Он подошел к чернокожему, который отверг предложение Тернера, протянул ему руку и чопорно проговорил:
— Вот моя рука в знак дружбы.
Сперва черный заколебался, потом взял руку, словно какой-нибудь неодушевленный предмет для натурального обмена, повертел, изучил кожу, узор вен и линии судьбы на ладони. Очевидно, он не знал, что с ней делать.
При виде странной церемонии белые буквально остолбенели. Казалось, все человеческие взаимоотношения зависят от того, как договорятся Фосс и черный.
Туземец уронил предложенную руку. Для него это было чересчур, принять ее он не мог. Хотя другие члены экспедиции и ожидали чего-нибудь подобного, Фосс немного расстроился.
— Они сейчас на той стадии развития, когда ценятся только вещи материальные, — отметил он не без удивления.
Он ошибся, ожидая от своего народа (таковым Фосс упорно считал исконных жителей континента) больше, чем они могли дать, и, признав ошибку, незамедлительно поручил парнишке принести мешок муки.
— Послушайте, сэр, — вмешался Ральф Ангус, — давайте хотя бы расспросим их об украденном скоте!
Дугалд обменялся с туземцами парой недовольных фраз. Загадку исчезновения коров решить не удалось — ответом стала звенящая тишина.
— Не знать! — тоскливо проныл Дугалд, как делал всегда в случае неудачи.
Тем временем парнишка принес муку, и Дугалду велели объяснить ее пользу. Что он и сделал кратко и нехотя, словно признавая помешательство своих сородичей.
Черные тараторили, совали руки в муку и улыбались. Потом они подхватили мешок и ушли, хохоча. Не успев удалиться из поля зрения, они затеяли шутливую перепалку и всем скопом накинулись на подношение. Одна старуха набрала полные пригоршни муки и высыпала себе на голову. Она на миг замерла, стоя в мучнистой фате, как древняя невеста, и вдруг завопила, потому что кожа нещадно зачесалась. Над нею все хохотали и носились под мучным дождем, после чего тащили мешок за собой, пока он не распался на жалкие ошметки.
Подобное обращение с драгоценной мукой, несомненно, огорчило бы Фосса, дарителя, если бы не запах жареной баранины.
— Это же обед! — вскричал Гарри Робартс, напрочь позабыв подробности его приготовления.
Джадд разложил тушу барана над углями в неглубокой канавке, мясо обжарилось до золотистого цвета, сочилось соком и шкварчало. Барашка порубили на крупные куски и раздали всем членам экспедиции, которые на сей раз не стали обгладывать кости дочиста, а побросали их собакам. Вскоре все наелись до отвала и, тем не менее, нашли в себе силы умять жесткие пудинги, приготовленные Джаддом на скорую руку из муки с изюмом и сваренные в кипятке. В тот день радовались даже такому угощению. После пиршества люди лежали в траве и приукрашивали истории из своего прошлого; конечно, им мало кто верил, зато слушали с удовольствием.
Фосс спустился с небес на землю и благодушно взирал на свое прошлое сквозь дымку лет.
— Помню, в доме моих родителей стояла зеленая печь. То есть облицованная зеленой плиткой, на которой были нарисованы свирепые львы, здорово похожие на тощих котов, как казалось мне в детстве.
Члены экспедиции отяжелели от обильной еды, размякли под влиянием Рождества и с удовольствием слушали немца: увлекательных историй сейчас и не требовалось, всех устраивали разрозненные, плавно сменяющие друг друга картинки из прошлого, доступные даже самым простым умам.
— Вокруг этой зеленой печки мы и рассаживались на Рождество: сородичи, знакомые, старухи, живущие у нас из милости, подмастерья моего отца. Мы пели рождественские песни. Непременно ставили праздничное дерево, Tannenbaum[21], пахнущее так, как всегда пахнут подобные деревья, истекая смолой из свежих ран. Посреди всего этого веселья и сладостей, которые передавали по кругу, и горячего вина, я слушал улицы — на пустые улицы падал и падал снег, пока мы не терялись в Рождестве окончательно…
Немец помолчал.
— Так вот, — проговорил он. — Теперь то же самое. Не считая снега, selbstverständlich[22]. Тогда был снег.
— И мы не потерялись, — счел нужным добавить Джадд.
Некоторые рассмеялись и сказали, что полной уверенности у них нет. В тот момент им было все равно.
— Что вы тогда кушали, сэр? — спросил Гарри Робартс.
— На Рождество, конечно, гуся. А накануне праздника всегда подавали отменного карпа.
— Что такое карп, сэр?
Разве мог ему ответить немец, который мыслями унесся далеко-далеко?
Прохладным вечером, когда люди вышли из оцепенения, навеянного мясом и мечтами, Фосс попросил Джадда его сопровождать. Они оседлали лошадей и двинулись в направлении, которое выбрал Джеки для поисков пропавшего скота. Вскоре они оставили позади приятную долину, где расположились лагерем, и въехали в мертвые земли: лошади постоянно спотыкались, попадая копытами в норы и рытвины, погружались в рыхлую землю по самые бабки.
Как-то раз на этом тяжелом пути лошадь Фосса испугалась змеи. Встретить живую змею посреди мертвой пустыни было удивительно. Лошадь тут же вздыбилась и отскочила в сторону, сверкая белками глаз и судорожно дыша. Немец задел головой за сук мертвого дерева, оцарапав левый висок и лоб, — в общем-то, ерунда, ничего серьезного, подумал он сперва, если бы не кровь, хлынувшая прямо в глаза.
— Рану надо перевязать, сэр, — сказал Джадд, заметив, как немец утирает кровь.
— Ерунда, — отмахнулся Фосс.
И поморщился. Кровь потекла сильнее и закапала в глаза.
— Погодите! — велел Джадд.
Как ни удивительно, Фосс повиновался. Оба осадили лошадей и спрыгнули на землю. Каторжник взял платок, который недавно выстирал в реке у лагеря, и приготовился перевязать немцу голову.
«Стоит ли ему это позволять?» — задумался тот.
Впрочем, он уже подчинился. Фосс склонил голову. Он ощутил запах мятого, но безупречно чистого платка, который неспешно сушили на траве, на солнце. Совсем рядом он услышал дыхание каторжника.
— Не слишком ли туго, сэр? — спросил Джадд.
Хотя он изрядно поднаторел в служении другим, при подобных обстоятельствах Джадд порой испытывал слабость настолько приятную, что умелые руки его подводили.
— В самый раз. Пойдет, — ответил Фосс.
Немец знал, что отдать себя в руки другого — одно из искушений бренной плоти. Он содрогнулся.
— Англичане в таких случаях говорят, что кто-то прошел по вашей могиле? — спросил он со смехом.
— Есть такая поговорка, — ответил каторжник, отрешенно осматривая повязку.
Они снова сели на лошадей и двинулись в путь, и Фосс задумался, сколько же себя он отдал ей. Губы молодой женщины сложились в улыбку. Они выглядели непривычно полными и участливыми. Похоже, одобрение вскружило ему голову: он принялся беззастенчиво созерцать ее удовольствие, находя в этом особое наслаждение. Они купались в одном сиянии, исходившем теперь от доселе тусклой земли…
— Полагаю, сэр, дальше наш путь будет весьма труден, — перебил Джадд, продвигаясь чуть впереди.
— Лично я полностью уверен в наших компаньонах, — заявил немец.
Они продолжили ехать, и мягкая вечерняя тишина привела обоих в благодушное настроение.
На берегу пересохшей реки они вскоре наткнулись на Джеки с семью коровами — все, что осталось от украденного стада.
— Ты везде смотрел? — взорвался взбешенный Фосс.
— Везде смотрел, — повторил Джеки, справедливо заключив, что именно желает услышать от него немец.
— Можем прочесать местность с утра, все вместе, — предложил Джадд, — глядишь, перехватим еще нескольких.
Вечерело, и больше ничего было не поделать, кроме как собрать жалкие остатки стада и отогнать обратно в лагерь.
Утром план каторжника приняли все, за исключением Пэлфримена, который занимался орнитологическими образцами, собранными в долине. Он сидел за работой под деревом, сметая мух с аккуратно обработанных птичек метелкой из листьев. Немец даже рассердился, увидев его за этим занятием.
— Пожалуй, вам действительно лучше остаться, Пэлфримен, — задумчиво проговорил он, — будете охранять лагерь от мародеров.
Фосса продолжало раздражать все и вся, особенно Джип — крупная сука, наполовину ньюфаундленд, которая сунулась под ноги его лошади и завизжала.
Кроме обглоданных скелетов двух бычков в ходе поисков не нашли ничего, поэтому через несколько дней было решено свернуть лагерь и возобновить путь. Похоже, от пребывания в этой приятной долине выиграл лишь Пэлфримен: когда рождественская передышка закончилась, Тернер страдал лихорадкой, двое других участников экспедиции маялись от укусов насекомых. Пэлфримен изо всех сил скрывал радость от своих изысканий, но обмануть Фосса ему не удалось.
— Что мы будем делать, — ворчал тот, — когда спина последнего мула сломается под тушками птиц?
Пэлфримен счел это шуткой.
И они двинулись дальше.
Они все ехали и ехали по горбатой и полной ненависти земле, которую солнце раскалило до такой степени, что истощенная и рыхлая почва стала особенно опасна. В самом деле, это была обнаженная земная кора. Несколько овец решили прилечь на нее и умереть. Их жалкие останки мало на что годились, хотя черные с удовольствием поджарили внутренности и шкуру и жадно запихнули эти деликатесы в свои глотки. Белые, чей аппетит убила пыль, с трудом глотали узкие кусочки мяса с ножки или по привычке грызли усохшие ребрышки. Их собственные желудки также усыхали. В свете занимающейся зари лошади и коровы ощупывали почву носами в поисках листика, травинки или выемки в камне, где скопилась роса. Казалось, в этих землях живут лишь призраки, а люди и животные явились для того, чтобы пополнить их сонм.
Впрочем, разве не этого мы ожидали, утешил себя немец.
Черты его истончились, бледно-голубые глаза прояснились еще сильнее, чтобы подкрепить свое видение фактами.
Однажды им навстречу попались черные, веселой толпой шагавшие по серой земле. Туземцы подошли, смеясь и показывая белые зубы. В отличие от своих сородичей в окрестностях зеленой долины, они приветствовали Дугалда и Джеки радостными возгласами. После обмена учтивостями тонкая вереница аборигенов снова потянулась в бескрайние просторы. Женщины несли сети и детей, мужчины шли налегке.