И все же лицо его являло образчик искреннего веселья.
— Нет-нет-нет, мистер Кирби, — говорил Фосс. — Если я потерплю неудачу, то напишу ваше имя и имя вашей дражайшей супруги на листке бумаги, суну его в бутылку и закопаю подле себя, чтобы увековечить их в австралийской земле!
Даже смерть и вечность он обратил в шутку, над которой можно посмеяться при свете дня. Простота всего этого помогала ему наслаждаться жизнью. «Ужасающа простота людей, которым еще не доводилось страдать и кого невозможно любить», — подумал он и облизнул смеющиеся губы.
Некоторые из присутствующих хлопали его по спине просто для того, чтобы к нему прикоснуться. О да, Фосс наслаждался жизнью в полной мере.
Лишь однажды немец задался вопросом: неужели это все происходит с ним, маленьким мальчиком, цепляющимся за родной Хайде подошвами сапог под рваным облаком и сенью скрюченных деревьев?
На пристани сияло солнце — прелестное, лиричное, весеннее солнце, еще не обратившееся в медный гонг.
Мистер Боннер вернулся и встал между немцем и собственными лошадьми. Спина у него была прямая, икры — мощные. Лора с удовольствием укрылась бы за массивной дядюшкиной фигурой, если бы это не выглядело столь жалко.
— Используйте любую возможность, чтобы отправлять нам депеши и держать нас в курсе, — отдавал он приказы своему слуге, по обыкновению повторяя одно и то же на разные лады и тем самым пытаясь укрепить собственную уверенность.
Фосс улыбался и кивал, потакая тому, кто считал себя хозяином положения. Проходя мимо сидевшего в седле лейтенанта, он похлопал его по колену и галантно поднял шляпу, приветствуя юных леди. В то утро его поведение было поистине безукоризненным.
Разве что он не поднимал глаз выше седел, отметила Лора Тревельян. Впрочем, она вовсе не осуждала его поведение, напротив, чрезвычайно радовалась возможности избежать его взгляда. Она обливалась по́том. На лице наверняка появился жирный блеск, и челюсти настолько сжались, что получился тот самый тяжелый упрямый взгляд, который так часто расстраивал ее в зеркалах. Это и есть мое типичное выражение, начала подозревать Лора после долгих и безуспешных поисков более приглядной мины, не догадываясь, что красота проявляется, когда тебя застигают врасплох.
И она сидела на лошади, изнемогая от осознания собственной ничтожности и некрасивости.
Мистер Боннер, долгое время пытавшийся отвести немца в сторонку и переговорить наедине, чтобы присутствующие оценили его значимость, чувствовал себя все более нелепо. Он нахмурился и важно потряс брылями, затем потопал пяткой, отчего зазвенели шпоры, и привлек внимание к своим дородным икрам.
Наконец усилия его увенчались успехом.
— Я хочу, чтобы вы знали: на меня можно положиться, — сказал он, прижав немца к телеге со светло-серыми тыквами, одна из которых была расколота пополам и сияла оранжевой мякотью. — Я готов исполнить любую вашу просьбу. К примеру, о своей семье вы не упоминали, но знайте, что в случае необходимости… Сообщите только, как мне ее разыскать — напишите в письме, когда доберетесь до Рейн-Тауэрс.
Хотя мистер Боннер выражался крайне витиевато, намерения у него были самые благие. Будучи человеком добропорядочным, он требовал подчинения, которое получал далеко не всегда. В надежде установить более тесные отношения он схватил немца за лацкан, и толпу это, несомненно, впечатлило. По лицам пробежала рябь восхищения — публика оценила отвагу соотечественника, властвовавшего над иностранцем-первооткрывателем. Тревога мистера Боннера улеглась. Теперь он всей душой полюбил этого человека, порой представлявшегося ему ненавистным и ничтожным. Свежая струя, привнесенная в их общение его собственным великодушием, заставила глаза коммерсанта увлажниться.
Фосс не считал такие отношения обидными, поскольку не мог в них поверить. Они были не то чтобы неправдоподобны, скорее совершенно нереальны.
Он потрогал семечки оранжевой тыквы и подумал о том, что коммерсант сказал о его семье.
— Моя семья… — начал он, укладывая остроконечные семечки в ряд. — Переписка давно прервалась. Вы не находите, что связи вроде родственных — случайны, даже если вначале мы пытаемся убедить себя в обратном и благодарны за тепло, потому что слабы и неопытны? Мы еще не усвоили, что судьба не принимает в расчет утробу.
Мистер Боннер смотрел в его ясные глаза и не понимал.
— Что ж, — проговорил он, — так уж и не принимает? Откуда нам знать?
Вам уж точно неоткуда, подумал немец.
— Полагаю, я напишу им, когда настанет время. Мой отец стар. Он торговал лесом. Вероятно, уже умер. Моя мать — женщина весьма сентиментальная. Ее мать родом из Швеции, и в доме полно раскрашенных настенных часов. Na, ja[8], и все бьют в разное время.
Отсутствие синхронности изрядно его удручало. Фосс внезапно ощутил духоту спертого воздуха в старых зимних домах и плоть человеческих взаимоотношений — безобразную, приторную тиранию, которой он поддавался.
Неприятие прошлого вывело его из себя, и он взглянул в лицо той девушке, чьи руки некогда раздирали в клочья плоть камелий. На миг их сущности снова вступили в поединок, и он испытал мрачное наслаждение от того, что отклонил предложенные ею молитвы.
Лора Тревельян сидела на лошади, преисполненная скорее бесстрастной гордости, нежели смирения, которого надеялась достигнуть.
«Холодная девушка с крутым нравом, — подумал Фосс, — пожалуй, я мог бы ее полюбить».
Менее подверженный предрассудкам солнечный свет ее точно любил.
Лоре Тревельян пришлось отвернуться то ли от ослепительного сияния, от которого рябило в глазах, то ли от пристального взгляда немца, заполнявшего все поле зрения. В конце концов, я слишком слаба, чтобы терпеть такую пытку, читалось у нее в глазах.
Немец тоже отвернулся, потеряв интерес.
Именно в этот момент толпа расступилась, пропуская черное лакированное ландо, облеченное всеми признаками власти. Богатое убранство впечатлило даже самых неустрашимых радикалов. При виде золотых эполетов и алевшего на солнце мундира зеваки мигом пооткрывали рты. Иные сочли, что прибыл сам губернатор, но люди знающие отнеслись к подобному невежеству с презрением, потому как лицо официальное не станет разъезжать без эскорта.
Те, кто знал больше других, кто был вхож в дом или чей кузен однажды побывал на званом приеме у генерал-губернатора, утверждали, что его превосходительство слег с простудою и вместо себя отправил на проводы экспедиции полковника Фэншо.
Собственно, так оно и было: полковник приехал вместе с безымянным лейтенантиком — обладателем безупречного происхождения и розовой кожи, из каждой поры которой буквально сочились извинения. В отличие от него полковник был человеком самоуверенным, закостенелым во взглядах и худым как щепка. Он подождал, пока к нему подведут немца, и, поскольку так велел долг, держался с исключительным достоинством. Его собственные чувства скрывали бакенбарды — пожалуй, не слишком успешно; словом, вел себя как истый англичанин.
— Его высокопревосходительство генерал-губернатор желает мистеру Фоссу и членам экспедиции попутного ветра и благополучного возвращения, — объявил полковник практически без малейшего участия мышц изможденного лица, обтянутого багровой кожей там, где его не прикрывала пышная растительность.
И протянул немцу костлявую руку в перчатке.
Полковник Фэншо сказал и много других вещей. В самом деле, когда толпа подалась назад, он держал заготовленную речь о Боге, о земле, о флаге, о юной, но уже прославленной королеве Виктории. Его словам придавали необходимый вес многочисленные влиятельные лица колонии, окружившие полковника. Среди них было, к примеру, по меньшей мере трое членов Законодательного собрания, епископ, судья, армейские офицеры, не говоря уже о меценатах и гражданах, чье богатство понемногу способствовало их выходу в люди, несмотря на неуклюжее обращение с ножом и вилкой. Важные головы обнажались, несгибаемые шеи склонялись и выражали смиренную внимательность. Зрелище выдалось великолепное и, сверх ожидания, трогательное. Разодетые в сукно и лен фигуры, обладатели наилучшей британской плоти и крови и при них подобные воздушным шарикам души, данные щедрой Жизнью лишь во временное пользование, внезапно обратились в схематичные деревянные фигурки на фоне синевы бухты, раскидистых туземных деревьев и обхватившего их всех неба. По этой причине мистер Фосс, немец, воспринимал все разглагольствования о земле, флаге и прославленной королеве как поток иностранной речи, найдя прибежище в своей чуждости, чтобы защититься от смысла сказанного, и смотрел крайне скептично. Ему пришлось отвести взгляд от людских лиц и обратить его в небеса. Любое иное поведение было бы лицемерием, однако с другой стороны, кроме него больше никто из присутствующих не имел столь же полного права стремиться к этой бесконечной синеве.
Когда полковник Фэншо довел свою речь до предела высокопарности, и королева была спасена с песнями и подбрасыванием шляп в воздух, и юный розовый лейтенантик, которого звали Чарли Тэтхем, вспомнил Том Рэдклиф, неловко отсалютовал шпагой, мистер Фосс стряхнул оцепенение и в своей обычной церемонной манере представил посланнику его высокопревосходительства мистера Пэлфримена и Фрэнка Лемезурье, стоявших с ним рядом, мистера Боннера и других меценатов экспедиции — точнее, последние представились сами, поскольку имели привычку ужинать, а порой и напиваться в компании полковника.
Потом заржала лошадь, уронила кучку душистого навоза, и жизнь вернулась на круги своя.
Публика вновь пришла в движение, изо всех сил пытаясь вырвать главу экспедиции из рук друг у друга, и тогда мистер Боннер понял, что окончательно теряет свою игрушку, и надулся. Ему казалось, что никто не воздает должного его щедрости, с которой все началось и без которой нынешнее торжество не состоялось бы вообще.
— Что ж, Боннер, — заметил полковник, сочтя уместным проявить определенную долю неформальной веселости в общении с колонистами, в ряды которых его на время забросила судьба, — теперь от обычных смертных вроде нас с вами мал