«Зачем я вообще его взял?» — недоумевал Фосс.
— Поглядите-ка, сэр! — предложил Тернер.
— В чем дело? — спросил Фосс.
И тогда он увидел ручку сковороды.
— Ну и что? Какое мне дело?
— Это он! — хохотнул Тернер.
— Кто?
— Повар, наш мастер на все руки. Господь Всемогущий!
— Мне не интересно. Тернер, не валяй дурака! Иди спать.
— Не такой уж я и дурак! — Тернер ушел, хохоча.
Он был точно во хмелю: порой его проспиртованному организму никакой помощи извне и не требовалось.
Готовясь ко сну, Фосс продолжал гневаться на несчастного. Дело в Тернере, сказал он себе, хотя и знал, что все из-за Джадда.
Тернер это тоже знал, лежа в общей палатке. Кто-то уже храпел, а Джадд все ерзал на седле, которое использовал в качестве подушки.
— Послушай, Альберт, — окликнул Тернер. — Ты ведь не спишь, я слышу!
Тернер перевернулся на другой бок, и его тощее тело приблизилось вплотную к более крупному товарищу. Длинное лицо смотрело прямо на бывшего каторжника.
— Вспомни тот компас, что пропал в Джилдре и нашелся в твоей сумке!
Джадду не нужно было помнить — он и не забывал.
— Его туда подложил, знаешь ли, в лунную ночь один прусский джентльмен, который не виновен, потому что ходил во сне.
— Я в это не верю, — сказал Джадд.
— Я тоже, — продолжил Тернер. — Он был гол как лунный свет и костляв как Господь. Только глаза его меня не убедили.
— Раньше ты молчал, — заметил Джадд.
— Ждал случая, — ответил Тернер. — Сведения-то ценные.
— Я в это не верю, — отрезал Джадд. — Спи давай.
Тернер хохотнул и откатился.
Джадд лежал в том же положении до тех пор, пока не заломило кости, и под конец все же уснул.
Потом уже спали все, а если и просыпались, то вспоминали, что скоро Рождество, и засыпали еще крепче.
Около полуночи подняли шум дикие собаки, переполошили собак в лагере, и те завыли в ответ. Ночь выдалась темная, в небе виднелись желтые всполохи идущей стороной грозы. Подул ветерок, звери волновались все сильнее и отрывисто взвизгивали.
Фосс и сам встревожился, вскочил и принялся искать своих черных провожатых, свернувшихся как звери у погасшего костра. Судя по открытым глазам, они напряженно размышляли над чем-то очень важным. Если бы только Фоссу удалось проникнуть в их помыслы, ему было бы спокойнее.
Старик Дугалд резко отвернулся и выпалил:
— Я болеть, болеть!
И потер живот под обрывками своего несуразного фрака.
— Может, ты что-нибудь слышал, Дугалд? Это могли быть дикие собаки?
— Не собаки, — ответил Дугалд.
Так кричат, объяснил он, черные, задумав недоброе.
С неба падали крупные капли дождя, земля гудела, трава шуршала.
— Это наш скот! — понял Фосс.
Такой шум могло издавать стадо — испуганное стадо, которое оставили пастись чуть поодаль от лагеря.
— Черный человек не хорошо в это место! — простонал Дугалд.
Фосс вернулся в палатку, взял ружье и окликнул своих провожатых:
— Идемте, Дугалд, Джеки! Мы смотреть коровы.
Черные все так же завороженно глядели на угли. Они отвернулись от темноты и вплотную придвинулись к костру, касаясь щеками пыли. Темнота — место для зла, поэтому они предусмотрительно ее избегали.
Фосс шел по долине довольно долго, но ему встречалась лишь обширная, влажная тьма. Один раз он наткнулся на корову с теленком, которая испуганно фыркнула и побрела прочь. Больше ему не попался никто.
— Nutzlos![20] — воскликнул он с холодной яростью и разрядил ружье раз или два в направлении, куда предположительно увели стадо. В лагере навстречу ему вышли Лемезурье и Пэлфримен, разбуженные выстрелами и собачьей истерикой.
— Вероятно, скот угнали туземцы, — объявил Фосс. — Покамест мы ничего не можем поделать.
Сидевшие у костра Дугалд и Джеки слушали его слова. Им казалось, что голос белого человека доносится из земли.
Так началось Рождество.
Утром выяснилось, что угнали большую часть стада. Дугалд, вновь обретший первобытную обходительность и своего рода степенную предприимчивость, сказал, что Джеки мог бы взять лошадь и поискать (якобы у Джеки нюх на украденных коней), и Фосс принял это предложение в качестве временной меры, если не выхода из создавшейся ситуации.
Остальные тихо радовались, что им нет нужды утруждаться самим в такое светлое, радужное утро. После завтрака — скромного, хотя и сытного — Гарри Робартс принес заранее припасенный флаг и привязал его к палке, и тот изрядно провис. Тут же кто-то стал напевать, другие подхватили и спели «Боже, храни королеву».
Немец в малиновой рубашке наблюдал за ними не без удивления, и в то же время вполне добродушно. Услышав гимн, он невольно подобрался.
Пэлфримен достал молитвенник и объявил о своем желании провести англиканскую службу.
И тогда Фосс сказал:
— Пэлфримен, вряд ли к этому стоит принуждать всех присутствующих. Будет предпочтительней, если каждый выберет свой способ для отправления культа. Так-то, — заключил он, оглядев участников экспедиции.
Это было не лишено смысла, и Пэлфримен устыдился.
Вскоре те, кто имел молитвенники, достали их и попытались читать среди благоухания дикого жасмина, которое нежно подавляло исполнение долга, а яркое оперение попугаев отвлекало людей даже от самых упорных молитв. Тернер без утайки строгал палку и рассуждал, что ром подкрепляет силы гораздо лучше. Джадд пошел прочь.
— Эй, старина! — тут же окликнул его Тернер. — А что скажет твоя мамочка? Служба-то идет.
— У меня дела, — пробормотал Джадд. — Нужно с бараном закончить.
— Давай помогу, — предложил Тернер.
Каторжник предложению ничуть не обрадовался и ушел, шаркая и бормоча себе под нос.
— Незачем, — буркнул он. — У меня свой рецепт, к полудню закончу.
Ральф Ангус поднял глаза от скучной книги, и рот его наполнился слюной предвкушения.
Вскоре благословенные кусты скрыли Джадда от посторонних взглядов. Тот, кто умеет выжимать смысл из строки, водя по ней ногтем, всегда спешит убраться подальше от истинных посвященных, когда те берутся за свои книги. Все обрывки знаний, которыми он себя наполнил, все куски жизненного опыта, которых он наглотался, перед лицом великой тайны слов низводились до уровня постыдных делишек. Слова вовсе не слуги жизни, наоборот, жизнь — рабыня слов. Черный шрифт на страницах чужих книг обратился в полчище победоносных муравьев, похитившее самоуважение Джадда. Тем утром он брел прочь через буш, понемногу утешаясь видом зелени и тишиной.
Потом к нему вернулась радость. Ему хотелось бы ее выразить, но он не умел. Вместо этого он позволял гладким листочкам падать на его щетинистое лицо и не шевелился. Таким образом он возносил хвалу Господу. На время душа возвратилась в тело, из которого ее некогда изгнали кнутами, и он стоял, оглядывая подлесок вдохновенным взором.
Когда Гарри Робартс обнаружил Джадда, тот уже трудился над бараньей тушей, проклиная мух.
— Фу-у-у! — вскричал парнишка с отвращением.
— Гарри, это всего лишь черви, — сказал Джадд.
— А как же наш обед?
— Никуда он не денется, я ведь обещал.
— Вместе с червями?
— Червей можно стряхнуть, — ответил Джадд.
Этим, собственно, он и занимался.
— Гадость! — возмутился парнишка.
На влажной жаре мясо приобрело зеленоватый оттенок.
— Погоди и увидишь сам, — терпеливо проговорил каторжник. — Ты будешь приятно удивлен. Если не съешь свою порцию, я съем свою шляпу.
Однако Гарри был безутешен.
— Меня сейчас стошнит! — пожаловался он.
— Не все такие нежные, — ответил Джадд. — Вот что, Гарри, не стоит об этом рассказывать остальным.
Нарушить слово мальчику помешали дальнейшие события.
В лагерь пришли черные: сперва между деревьями зазвучали робкие голоса, потом появились и их обладатели.
— Вы только поглядите на этих грязных поганцев! — вскричал Ральф Ангус, чьи физические и внешние данные не позволяли ему считать за людей никого, кроме себя любимого.
— Мы еще не научились их понимать, — заметил Лемезурье.
Со временем сомнения и открытия молодого человека вполне могли вывести его на путь к мудрости.
— Фрэнк, ты явно не в себе! — воскликнул Ангус со смехом.
Ему не терпелось выгнать жалких похитителей скота из лагеря.
Черные наблюдали. Иным из них сосредоточенная неподвижность придавала благородства, на истощенных лицах застыло ожидание. Кое-кто, особенно старики, выглядели так, словно вывалялись в пыли — у них была пыльная, серо-черная кожа как у ящериц. У нескольких женщин волосы на голове были выжжены. На других частях тела, кои принято укрывать, женщины не имели волос вовсе — их они выщипывали. Как ни странно, эта порочная невинность подчеркивала скромность тех, кто подвергся такой процедуре. Скрывать им было решительно нечего.
Само собой, Тернер разразился безудержным хохотом и завопил:
— Ну что, мистер Лемезурье, потягаемся? — Не дождавшись ответа, он прибавил: — Или вам девки не по вкусу?
В довершение ко всему он взял сковородку, которую прихватил еще прошлой ночью, и вручил ее туземцу повнушительнее.
— Ты продать жена! — потребовал он. — Я купить. Только красивую. Горелую мне не надо!
Всем стало противно от выходки Тернера и от присутствия черных, которые так его раззадорили.
Сами черные тоже испытали отвращение к его недвусмысленным жестам. Мужчины зашипели, сковородка полетела в сторону.
Услышав шум потасовки, проклятия Тернера и абракадабру аборигенов, немец вышел из своей палатки и мигом вник в ситуацию.
— Тернер, — сказал он, — вам следует искупать ошибки прошлой жизни, а не совершать новые. Вы чрезвычайно меня обяжете, если не будете приставать к этим людям, ведь они мои гости.
Раздавшееся было хихиканье смолкло. Так часто случалось в присутствии Фосса. Его принципиальность сразу выступала на передний план и воспринималась как должное.