Уже после участники экспедиции узнали от Дугалда, что туземцы отправились поедать плоды банья-банья.
— Куда? — спросил Лемезурье, для которого эти хвойные деревья означали рай земной.
— Очень далеко. Черный ходьба, — ответил Дугалд, заметно опечалившись. — Много ночи спать.
И белые продолжили путь на запад, погрузившись в свой собственный сон и жуя в нем плоды мистического банья-банья.
Через несколько дней они подошли к холмистой возвышенности, заросшей акацией бригалоу, и жестокая реальность вмиг выдернула их плоть из объятий сна. Мулы принялись брыкаться. В непролазных дебрях молочные козы изранили вымя, и в потускневших глазах этих самых разумных животных ясно читалось, чем все закончится. На дальней стороне плато вроде бы виднелся ручей, точнее, череда луж, наполненных коричневой водой и тиной. Экспедиция устремилась туда со всей прытью, которую смогла развить. Если бы не проклятья и мастерство наездников, вряд ли они вырвались бы из колючей западни.
Как бы то ни было, двум особенно упрямым мулам удалось увязнуть в зарослях, и их пришлось извлекать совместными усилиями, таща за веревку и нахлестывая по крупу веткой. Одно из вьючных животных поранило копыто о сук. Кровь мешалась с грязью, мул демонстративно хромал.
Фосс подошел к животному с той небрежностью, которая рождается из отвращения — худой человек, обладающий железной силой воли, — и тут же очутился на земле, с еще более худым лицом.
При виде такого несчастья большая часть отряда впала в ступор, однако Пэлфримен быстро спешился и подбежал к главе экспедиции.
— Что случилось, мистер Фосс?
— Прямо в живот… Чертова скотина! — едва выговорил немец, кривя губы.
Тут как раз подоспел Джадд, страдальца подняли обратно на вершину склона и положили в тени зарослей, над которыми каторжник для верности натянул парусину.
Немец продолжал кусать губы и явно был не в силах произнести ни слова кроме как по-немецки, поэтому Джадд взял на себя смелость объявить привал, и они потратили несколько дней на лечение недужных: у больного лихорадкой Тернера случилось расстройство желудка, в котором он винил козье молоко, да и охромевшему мулу требовался уход.
Джадд споро обустроил лагерь. Услужливого Джеки он отправил за тинистой водой, велев начерпать ее в котелок жестяной кружкой. Дугалд раскопал корни деревьев и нацедил немного кристально-чистой воды. Вскоре все кое-как утолили жажду. Только животные были недовольны малым количеством доставшейся им грязной жижи; они стояли и глухо ворчали, опустив головы до земли и вынюхивая капли росы. Однажды вечером, когда боль стала понемногу отпускать и его желтое лицо чуть посветлело, Фосс послал за Джаддом и выразил ему благодарность.
— Я признателен вам за личное участие, мистер Джадд, и за доброту, — чопорно проговорил немец, все еще распростертый на земле как дышащий труп, глядя из-под полуприкрытых век.
— Человек делает то, что может, — ответил Джадд, который предпочел бы кошку о девяти хвостах этому бичу одобрения. — Кроме воды! — выпалил он.
Губы его искривило постыдное умиление. Ему действительно пришлось прокипятить в котелке с тиной тряпки, из которых он делал припарки на живот немцу. До удара копытом, расцветившим ее в шафран и пурпур, эта часть тела была цвета слоновой кости, очень худая и скрытая ото всех, поэтому каторжнику приходилось постоянно отворачиваться и смотреть вдаль, чтобы не вторгаться слишком глубоко в чужое личное пространство, неприкосновенность которого он вполне осознавал.
Фосс при подобных обстоятельствах чувствовал себя беззащитным и потому презирал все хвори; он презирал физическую силу, он презирал, хотя и втайне, даже то сострадание, которое учуял в помощи Джадда. Вряд ли его собственная сила от телесной слабости уменьшится. А вдруг благодаря состраданию сила Джадда возрастет?
Он неотрывно следил, как каторжник прикладывает ему к животу горячие тряпки, и теперь поблагодарил того за услужливость, все так же глядя из-под полуприкрытых век.
— И особенно за то, что смогли взять командование на себя.
Джадд застыл на месте.
— Ничего я на себя не брал, просто так вышло!
— За это я и воздаю вам должное, — ответил Фосс, еще пристальнее вглядываясь в лицо Джадда.
— Да, я собрал мулов, — признал каторжник, — велел людям натянуть парусину, зарезать животное к ужину. Послал черных поискать воду. Я ведь человек практичный.
— Мулов надо собирать. Людьми надо управлять, хотя сами они этого не понимают.
Каторжник горячо возразил:
— Нет, сэр, с людьми все не так!
Его трясло, будто открылись старые раны.
— Ладно, Джадд, — рассмеялся Фосс. — От подобных терзаний я вас избавлю.
Тот вскоре ушел, но немец продолжал подозревать его в обладании значительной силой, хотя и в пределах человеческих возможностей. Сострадание или милосердие есть добродетели женские и проистекают из чувств, присущи лишь человеку и ограничивают волю.
Итак, немец презирал то, чего особенно желал: содрать китовый ус со стебля лилии и впиться поцелуем в плоть ее уст.
— А-а-а! — закричал он, потеревшись лицом о седельную сумку.
Фосс затих и неподвижно лежал на голом склоне холма. Он думал о женщине, чье согласие делало ее его женой. Безумная похоть покинула и тело, и корявые деревья. В тот час небо расцветало, и видно было далеко. Он лежал, спокойно дыша в единении земли и света. Он лежал, думая о жене, из чьих рук принял бы спасение, стоило ему отречься от пламенной короны ради кольца из скромного золота. Этот вечный вопрос впивался в него холодным железным крюком.
Через несколько дней Фосс поднялся. Воля его была крепка, в отличие от изнуренного тела. Остальным участникам экспедиции также полегчало, и они избавились от лихорадки, Тернер от всего, кроме брюзжанья, а преступный мул — от хромоты. Немец призвал Джадда с Пэлфрименом и объявил о решении выступать на следующее утро.
Все вздохнули с облегчением, потому что бездельничать на заросшем акацией склоне им надоело. С каждым новым путешествием жизнь начинается заново, даже если это путешествие в никуда. Участники экспедиции радостно собирались в дорогу весь день и вечер.
Лишь Дугалд скрючился на корточках в золе у маленького костерка. Старик-абориген как никогда являл собой статую из пепла и обугленного дерева: казалось, только тронь, и его хрупкие ляжки рассыпятся.
— В чем дело, Дугалд? — спросил немец. — Разве ты не рад?
— Черный стар, — проскрипел старик своим самым дряхлым голосом. — Черный слишком стар!
Теперь костяная арфа его тела отзывалась жалобными стонами.
— Черный болеть. Болеть и стар. Хотеть обратно Джилдра! Тут не место для черный умереть.
— Я не дать тебе умереть, Дугалд, — заверил его Фосс.
— Ты дать мистер Фосс умереть! Ты не остановить Дугалд, — ответил черный старик, мрачно глядя на белого человека.
— Как же я дать себе умереть?
— Не сейчас. Не готов. Ты не остановиться, когда готов.
Эта заунывная беседа у костра изрядно повеселила Фосса.
— Старый черт! — рассмеялся он. — Ты еще нас всех похоронишь!
Старик и сам развеселился.
— Не здесь, — смеялся перепачканный золой Дугалд. — Джилдра — хороший место. Пожалуйста! — проговорил он быстро и тихо. — Я уходить Джилдра!
Немец лишь отмахнулся от подобной нелепости и ушел.
Старик продолжал лелеять в себе немощь, на самом деле проистекавшую из плохих предчувствий и страха. Он скрючился у костра, обхватив руками старую пепельную голову. Его терзали враждебные духи незнакомых земель.
Позже, посреди лагеря, постепенно исчезающего в приготовлениях к утреннему отбытию, Фосс заразился унынием старика-аборигена и начал оглядывать почерневшие котлы, загрубевшую от пота кожаную упряжь и самоуверенные записные книжки, в которые он вносил подробности путешествия. И тогда руки его беспомощно опустились. В белом вечернем небе парили пустые коконы-облака, на вид хрупкие и бесплотные, и он с удовольствием забрался бы на них, если бы мог. Поскольку ходить по облакам немец не умел, он продолжал вышагивать по лагерю, и люди бросали свои дела и провожали его глазами точно дети, готовые отвлекаться на что угодно.
Фосс устал и еще не оправился от болезни, поэтому вскоре ушел и сел возле своего костра.
— Дугалд! — позвал он, приняв решение и взяв письменные принадлежности.
Ветерок ворошил плотную бумагу и шуршал ею, словно это была кора или веточка; без защиты человека он подхватил бы ее и растерзал, ведь для жадных уст пыли безупречная чистота бумаги поистине ненавистна.
Черный старик пришел на зов.
— Дугалд, — сказал Фосс, успев разволноваться или же просто рассердиться, — hör’wohl zu. Завтра утром ты уйдешь в Джилдра. Verstanden?[23] Возьмешь лошадь у мистера Тернера. Старая, бедная лошадь, лучше пусть в Джилдра.
— Да! — засмеялся Дугалд. — Старик тоже в Джилдра!
— Точно, — кивнул немец. — Wart nur[24]. Отдашь лошадь Дугалда мистеру Тернеру.
— Да, — пробормотал черный старик, приготовившись терпеливо вынести и все остальное.
— Я писать бумага, давать Дугалд письмо, — объяснил Фосс.
Как нерожденное письмо шуршало на его коленях!
— Дугалд нести письмо мистер Бойл.
Слова немца падали подобно свинцовым пулям.
— Теперь понимать?
— Да, — ответил старик.
Темнота вздохнула.
Снова оставшись один, немец положил записную книжку под лист бумаги, на котором сошлась вся тьма, и приготовился писать. Колени его дрожали, что было неудивительно, учитывая болезнь. От костра лился мерцающий свет. Хотя Дугалд давно ушел, Фосс никак не мог начать письмо. Владей он собой в полной мере — непременно сверился бы с четкими записями в путевом журнале и указал свое точное местонахождение. Впрочем, в тот момент он едва ли владел собой. Фосс сидел в богом забытой глуши, где природа настолько поражала воображение, что описать словами ее нереальность на фоне собственной ничтожности не представлялось возможным. И вс