— Сожалеть об утраченном времени вполне естественно, — пожал плечами Фосс и отстранился. — Как и наверстывать упущенное.
Объяснять он ничего не стал, поглощенный новым открытием: каждый видимый объект создан для любви, и даже камни представляются в глазах пыли более гладкими, чем они есть на самом деле.
Когда темнота снизошла на мир, опустевший для полного ее приятия, немец начал дрожать в холодном поту, вследствие чего при виде чернокожей женщины, которая принесла неизменную обугленную баранью ногу на ужин, объявил пораженному хозяину:
— Вряд ли я сегодня буду есть. Со мной случилось расстройство кишечника.
От дальнейших объяснений он воздержался, сославшись на языковые трудности.
Битый час или даже больше он расхаживал взад-вперед, останавливаясь лишь для того, чтобы погладить местных собак. Звери быстро почуяли, что ему необходимо кого-нибудь приласкать, и действительно немца буквально трясло от нежности.
До какой же степени он ослабеет? Фосс сам себе удивлялся, боялся и, наконец, вознегодовал.
Пока они ждали Торндайка, странные луны продолжали подниматься над Джилдрой, и даже днем в небе виднелся закрытый глаз, обозначавший присутствие ночного светила. Фосс непрестанно кусал усы и потрескавшиеся губы. Наступили дни жажды, земля пошла трещинами, несмотря на вроде бы отличный дождь, который прошел не так давно. Немец подходил к бурдюку с водой и пил кружками теплую, отдающую парусиной воду, потом плескавшуюся у него в животе. Он уже чувствовал себя больным. Колени гудели, отмеряя оставшееся время.
И вот ранним утром Фосс внезапно принялся отдавать распоряжения.
— Я хочу, чтобы весь скот, включая коз и овец, которых мы возьмем с собой, собрали и перегнали в окрестности фермы, — объявил он Бойлу. — Дугалд и Джеки отправятся с Тернером и мальчишкой. Ральф, — обратился он к молодому скотоводу, — вы возьмете на себя руководство ими. Завтра мы выступаем.
— Стало быть, ждать Торндайка вы не собираетесь? — спросил Бойл.
— Почему же? — откликнулся Фосс. — Тут все и так ясно: он придет к вечеру.
Бойла подобная уверенность развеселила.
— Это вам сигнальные костры сообщили? — лениво осведомился он.
— Мистер Джадд! — позвал Фосс, выходя в томное утро, чей воздух был юным и гладким как шелк. — Тщательно пересчитайте все ружья, инструменты, приборы и so weiter[13] и проследите, чтобы мы ничего не забыли. Вы с Фрэнком также позаботьтесь о том, чтобы лошадей и мулов привели и на ночь хорошенько стреножили.
Вскоре залаяли собаки, засмеялись дети, по голой земле Джилдры завились клубы пыли. Гарри Робартс достаточно осмелел, чтобы вонзать шпоры в бока лошади, и та мигом прыгала с места, выписывая гордые и важные фигуры. Сам Гарри стал стройнее: так на него подействовала дальняя дорога. Более того, его пустые глаза заполнились необъятными просторами. Они овладели им, но при этом ускользали от понимания самого Гарри; как и прежде, он чувствовал себя совершенно потерянным, и так, видимо, останется навсегда.
Впрочем, сейчас Гарри и другие участники экспедиции ехали вперед. Их цель была в движении.
Джадд взялся за дело не мешкая, направившись уверенным шагом квартирмейстера к снаряжению, за которое отвечал. Фрэнк Лемезурье между тем заприметил мулов и лошадей, машущих хвостами в тенечке неподалеку. Позже он отправился за ними в сместившуюся тень и вернул взмахами кнута; земля дрожала от стука копыт, когда они неслись к равнине возле фермы, потом животные резко остановились, едва не попадав на колени. К тому времени небо успело окраситься в ярко-синий цвет.
По самой жаре, после того как остальные ушли, Джадд методично занимался своим делом. У него был мятый клочок бумаги, на котором он что-то помечал. Во рту Джадда торчал огрызок карандаша. Большой палец на руке, некогда сильно ушибленный кувалдой, вместо ногтя покрылся толстой и желтой роговой пластинкой. Выполняя возложенные на него обязанности, бывший каторжник испытывал истинную гордость, проистекавшую из уважения к тому, чем он занимается, — к предметам из железа, дерева или стекла, имевшими в земной жизни столь великое значение. Хороший топор или нож он обожал и смазывал или точил с самой нежной заботой. Что же касается навигационных приборов, мистицизм чисел, от которых они неотделимы, наполнял его еще большим благоговением. Указывающие в недостижимую даль трепетные стрелки казались ему нежнее листочков папоротника. Все, что представляло важность и тайну, виделось Джадду в окружении зарослей папоротника — как оставшийся далеко позади родник на его собственном участке.
Иногда он дышал на стекло приборов и тер его мягкой частью руки, на которой твердые завитки кожи меркли в сравнении с грубыми отметинами судьбы.
— Фрэнк, я никак не найду тот большой призматический компас в деревянном футляре! — вдруг пожаловался Джадд.
— Вряд ли такая заметная штука могла запропаститься далеко, — ответил Лемезурье без особого интереса.
— Эти туземцы готовы умыкнуть, что под руку попадется! — заявил каторжник.
Он обильно потел всем телом, как делают крупные мужчины, и над верхней губой у него мелкими каплями выступило раздражение, тревога и даже холодное отчаяние.
Джадд искал компас повсюду.
— Фрэнк, я сделал все, что мог, — наконец сказал он. — Его уже не найти.
Тогда он отправился к хижинам аборигенов и принялся проклинать живущих там чернокожих женщин, которые ловили вшей в волосах друг у друга и смеялись над кувыркающимися в пыли рыжеволосыми детишками. Аборигенки не поняли Джадда. Их груди печально повисли.
Джадду неожиданное исчезновение компаса представлялось не менее загадочным, чем лабиринт зноя, сквозь который он брел обратно в лагерь.
Фосс, разумеется, пришел в ярость, потому как давно ожидал чего-то подобного.
Джадд пошел прочь.
Ближе к вечеру, когда остальные уже вернулись и стали поить лошадей и складывать хлысты, их тщательно расспросили, но ни один из них не счел, что пропажа компаса касается его напрямую. Поэтому обыск личных вещей они восприняли в лучшем случае со смехом, в худшем — с раздражением.
Фосс подошел к палаткам и сообщил, что компас необходимо найти. Одетый во все черное предводитель экспедиции смахивал на мрачного пророка.
Бойл также явился в лагерь. Он уже допросил аборигенов и убедился, что призматический компас точно не у них.
— Тогда это не поддается никакому объяснению! — вскричал Джадд и пнул свои седельные сумки так, что те хлопнули, словно пара огромных тяжелых крыльев. — Неужто я сплю?..
И действительно, происходящее все больше напоминало дурной сон. Люди замерли, испытывая настоятельную необходимость найти пропавший компас.
Каковой Джадд, как выяснилось, обнаружил в своей седельной сумке.
— Я же его туда не клал! — изумленно воскликнул он. — Зачем мне это?
Его мужественное лицо стало жалким.
— Совершенно незачем, — добавил он, в отчаянии продолжая копаться в воспоминаниях обо всех своих дурных снах.
Фосс отвернулся и ушел. Инцидент был исчерпан — если и не к его преимуществу, то хотя бы в ущерб другому человеку. Временами он испытывал страстное желание любить того, кого хотел унизить. К примеру, он вспомнил жену каторжника, чья простота была достаточно гибкой, чтобы пережить его разоблачение. Еще он вспомнил телескоп, который Джадд соорудил своими руками и понял, что для изучения звезд тот не годится. Предаваясь подобным мыслям, размышляя о человеческих слабостях и обмане, Фосс втянул голову в плечи и пересек пыльный двор. Унижение Джадда и жалость к нему уводят меня в сторону, внезапно понял немец и заартачился. Иллюзия развеялась. Трон его ослепительно засверкал.
У палаток Джадд сказал:
— Мистер Пэлфримен, я не клал туда компас.
— Я вам верю, — ответил Пэлфримен.
— Тому нет никакой разумной причины!
Причина есть всегда, молча поправил его Пэлфримен и принялся ее искать.
Пребывание в Джилдре обернулось для орнитолога сезоном лунатизма, и красной нитью через все проходил его сон (вероятно, то был все-таки сон), об измученном лунном свете и шелестящей тени, которую воспоминания отлили в свинце. И эта мрачная статуя угрожающе топталась перед ним под стеклянной луной, однако, сколько бы Пэлфримен ни смотрел (он оставался начеку еще долго), Фосс-человек больше во сне не ходил.
И вот теперь в Джилдре что-то должно было случиться. Первыми это почуяли в вечернем воздухе аборигены и собаки, которые то рычали, то резвились друг с другом. Белые смыли пыль с шей и лиц, запахли высохшей водой, мылом и резкой, грубой чистотой, церемонно вышли из палаток и объявили, что приближается отряд. Вдалеке раздавался отрывистый лай незнакомых собак, и собаки Джилдры принялись подвывать и кусать друг друга за плечи, выражая радость и солидарность.
— Вот и Торндайк! — вскричал Фосс, выбежав без шляпы и выставив на всеобщее обозрение белый лоб — с него словно маска упала.
— Будь я проклят, а ведь вы правы! — признал Бойл.
Теперь он постоянно пребывал в благодушном настроении, был со всем согласен и ко всему равнодушен и, кроме того, изрядно забавлялся.
Усталый отряд тем временем вошел в Джилдру с доблестью животных, добившихся цели. Волы со стоном замерли, подняли глаза и раздули ноздри, до последнего негодуя на тяжелые хомуты.
Худощавый, с налитыми кровью глазами Торндайк не стал устраивать шумихи вокруг своего прибытия, так как был человеком скромным. На немца, о котором столько говорили, он тоже не обратил особого внимания — протянул ему то, что привез, и все. Вместе с провиантом для Джилдры Торндайк захватил еще и топор, позабытый участниками экспедиции на ферме мистера Макензи, где они не так давно останавливались на ночлег, и стопку писем, перевязанных бечевкой.
Фосс забрал почту и похлопывал себя ею по ноге, задавая Торндайку скучные вопросы о дороге и о погоде, на которые последний отвечал не без некоторого удивления. Торндайку не доводилось видеть немцев прежде, и на этого он тоже старался не глядеть. Он плюнул, подвигал кадыком и пошел распрягать волов.