорой Тревельян на званом обеде. Ему случалось забывать причины своих страданий и в то же время продолжать мучиться. Он походил на спящего человека, который сперва ударит донимающего его комара, а после вернется к своему куда более убедительному сну; комар же знай себе звенит. Если для Тома Рэдклифа таким комаром была Лора, то, по разумению спящего, Фосс был жгучей болью от укуса.
Поэтому лейтенанту следовало принять меры, чтобы себя обезопасить.
— В случае с Фоссом, — продолжал посмеиваться Рэдклиф, — я поставил бы свои деньги скорее на завесу теории, нежели на лезвие практики.
— Должен признать, насчет метода вы подметили верно, — ляпнул коммерсант, не подумав, и даже оглянуться не удосужился.
Пэлфримен ужаснулся, что Фосс стал объектом насмешек и критики. Сам он если и позволял себе критиковать главу будущей экспедиции, то делал это в частном порядке и в случае, если имел на то веские причины.