[9], тогда что же?
Фосс очнулся в сером свете и звуках пробуждающегося дома, прижавшись лицом к подушке, чье невинное нутро оспаривало власть над ним у нового дня. Он полежал, пытаясь вспомнить свой сон, и не смог. Сперва он рассердился, потом понял, что довольно и того, что он вообще его видел. Фосс продолжал лежать, и поблекший сон все еще оставался его частью. Именно сну он был обязан прекрасным самочувствием, по крайней мере пока.
Сандерсон сам принес кувшин с горячей водой и поставил его в таз. С тех пор как он узнал истинный путь, ему нравилось прислуживать гостям по мелочи. Он не стал заговаривать с немцем, поскольку было еще слишком рано. В такое время дня слова могут осквернить чистую радость жизни.
Фосс лежал и слушал, как люди в доме принимаются за свои дела. Прислуга обменивалась немудрящими деревенскими снами, которые видела ночью. Девушки хихикали, устроили возню и совсем расшалились, потом хозяйка на них прицыкнула и велела принести щетки и ведра. Последовали шорохи и плеск воды, уборка началась. Деловито шуршало платье хозяйки, расхаживавшей по коридору.
Постепенно целительный воздух Рейн-Тауэрс произвел на Фосса почти тот самый эффект, на который рассчитывали хозяева. В сопровождении добродушного мистера Сандерсона немец медленно объезжал загоны, осматривая лошадей, мулов и еще кое-какой скот, предназначенный для нужд экспедиции. Остальные животные — отара овец и стадо коз — ожидали путешественников в Даунсе, у мистера Бойла.
Пока глава экспедиции был занят, другие участники тоже не скучали: чинили одежду, писали дневники, дремали, ловили мух для рыбалки, жевали сочные длинные травинки или рассказывали байки работникам и недоверчивым горничным миссис Сандерсон. Зато когда Фосс появлялся, они тут же вскакивали, готовые подчиниться любым распоряжениям, теперь казавшимся совершенно разумными. В его присутствии с них снималась вся ответственность, и на данном этапе им это особенно нравилось. Думать самим не приходилось, и можно было спокойно лежать и щуриться на солнце. Ведь главным был Фосс.
Порой немец держался по-отечески. Это было настолько ему несвойственно, что он сам себе дивился. В бороде стала проступать седина, что придавало новому образу достоверности, морщинки вокруг глаз, несомненно, свидетельствовали о доброте, в то время как сами глаза поощряли к откровениям, причем таковым, которые заставляют большинство крепко задуматься, прежде чем вверяться кому бы то ни было.
Во время пребывания в Рейн-Тауэрс немцу довелось выслушать много историй. К примеру, Гарри Робартс признался, что отец подвешивал его вверх ногами на цепях, над углями костра, и смотрел, как тот истекает по́том. Следующим пришел Тернер. Солнце нещадно палило, и голос его звучал угрожающе медленно, когда он рассказывал про дом в Кентиш-Тауне, на северо-западе Лондона, в котором, судя по всему, снимал угол и в котором кто-то умер, а люди смотрели на него и смотрели, с лестничных площадок и ступеней, пока он не убежал подальше от их глаз и по своей воле прибыл в эту страну, куда других отправляли силой за грехи их. Окончив рассказ, Тернер искоса посмотрел на Фосса, но солнце было слишком жарким, чтобы он мог жалеть о своей опрометчивости.
Фосс выслушивал тайны и поспешно запирал на замок, как по причине их ценности, так и в силу отвращения, которое питал к грехам этого сброда. Однако то же отвращение заставляло его поощрять членов своей экспедиции к дальнейшим излияниям.
Впрочем, кое-кто откровенничать не стал. Фрэнк Лемезурье. Немец внезапно осознал, что с прибытия в Рейн-Тауэрс они почти не виделись, и при случае даже заговорил об этом.
— То, как вы проводите время, Фрэнк, для меня загадка, — заметил он и улыбнулся.
Молодой человек смутился.
— Да как вам сказать… Чем бы я ни занимался, скрывать мне нечего.
Разумеется, ему было что скрывать.
— Шучу, — ласково отозвался немец. — Сейчас самое время для отдыха. Вы имеете полное право.
При этом он проницательно посмотрел на молодого человека, и вскоре тот вышел.
Уже в самый вечер прибытия, после того как природа предстала ему во всем великолепии, о существовании которого он прежде и не подозревал, Фрэнк Лемезурье начал меняться. Закатное солнце сгладило острые углы. Впрочем, тьма не пала, скорее брызнула на ждущие ночи холмы и запульсировала, словно кровь по жилам молодого человека. Ей противился лишь замечательный дом Сандерсонов. Позже Лемезурье вышел, чтобы посмотреть на светящиеся окна. Благодаря его одиночеству довольно скромный свет выглядел трогательным и желанным. Дни начали обретать смысл. Травы замирали и шелестели. Дитя прижалось к нему щекой. Солнце, величественное и властное, показалось простым кругом, в который можно вступить, если ты готов ослепнуть и сгореть дотла.
В конечном итоге, как-то раз Лемезурье вбежал в прохладную, тихую комнату, где поселился на время их пребывания, и стал искать в своих вещах старый дневник, который давно забросил из-за ничтожности происходивших в его жизни событий, потом ненадолго замер, держа блокнот в дерзновенных руках. И тогда он начал писать.
Все непрожитое постепенно переносилось на бумагу. Злоключения приняли форму, обратившись в цветы, горы и слова любви, которую ему прежде не доводилось выражать и которой, именно по этой причине, была свойственна истинность, присущая невинности. Закончив стихотворение, Фрэнк почувствовал, что оно жжет бумагу. Наконец-то он смог! Хотя молодой человек стал намного сильнее, он убрал дневник подальше, страшась, что его могут обвинить в слабости. Иногда он перечитывал свои записи, и даже если часть из них отмирала, сразу возникали новые пути к свету. Все постоянно менялось, как и мир явлений, из которого к нему пришли стихи. Впрочем, структура оставалась неизменной.
Значит, теперь он по-настоящему силен. Иногда ему хотелось показать свою силу, но он сдерживался.
Фрэнк что-то скрывает, понял Фосс.
За два дня до отъезда на северо-запад немец оседлал лошадь и отправился в том направлении, где вроде бы жил Джадд. Часть пути он проехал по открытой равнине, через которую вела едва заметная дорога. Среди порыжевшего щавеля стояли глупые овцы на деревянных ногах и испуганно притопывали при виде всадника. Из шалаша за Фоссом наблюдал пастух. Серая дорога вскоре превратилась в узкую тропу, похожую на русло обмелевшего ручья, и завилась между валунами и деревьями. Вероятно, в ту ночь, когда Джадд возвращался от Сандерсона, он полагался исключительно на провидение и на чутье лошади. Даже при свете дня Фосс ехал по большей части наугад. Он касался стволов деревьев, подступавших совсем близко, смотрел на клейкие наросты и снующих по ним муравьев. Еще он напевал на родном языке какую-то веселую песню про солнечный свет и водопады. Слов в ней было немного, точнее, немец мало что помнил, поэтому они часто повторялись и в результате растягивались до неузнаваемости, что подчеркивало их мистический посыл в тишине серого буша.
Вскоре тропа побежала по острому гребню, ощетинилась обугленными пнями, бешено завилась между черных скал и ринулась отвесно вниз. Седло резко сползло на холку лошади. Степенный мерин уперся всеми четырьмя ногами и заскользил по склону. Казалось, весь мир устремился под уклон, включая цепляющееся за него стадо коз. Копыта животных цокали, рога мелькали, помет брызгал во все стороны, когда они бродили по зарослям кустарника или пощипывали серую траву. Желтые глаза разом обратились на всадника, и в следующий миг стадо ринулось вниз, вниз, вниз до самого конца. Вскоре их короткие хвосты скрылись из виду.
Мерин не сомневался, что все тропы хоть куда-нибудь да ведут, поэтому последовал за козами. Местность тут была поистине химерическая. Сквозь ветви деревьев пролетали крупные молчаливые птицы, в основном черные. Весьма странно, что этим, в общем-то, мягким созданиям удавалось производить столь оглушительный шум — взмахами тяжелых крыльев они буквально взрывали тишину.
Фосс возликовал. Загремели хмельные литавры. Он позабыл все слова, и все же пропел свою хвалебную песнь надтреснутым басом, который не опозорил бы и храма, поскольку был посвящен Богу.
Да. Бог! Он вспомнил. И пропел это слово. Оно прозвенело сокрушительно, как трубный глас.
Даже глубины ведут наверх, к престолу, пронеслась у него в голове вдохновенная мысль. Фосс выпрямил плечи, откинулся на круп лошади, несущейся с горы как безумная. Судя по его лицу, он наконец принял свою божественную сущность. В равной степени он был убежден, что ее должны принять и остальные. Позже неизбежно последует и суд, и жертвоприношение, если необходимо.
«Я буду вам поклоняться», — внезапно раздался голос бесстрастной девушки.
Это сказала та, которая боролась с ним в саду, пытаясь смутить какой-то христианской уловкой или молитвами.
«Я буду за вас молиться», — сказала она тогда.
— О господи! — пробормотал Фосс с грустной нежностью, потому что никто бы его не услышал.
Затем он рассмеялся и прокричал во все горло.
Внезапно Фосс понял, что отклоняться назад для сохранения равновесия нет нужды. Они спустились до самого низа, и там была какая-то женщина, смотревшая на них во все глаза.
Старый мерин стоял на плоской каменной площадке, окруженной скалистыми утесами почти со всех сторон. Чуть дальше она расширялась и плавно перетекала в прекрасную голубую равнину.
На переднем плане отчетливо виднелись лишь скалы и женщина, глядевшая на нежданного гостя подобно животному, как спустившаяся с горы лошадь или стадо коричневых коз, которые теперь степенно прохаживались по своей земле.
— Я ищу мистера Джадда, — объявил Фосс как ни в чем не бывало.
— Ну да, — кивнула женщина, — тут он и живет. Только сейчас его нету.
— Он ведь придет?
— Да, — ответила женщина. — Еще бы он не пришел.
Она стояла перед домом или скорее хижиной из выгоревших на солнце досок, словно вплавленных в стволы растущих поблизости деревьев. Щели бы