х с помощью привычек своей новой повседневной жизни. Перед мысленным взором слушателей воочию вставали простые и яркие образы прошлого, хозяин тем временем добавлял к ним впечатления о диких зверях, о любимом ружье, о холодных родниках в горах или об одичалом псе, которого не смог приручить. Как-то раз, когда он пробирался через заросли папоротника верхом, лошадь задела копытом человеческий череп. Вероятно, он принадлежал какому-нибудь каторжнику, что сбежал из прибрежных поселений в поисках рая, по мнению несчастных находящегося где-то на севере континента.
Рассказчик описал череп столь подробно, что Ральф Ангус буквально ощутил, как раскидистый папоротник прорастает сквозь его собственные глазницы. Джадд внимал молча. Фоссу временами казалось, что его молчание исполнено глубочайшего смысла.
Вскоре гости разбились на группы и беседовали при мерцающем свете камина или же дремали, прикрыв веки. Немец подошел к бывшему каторжнику, сидевшему в стороне, и решил с ним поговорить. Облокотившись о стену и скрестив лодыжки, он навис над Джаддом в своей обычной манере и не без церемоний спросил:
— Скажите-ка, мистер Джадд, вот вы владеете землей и все же готовы покинуть ее на время экспедиции, сколько бы та ни продлилась? — Фосс решил предоставить бывшему каторжнику лазейку.
— Да, — солидно ответил тот. — Жена у меня крепкая, оба сына тоже привыкли к трудностям.
В ответе не промелькнуло ни тени сомнения.
— Должно быть, вы твердо убеждены в необходимости подобных экспедиций, — заметил Фосс, все так же глядя на Джадда сверху вниз.
Исследователь вспомнил, как в предыдущем путешествии обнаружил известняковую глыбу, которой природа сообщила почти человеческие формы, исполненные схожей задумчивой простоты. Каторжник сказал:
— Мне доводилось бывать на северо-западе страны. Вам наверняка говорили. На основании этого опыта я считаю долгом предложить колонии свои услуги.
— Несмотря на допущенную по отношению к вам несправедливость?
Немец искренне заинтересовался подобным проявлением парадоксальности человеческой натуры. Хотя по части парадоксов он был еще тем специалистом, данный случай показался слишком странным даже ему. Поэтому он продолжал изучающе смотреть на поселенца, словно теперь они поменялись местами и иностранцем сделался Джадд.
Джадд беззвучно шевелил губами.
— Несмотря на… да, пожалуй, — ответил он, не поднимая глаз.
— Со временем я надеюсь узнать вас получше, — проговорил немец.
Бывший каторжник скривил губы и хмыкнул то ли с сожалением, то ли с недоверием, на что задумавшийся над собственными недостатками Фосс не обратил внимания. По сути, удовольствие от знакомства с Джаддом, как он себе его представлял, обернулось разочарованием: скала не поймет скалу, камень не сойдется с камнем, разве что в противоборстве. В силу своего характера Фосс тоже был каменной глыбой, только более рыхлой, с включениями осколков нервов и темных минеральных отложений, чье предназначение определить не так-то легко.
Джадд уклончиво заявил:
— Я — человек простой.
Что означало: сверхсложный, заподозрил Фосс.
— И обязуюсь стараться по мере сил. Сделаю все, что зависит от моих рук. Видите ли, образования я не получил, книг не читал. Зато смыслю в заботах насущных. Вдобавок у меня есть то, что называют чутьем на буш, проверено не раз. В общем, таковы мои профессиональные умения. И еще выносливость. Впрочем, это само собой. Ведь я смог выжить.
Он громоздил слова друг на друга, будто камни.
Фосс смотрел сверху вниз на массивную, тронутую сединой голову Джадда и отчего-то не чувствовал своего превосходства. Порой ему становилось тревожно. Это бремя угрожало его безграничной свободе. Поэтому он нервно пожевывал усы, горько кривил губы и качал головой, готовясь вступить в бескрайнюю страну то ли каменных пустынь, то ли туманных гор, то ли роскошных тропических лесов. Пока земля эта принадлежит только ему. Душа его должна раньше всех, словно по праву первой ночи, мучительно трудно проникнуть во внутреннюю часть континента. Никто из присутствующих, как он подозревал, оглядываясь по сторонам, не познал собственный разум настолько, чтобы подготовить себя к бремени подобного опыта. Кроме, пожалуй, каторжника, чьи помыслы были ему недоступны. Каторжник побывал в аду и, как выразился он сам, смог выжить.
Мистер Сандерсон, будучи весьма щепетилен к правилам и нормам человеческого общения, поднялся, пнул остатки прогоревших дров, напугав собак, и предложил гостям расходиться, дабы с утра они с новыми силами смогли взяться за осмотр его владений. Молодой Ангус подскочил и бросился к своей лошади, не желая возвращаться домой в компании Джадда. Оба прибыли верхом, чтобы познакомиться с другими членами экспедиции, которым предстояло провести в Рейн-Тауэрс по меньшей мере неделю, отдохнуть, отобрать лошадей и мулов для перевозки поклажи.
Стук копыт лошади, на которой ускакал Ангус, стих в темноте, а мистер Сандерсон все держал фонарь, провожая второго гостя. С ним рядом на крыльце остались только Фосс и Пэлфримен, потому что Лемезурье внезапно открыл в себе новый талант и помогал хозяйке разносить уснувших детишек по кроватям.
Пэлфримен, который хранил молчание весь вечер, потому что временная слабость отторгла его от прочих, посмотрел на звезды и воскликнул:
— Как хорошо, что я не знаток астрономии!
— Почему же? — поинтересовался Фосс.
— Узнав звезды, уже не сможешь ими восхищаться.
Фосс фыркнул в ответ на такой слабый аргумент и окончательно понял, что Пэлфримена не стоит принимать в расчет.
И все же немец ценил красоту ночного неба, как и другие люди, только на свой лад. Одновременная простота и смехотворность слов Пэлфримена вызвала у него ярость, и звезды над ним вспыхнули холодным огнем.
— Сегодня опять будут заморозки, — поежился Сандерсон, и фонарь в его руках дрогнул.
— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросил Джадд вполголоса и тронул Пэлфримена за локоть.
— Лучше не бывает, — ответил Пэлфримен, успевший позабыть про свое недавнее недомогание.
Эти двое разговаривают так, будто между ними особые отношения, отметил для себя Фосс. От осознания собственного одиночества им тут же овладела паника: с ним никогда и никто так не прощался… Немец спустился на ступеньку ниже, пытаясь заглянуть в лица каторжника и орнитолога.
Если бы Фосс только знал, подумал Пэлфримен, как в начале вечера каторжник принес тазик с водой и неказистый кусок желтого мыла… Хотя этот скромный человек ему прислуживал, оба с радостью обнаружили, что в глазах друг друга они совершенно равны.
И вот теперь Фосс, переводя взгляд с одного на другого, пытался выведать их незамысловатую тайну, но так и не смог. Мерцали звезды, шелестели на ветру ивы.
— До свидания, мистер Джадд, — с излишней теплотой проговорил немец. — Я непременно загляну к вам до отъезда. Хотелось бы увидеть вашу землю.
Бывший каторжник что-то буркнул, сел на лошадь и уехал.
Немец задался вопросом, не выставил ли себя дураком, ведь тот, кто действительно силен, не полагается на мнение других. Он вернулся в дом, размышляя о своем презрении к Пэлфримену.
Опять ему чем-то не угодили, подметил Сандерсон, когда все стали желать друг другу доброй ночи. В самом деле, Фосс держался в стороне и ушел в свою комнату, даже не взглянув на хозяина.
— Думаешь, мистер Фосс сможет выдержать тяготы жизни землепроходца? — спросила у него жена, расчесывая волосы на ночь.
— Он постоянно подвергает себя душевным мукам, так что, скорее всего, сможет, — ответил ей муж.
— Великий исследователь стоит выше человеческих страданий, по крайней мере, в глазах своих людей.
— Тут его и поджидает фиаско. Не то чтобы страдания Фосса имели человеческую природу… Так их наверняка воспримут другие люди.
— Как бы он не заболел, — поделилась тревогой миссис Сандерсон.
Она подошла к мужу и склонила голову ему на плечо. Временами ее огорчало, что остальные не способны жить так же счастливо, как они с мужем, и сейчас, в этом золотом свете, чувство вины было особенно острым.
— Ты успела его настолько изучить? — рассмеялся ее муж.
— Я просто чувствую. Жаль, что его нельзя исцелить.
— Вряд ли камни ранят сильнее или солнце опаляет больнее, чем людская доброта, — проговорил ее муж с нежной страстностью.
Ложась спать в лучшей комнате Сандерсонов, в постель с восхитительно чистыми простынями и тягучим ароматом вербены, Фосс недолго оставался в своем теле с мыслями, роившимися в голове точно назойливые мясные мухи. Его тут же окружили холмы. Он вновь переживал впечатления дня. Он трогал холмы и ничуть не удивлялся их бархатной плоти. То, что в жизни казалось предосудительным, противным и пугающим, во сне сделалось вполне допустимым и даже желанным. И было способно как сгущаться, так и развеиваться. Он поднял руку, чтобы прочесть начертанное на ладони вслух. На ней тоже были холмы. И обойти их нельзя. Вот холм Венеры, произнес голос, словно так и полагалось. Бугорок возник, пояснила она, когда я обжигала глину в печи, и хотя он не очень высок, все же останется там навсегда. Потом Фосс грубо отбросил руку прочь, и она разлетелась на куски. Даже во сне внешний облик вещей вводил его в заблуждение, и он взял не ту руку. Вот же она, сказала женщина без малейшего недовольства и протянула ему другую, еще не запеченную. Рука была из муки белозерной пшеницы. Самое ужасное, самое трогательное заключалось в том, что она все еще хранила сходство с человеческой плотью. Поэтому он спрятал ее за пазуху. Фосс страшился взглянуть на нее снова. Пока она не склонилась к нему с лошади. Женщина с громадными грудями, которую едва не затоптали и в чьих зубах застрял черный конский волос, принялась кричать: Лора, Лора! Зовет на помощь. Все, что происходит, случается вопреки женщине с конским волосом во рту. Она не настоящая. Лора улыбается. Об этом знают только они двое. Почему же теряются имена, если руки помнят их на ощупь? Почему лица становятся вымученными, словно сырые глиняные кувшины? Лора — ее имя. Не осталось ничего, кроме имени. На ветру трепещет вуаль. Разве она не из той же материи, что скрывает холмы, и это белое слово… Musselin, natürlich